получу полного удовлетворения до тех пор, пока все принимаемые мной положения не будут оправданы перед судом умозрения. Итак, передо мной стоит вопрос: как это все происходит? Откуда исходит этот голос моего внутреннего существа, который хочет вывести меня за пределы представлений?

Во мне есть стремление к безусловной, независимой самодеятельности. Для меня нет ничего более невыносимого, как существование в другом, через другого, для другого; я хочу быть чем-нибудь для себя и через самого себя. Это стремление я чувствую тогда, как только я ощущаю самого себя; оно неразрывно связано с сознанием меня самого.

649

Мышлением я делаю яснее ощущение; посредством понятия делаю зрячим слепое влечение. Согласно этому стремлению, я должен действовать как исключительно самодеятельное существо; так понимаю и истолковываю я это стремление. Я должно быть самостоятельным. Что такое это л? Вместе и объект и субъект, постоянно сознающее и сознаваемое, созерцающее и созерцаемое, одновременно мыслящее и мыслимое. Только через самого себя должен я быть тем, что я есть, только через самого себя должен я производить понятия и создавать лежащее вне понятия состояние. Но как возможно это последнее? Нельзя к ничто присоединить бытие; из ничего никогда не создается ничего; мое объективное мышление должно быть опосредованным. Но бытие, которое присоединяется к другому бытию, тем самым обосновывается этим другим бытием и является не первоначальным, начинающим ряд, но выведенным бытием. Я должен присоединять, но к бытию я не могу присоединять.

Но по своей природе мое мышление, создающее понятие цели, абсолютно свободно и способно производить нечто из ничего. К такому мышлению должен я присоединить способность действовать, если я стану ее рассматривать как свободную и проистекающую непосредственно из меня самого.

Итак, я мыслю свою самостоятельность следующим образом.

Я приписываю себе способность образовывать понятие просто потому, что я его образовываю; образовывать именно это понятие, потому что я именно его образую из абсолютного совершенства силы моего разума. Далее, я приписываю себе способность выражать это понятие реальным действием вне понятия; приписываю себе реальную деятельную, создающую бытие силу, являющуюся совсем иным, чем простой способностью создавать понятия.

Эти понятия, понятия цели, не должны быть, как понятия познания, отражениями данного, но скорее прообразами производимого; реальная сила должна лежать вне них и как таковая существовать самостоятельно; она должна от них получать свои определения, а познание должно ее наблюдать. Такую самостоятельность я себе действительно приписываю, следуя своему влечению.

650

Здесь, как мне кажется, лежит та точка, из которой исходит сознание всей реальности; эта исходная точка заключает в себе реальную деятельность моих понятий и реальную силу действия, которую я вынужден приписывать себе, признав первую. Как бы ни обстояло дело с реальностью чувственного мира вне меня, сам я имею реальность и постигаю ее: она во мне, она скрыта во мне самом.

Я мыслю мою реальную деятельную силу, но я не вымышляю ее. В основе этой мысли лежит непосредственное чувство моего влечения к самодеятельности; мысль только отражает это чувство и заключает его в форму, в форму мышления. Этот прием сможет, наверное, устоять перед судом умозрения.

Как? Я опять хочу сознательно и намеренно обманывать самого себя? Этот прием совсем не может устоять перед строгим судом умозрения.

Я чувствую в себе стремление и влечение за пределы своего я: это по-видимому верно, и это единственно верное, что заключается во всем этом рассуждении. Так как именно я сам чувствую это влечение, и так как я не могу сам выйти за пределы всего моего сознания и особенно за пределы моих чувств, так как я только в самом себе воспринимаю это влечение, то оно и представляется мне обоснованным во мне самом влечением к деятельности, также имеющей основу во мне самом. Но не могло бы это все-таки быть влечением невидимой и не замечаемой мной чуждой силы, а это мнение о моей самостоятельности только обманом моего ограниченного мной самим кругозора? У меня нет оснований признать эту мысль, так же как нет оснований отрицать ее. Я должен сознаться, что я об этом ничего больше не знаю и не могу ничего больше знать.

Разве чувствую я также эту реальную деятельную силу, которую я себе — довольно странно — приписываю, ничего о ней не зная? Ни в коем случае. Согласно общеизвестному закону мышления, по которому возникают все способности и все силы, она есть определяющее основание, примышленное к определяемому определенному так же, как и к вымышленному реальному действию.

Разве это указание на мнимую реализацию чистых понятий вне пределов этих понятий не есть тот же обычный и хорошо известный прием всякого объективного мышления, которое признает не одно только мышление, но и нечто вне мышления? Благодаря такой недобросовестности признают за этим приемом большую ценность, чем в других случаях; разве он может приобрести большее значение, когда к понятию мышления присоединяют действительность мышления, чем когда к понятию стола присоединяют еще действительный стол? «Понятие цели, особое определение происходящего во мне, является двойственным: с одной стороны, как субъективное — мышление, с другой стороны, как объективное — действие», — какие разумные основания мог бы я привести против этого объяснения, которое, без сомнения, будет дополнено генетической дедукцией.

Я чувствую это влечение, говорю я; но это ведь я говорю сам и мыслю это в то время, когда я это говорю? Действительно ли я также чувствую или я только думаю, что я чувствую; не есть ли все, что я называю чувством, только поставленное перед моим объективирующим мышлением, и не есть ли это только переходное состояние всякого объективирования? Мыслю ли я действительно, или же я только мыслю мышление о мышлении? Что может помешать умозрению задавать такие вопросы и продолжать их задавать до бесконечности? Как могу я ответить на них, и где же та черта, дальше которой эти вопросы не пойдут? Я отлично знаю и должен в этом согласиться с умозрением, что каждое состояние сознания можно подвергать рефлексии и этим создавать новое сознание и что таким образом непосредственное сознание поднимается с каждым разом на ступень выше, а первое сознание затемняется и делается все более сомнительным; я знаю также, что эта лестница бесконечна.

652

Я знаю, что весь скептицизм основан на этом приеме и что та система, которая меня так потрясла, также основывается на приведении и ясном сознании этого приема.

Я знаю, что если я не хочу делать эту систему запутывающей других игрой, но действительно захочу действовать согласно с ней, то я должен отказаться от повиновения моему внутреннему голосу.

Я не смогу желать действовать, так как, согласно этой системе, я не могу знать, могу ли я действовать; то, что мне кажется действием, должно мне представляться лишенным всякого значения, только обманчивым образом.

Все серьезное и интересное исчезнет из моей жизни, и сама жизнь превратится так же, как и мое мышление, в одну только игру, не возникающую из чего-либо и не заканчивающуюся ничем.

Должен ли я отказаться от повиновения этому внутреннему голосу? Я не хочу этого делать. Я хочу добровольно признать себя таким, как этого требует мое влечение; и, приняв это решение, я хочу также проникнуться мыслью о реальности и правдивости этого решения и всего того, что им предполагается. Я хочу остаться на точке зрения естественного мышления, на которую меня ставит это влечение, и отказаться от всех размышлений и умствований, которые смогут сделать сомнительной правдивость этой точки зрения.

Я теперь понимаю тебя, высокий дух. Я теперь нашел орган, посредством которого я пойму реальность моего влечения и вместе с тем, наверное, и всю вообще реальность. Этот орган не есть познание; знание не может обосновываться в самом себе и доказывать само себя. Каждое знание предполагает другое высшее как свое основание, и это восхождение бесконечно. Этот

653

орган — вера, добровольное удовлетворение естественно возникающих в нас мнений, потому что, только признав это мнение, мы сможем выполнить свое назначение. Вера подтверждает наше знание, поднимает его на степень достоверности и убеждения, без веры знание было бы одним только обманом. Вера — не знание, она — решение воли придавать значение знанию.

Так буду же я всегда твердо придерживаться этого выражения; это не простое различие в выражениях, но действительное, глубокое различие, с громадными последствиями для всего моего настроения. Все мои убеждения — только вера, и ее создает настроение, а не рассудок. Зная это, я не буду пускаться в споры, так как я заранее предвижу безрезультатность этих споров. Эти споры не введут меня в заблуждение, потому что источник моего убеждения находится выше всех споров. Я стану навязывать другому это убеждение доводами разума, и не буду смущен, если эта попытка не удастся. Это убеждение я признал прежде всего для самого себя, но не для других, и я хочу его оправдать только перед самим собой. Кто обладает моим настроением, честной и доброй волей, тот также придет к моему убеждению, но без этих данных невозможно выработать в себе это убеждение. Зная это, я также знаю, чем должны создаваться во мне и в других различные наши свойства: они должны создаваться волей, а не разумом. Если только воля бесповоротно и честно направлена на добро, разум сам встанет на сторону истины. Если же развивается разум, а воля остается в пренебрежении, то возникает только готовность мудрствовать и умствовать в абсолютной пустоте. Зная это, я могу уничтожать все ложное знание, направленное против моей веры. Я знаю, что все мнимые истины, обоснованные только мышлением, а не верой, совершенно ложны и добыты незаконным путем, так как чистое, вполне последовательное знание приводит только к признанию того, что мы ничего не можем знать. Я знаю, что такое ложное знание никогда не находит ничего, кроме того, что оно вложило в свои предпосылки путем веры, из которых оно, может быть, впоследствии еще сделает неправильные заключения. Зная это, я обладаю пробным камнем всякой истины и всякого убеждения. Только совесть дает основу истине.

654

То, что противоречит совести и возможности и решению следовать ей, то, несомненно, ложно и никогда не станет убеждением, если я даже не могу определить все ложные заключения, которые привели к этому.

Так же обстоит дело со всеми людьми, видевшими мир. Сами того не сознавая, они признают путем веры реальность всего, что видят; эта вера проникает в них вместе с началом их существования: она прирожденна. Могло ли быть иначе? Ведь чистое знание, чистое созерцание и размышление не дают оснований считать наши представления чем-либо больше, а не только образами, правда, обладающими принудительной необходимостью: почему же мы считаем наши