и идут далее друг с другом рядом. Последний порядок есть лишь явление для меня самого и для тех, кто находится со мной в одинаковой жизни; первый один дает последнему смысл, целесообразность и ценность. Я уже бессмертен, непреходящ и вечен, лишь только я принимаю решение повиноваться закону разума; мне не надо сначала стать таковым. Сверхчувственный мир отнюдь не будущий мир, это мир настоящий: ни в один момент конечного бытия он не может быть более действительным, нежели в другой. По прошествии мириадов человеческих жизней он не будет более действительным, чем в данный момент. Другие определения моего чувственного существования принадлежат будущему, но это существование столь же мало является истинной жизнью, как и настоящее его определение. Через это решение я приобщаюсь к вечности, отбрасываю жизнь во прахе и все другие чувственные жизни, которые могут еще предстоять мне, и ставлю себя высоко над ними. Я становлюсь сам для себя единым источником всего моего бытия и моих явлений, и, начиная с этого момента, я имею, безусловно, благодаря чему-то вне меня жизнь во мне самом. Моя воля, которую я сам, а не кто-либо иной, вводит в порядок того мира, и есть этот источник истинной жизни и вечности.

Но в то же время только моя воля есть этот источник; только через то, что я признаю эту волю за истинную носительницу нравственного блага и действительно возвышаю ее до этого блага, приобретаю я уверенность и обладание тем сверхчувственным миром.

690

Не имея перед глазами никакой понятной и видимой цели, не задаваясь даже вопросом о том, проистекает ли из моей воли что-либо иное, кроме самого хотения, — вот как должен я хотеть согласно закону. Моя воля стоит одна, отдаленная от всего, что не есть она сама, образуя свой мир только через себя и для себя. Дело не только в том, что она является первым и что перед ней нет никакого другого члена, который относился бы к ней и определял ее, но также и в том, что из нее не вытекает никакого мысленного и понятного второго, через которое ее деятельность подпадала бы под посторонний закон. Если бы в понятном нам и противоположном духовному миру чувственном мире из нее исходило бы второе, из этого второго третье и т. д., то ее сила была бы сломлена сопротивлением самостоятельных членов этого мира, подлежащих приведению в движение; характер деятельности не вполне соответствовал бы более выраженному хотением целевому понятию, и воля не оставалась бы свободной, но была бы отчасти ограничена специфическими законами своей разнородной сферы действия. Именно так я действительно должен смотреть на волю в настоящем, единственном мне известном чувственном мире. Конечно, я вынужден верить, то есть действовать так, как будто я думал, что мое хотение может привести в движение мой язык, мою руку, мою ногу; но каким образом простое дуновение, давление интеллекта на себя самого, какой является воля, может быть основой движения в весомых земных массах, об этом я не только не могу представить себе, но даже это голое утверждение является перед судом созерцающего разума чистой нелепостью. В этой области движение материи даже во мне самом должно быть объяснено исключительно из внутренних сил одной только материи.

691

Но такое воззрение на свою волю, как только что описанное, я получаю лишь благодаря тому, что усматриваю в себе самом следующее: она не только является высшим деятельным принципом для этого мира, принципом, которым она могла бы, конечно, сделаться без всякой особой свободы через простое влияние всей мировой системы, приблизительно так, как мы должны представлять себе образующую силу в природе; она прямо отвергает все земные и вообще все вне ее лежащие цели и устанавливает в качестве последней цели себя самой ради себя самой. Но исключительно благодаря такому воззрению на свою волю я оказался в сверхчувственном порядке, в котором воля становится причиной сама по себе без всякого вне ее лежащего орудия, в подобной себе, чисто духовной, совершенно для нее проницаемой сфере. То обстоятельство, что закономерная воля требуется просто ради себя самой, — признание этого я могу найти только как факт внутри себя, оно не может прийти ко мне никаким другим путем, — это было первым звеном моего мышления. Что это требование согласно с разумом и является источником и путеводной нитью для всего прочего, согласно с разумом, что оно не приспосабливается ни к чему, но все другое должно приспосабливаться к нему и быть от него зависимым, — убеждение, к которому я опять-таки могу прийти не извне, но только изнутри, через посредство того непоколебимого одобрения, какое я свободно выражаю относительно того требования, — это было вторым звеном в моем рассуждении. И вот, исходя только из этих двух звеньев, пришел я к вере в сверхчувственный, вечный мир. Стоит уничтожить первые, и о последнем не может быть тогда и речи. Действительно, если бы дело обстояло так, как говорят многие и предполагают это без дальнейшего доказательства как нечто само собой разумеющееся и восхваляют это как высшую вершину житейской мудрости, а именно, что всякая человеческая добродетель всегда должна иметь перед собой только определенную внешнюю цель и что она не может начать действовать прежде, чем станет уверенной в достижимости этой цели, что она только тогда и становится добродетелью, что разум, таким образом, вовсе не содержит в себе самом принцип и руководящую нить своей деятельности, но, напротив, эта руководящая нить должна быть сперва получена извне через рассмотрение чуждого ему мира, — если бы дело обстояло так, то конечная цель нашего бытия находилась бы здесь внизу; человеческая природа была бы вполне исчерпана нашим земным назначением и вполне объяснима, и не было бы никакого разумного основания подниматься с нашими мыслями над земной жизнью.

692

Но так, как я только что говорил сам с собой, может говорить и учить всякий мыслитель, который по какой-нибудь причине, хотя бы, например, вследствие стремления к новому и необычному, исторически принял те первые члены и затем должен только правильно выводить из них дальнейшие следствия. Он тогда преподносит нам мышление чужой жизни, а не своей собственной; все плывет мимо него пустым и бессмысленным, потому что ему не хватает особого чувства, посредством которого воспринимают его реальность; он — слепой, который, основываясь на нескольких исторически изученных правильных положениях о цветах, построил совершенно верную их теорию, несмотря на то что для него никаких цветов не существует. Он может сказать, что должно быть при известных условиях, но для него этого нет, так как он в этих условиях не находится. Особое чувство, посредством которого воспринимают вечную жизнь, приобретается лишь тем, что чувственное с его целями действительно оставляется и приносится в жертву ради закона, который изъявляет притязания исключительно на нашу волю, а не на наши дела; оно покидается с твердым убеждением в том, что такой образ действий единственно разумный. Только после этого отречения от земного выступает в нашей душе вера в вечное, являясь единственной опорой, которой мы можем еще держаться, после того как мы оставили все прочее, — являясь единовременно животворящим принципом, который еще волнует нашу грудь и воодушевляет нашу жизнь. Поистине мы должны, согласно образам священного учения, сперва умереть для мира и вновь родиться, чтобы смочь войти в царствие Божие.

693

Я вижу, о, теперь я ясно вижу, где лежит причина моей прежней опрометчивости и слепоты относительно духовных предметов. Полный земных целей, погрузившийся в них всеми своими мыслями и чувствами, волнуемый и побуждаемый только понятием результата, который должен осуществиться вне нас, желанием его и наслаждением им, бесчувственный и мертвый для чистых побуждений управляющего своими собственными законами разума, который ставит нам чисто духовную цель, я остаюсь прикованным к земле, и крылья моей бессмертной души связаны. Наша философия становится историей нашего собственного сердца и жизни, и какими мы находим нас самих, таким же мы мыслим человека вообще и его назначение. Раз нас влечет только к тому, что может осуществиться в этом мире, то для нас нет никакой истинной свободы, — никакой свободы, которая имела бы основание своего определения абсолютно и совершенно в себе самой. Наша свобода есть самое большее — свобода себя самого образующего растения; она не выше ее по существу, а только приводит к более сложным результатам; отличается только тем, что производит не материю с корнями, листьями и цветами, а дух с его побуждениями, мыслями, поступками. Об истинной свободе мы не в состоянии знать решительно ничего, потому что мы ей не обладаем; когда говорится о ней, мы придаем словам другой, низший смысл применительно к нашему пониманию, или просто браним их, называя их бессмысленными. Вместе с познанием свободы погибает для нас и чувство для восприятия другого мира. Все, сюда относящееся, пролетает мимо нас, как слова, которые обращены вовсе не к нам, как бледная тень, без цвета и смысла, которую мы никак не можем поймать и удержать. Не проявляя ни малейшей собственной деятельности, мы все оставляем на своих местах. Когда же некоторое рвение толкает нас к тому, чтобы серьезно рассмотреть все это, то мы ясно усматриваем и можем доказать, что все

694

те идеи представляют собой безнадежные и бессодержательные фантазии, которые отвергает всякий здравомыслящий человек; и действительно, при тех предпосылках, из которых мы исходим и которые взяты из нашего собственного самого внутреннего опыта, мы совершенно правы, и нас нельзя ни опровергнуть, ни переубедить, пока мы остаемся такими, каковы мы теперь. Пользующиеся среди нашего народа особым авторитетом прекрасные учения о свободе, долге и вечной жизни превращаются для нас в рискованные басни, похожие на басни о Тартаре и Елисейских полях; при этом мы можем даже и не выражать нашего истинного мнения, состоящего в том, что мы находим, что эти образы поддерживают в черни внешнюю благопристойность; а если же мы менее вдумчивы и сами еще скованы цепями авторитета, то мы сами унижаемся до уровня настоящей черни, когда верим в то, что при таком понимании оказывается только глупыми баснями; и в тех чисто духовных указаниях находим обещание относительно вечного продолжения того жалкого существования, какое мы влачили здесь внизу.

Короче говоря, только через коренное исправление моей воли открывается для меня новый свет на мое существование и назначение; без этого, сколько бы я ни размышлял и какими бы отличными духовными способностями я ни был одарен, во мне и вокруг меня оказывается один только мрак