чувстве нельзя дать себе полного отчета, отчасти истинное смешивается с неистинным, потому что суждение, основанное на голом неразвитом чувстве, всегда устанавливает как равнозначащее то, что все же неравнозначаще. Именно чувство никогда не заблуждается, а способность суждения заблуждается, неправильно изъясняя чувство и принимая сомнительное чувство за чистое. Исходя из неразвитых чувств, которые Руссо кладет в основу своих размышлений, он постоянно делает совершенно правильные выводы; достигнув наконец области заключений разума, он в согласии с самим собой и увлекает поэтому с такой силой и читателей, которые могут за ним следовать. Если бы на пути выводов он мог бы допустить также влияние чувства, то оно бы привело его обратно на правильный путь, с которого оно только что его отвлекло. Чтобы менее заблуждаться, Руссо должен был бы быть либо более тонким, либо менее тонким мыслителем, и точно так же необходимо, чтобы не дать себя ввести в заблуждение, обладать либо очень высокой, либо очень малой степенью тонкости мышления, либо быть полностью мыслителем, либо не быть им

Отрезанный от мира, увлекаемый своим чистым чувством и своей живой силой воображения, Руссо нарисовал себе картину мира, и в особенности ученого сословия, работы которого его преимущественно интересовали в том виде, какими они должны были бы быть и какими они непременно были бы, если бы они следовали тому общему чувству. Он познакомился с миром, он окинул взором все находящееся вокруг себя, и что же произошло с ним, когда он увидел мир и ученых такими, какими они были на самом деле?

Он, поднявшись на страшную высоту, увидел то же, что каждый, умеющий пользоваться своими глазами для зрения, видит всюду, — людей, не подозревающих своего высокого достоинства и искры Божьей в них, пригнутых к земле подобно животным и прикованных к праху; видел их радости и их страдания и весь их удел, зависящий от удовлетворения их низменной чувственности, потребность которой при каждом удовлетворении болезненно увеличивалась до крайней степени; видел, как они, удовлетворяя эту низменную чувственность, не уважали ни права, ни несправедливости, ни святого, ни нечестивого, как они всегда были готовы пожертвовать для любой причуды всем человечеством; видел, как они потеряли наконец всякое понимание права и несправедливости и променяли мудрость на ловкость для извлечения своих выгод и долг — на удовлетворение страстей; видел, наконец, как они в этом унижении искали своего возвышения и в этом позоре — свою честь, с каким презрением они смотрели на тех, которые не были такими мудрыми и такими добродетельными, как они; видел картину, которая, пожалуй, встречается также и в Германии; видел, как те, которые должны были быть учителями и воспи-

тателями нации, превратились в услужливых рабов своей гибели, как те, которые должны были своей эпохе задавать мудрый и строгий тон, старательно прислушивались к тону, который задавали безгранично господствующая глупость и безгранично господствующий порок; слышал, как они, обращаясь к своим исследованиям, задумывались не о том, правда ли это, делает ли это добрым и благородным, но о том, будут ли это охотно слушать, не о том, выиграет ли от этого человечество, но о том, что я выиграю благодаря этому: много ли денег или благосклонный кивок какого-нибудь принца или улыбку какой-то красивой женщины? Он видел, как они считали этот образ мыслей делом своей чести, видел, как они подергивали плечами при виде слабоумного, который не умел так же распознать дух времени, как они, видел, как талант, искусство и знание объединялись со злополучной целью добиться для нервов, изношенных в результате всех наслаждений, еще более тонкого наслаждения или для гнусной цели извинить и оправдать человеческую гибель, возвести в добродетель, снести все, что ставило этому препятствия на пути; он видел, наконец, и познакомился на собственном неприятном опыте, как глубоко опустились те недостойные, которые потеряли последнюю каплю чутья, что еще имеется какая-то истина, и последнее уважение к ней; что они проявили полное бессилие даже подумать о причинах, и что они, когда им громко кричали об этом, говорили: достаточно, это неверно, и мы не хотим, чтобы это было верно, потому что мы от этого ничего не выиграем. Все это он видел, и его сильно напряженное и обманутое чувство возмутилось. С глубоким возмущением обрушился он на свою эпоху.

Не будем упрекать его в этой чувствительности. Она — признак благородной души: кто чувствует в себе божественное, тот часто со вздохом обратится к провидению: — и это мои братья? это мои сотоварищи, которых ты мне дал для жизненного пути? Да, они имеют мой образ, но наши души и наши сердца не родственны, мои слова для них слова чужого языка, как для меня их слова, я слышу звук их голоса, но в моем сердце нет ничего такого, что могло бы придать им смысл. О, вечное провидение, почему ты дало мне родиться среди таких людей? Или, если я должен был среди них родиться, почему ты мне дало это чувство и это беспокойное предчувствие чего-то лучшего и высшего? Почему ты меня не сделало таким же, как они? Почему ты не сделало меня таким же низменным человеком, как они? Я мог бы тогда с удовольствием жить вместе с ними. Вам хорошо бранить его за скорбь и порицать его за досаду — вы, прочие, считающие все прекрасным; вам хорошо восхвалять удовольствие, с которым вы принимаете все, и скромность, которая примиряет вас с людьми, как они есть. Он был бы таким же скромным, как и вы, если бы у него было также мало благородных запросов. Вы не можете подняться до представления о лучшем состоянии, и для вас действительно все достаточно хорошо.

Под наплывом этих горьких чувств Руссо не был в состоянии видеть что-нибудь кроме предмета, который вызвал его возбуждение. Чувственность господствовала: это был источник зла. Только господство чувственности он хотел уничтожить, несмотря ни на какую опасность, чего бы это ни стоило. Разве удивительно то, что он впал в противоположную крайность? Чувственность не должна господствовать, она, безусловно, не господствует, если она вообще убивается, если она совершенно не существует, если совершенно неразвита, если она не приобрела совершенно никакой силы. Отсюда естественное состояние Руссо.

В его естественном состоянии особенные наклонности человека должны быть еще не развиты, они должны быть даже не намечены. Человек не должен иметь никаких других потребностей, кроме потребностей своей животной природы; он должен жить подобно животному на пастбище рядом с ним. Верно, что в этом состоянии не было бы ни одного порока, которые так возмущали чувство Руссо. Человек будет есть, когда он

проголодается, и пить, когда у него появится жажда, первое, что ему попадется на глаза; и когда он насытится, у него не будет интереса лишать других той пищи, которой он сам не может воспользоваться. Когда он сыт, то каждый может спокойно в его присутствии есть и пить, что он хочет и сколько он хочет, потому что он сейчас нуждается в покое и не имеет времени мешать другому. В надежде на будущее выражается истинный характер человечества; она же одновременно источник всех человеческих пороков. Отведите источник, и больше не будет существовать порока; и Руссо при помощи своего естественного состояния действительно его отводит.

Но в то же время правда, что человек, насколько верно, что он человек, а не животное, не предназначен оставаться в этом состоянии. Порок, разумеется, уничтожается им, но вместе с тем и добродетель и вообще разум. Человек становится неразумным животным, получается новый род животных: людей тогда больше не остается.

Без сомнения, Руссо поступал с людьми честно и стремился сам жить в этом естественном состоянии, которое он расхваливал другим с таким жаром, и, конечно, это стремление проявляется во всех его высказываниях. Мы могли бы ему предложить вопрос, чего же собственно искал Руссо в этом естественном состоянии? Он чувствовал себя сам ограниченным и удрученным разнообразными потребностями, и то, что для обыкновенных людей, разумеется, самое небольшое зло, такого человека, как он, угнетало сильнее всего — эти потребности так часто сбивали его самого с дороги честности и добродетели. Если бы он жил в естественном состоянии, думал он, он не имел бы всех этих потребностей и он не испытывал бы стольких страданий благодаря неудовлетворению их и столько еще более тяжелых страданий благодаря удовлетворению их нечестным путем. Он был бы спокоен перед самим собой. Он почувствовал себя повсюду угнетенным другими, потому что он преграждал путь к удовлетворению их по-

требностей. Человечество зло недаром и не напрасно, думал Руссо, и с ним вместе мы; никто из оскорбляемых не оскорбил бы его, если бы он не чувствовал этих потребностей. Если бы все жили вокруг него в естественном состоянии, то oн остался бы в покое в отношении других. Следовательно, Руссо хотел невозмутимого внутреннего и внешнего покоя. Хорошо, спросим мы его дальше, для чего ему был все-таки необходим этот невозмутимый покой? Без сомнения, для того, для чего он действительно употребил этот покой, который ему все-таки выпал на долю: для размышления о своем назначении и своих обязанностях, чтобы тем самым облагородить себя и своих собратьев. Но разве он имел бы возможность в этом животном состоянии, которое он принимал, разве он имел бы возможность к этому без предварительного развития, которое он мог получить только в культурном состоянии? Следовательно, он незаметно перевел в него себя и все общество со всем развитием, которое оно могло получить только благодаря выходу из естественного состояния; он незаметно допустил, что оно уже должно было выйти из него и пройти весь путь развития; и все-таки оно должно было не выходить из него и не получить развития: и таким образом мы незаметно дошли до ошибочного заключения Руссо и можем теперь полностью и без большого усилия разрешить его парадокс.

Руссо хотел вернуть человека в естественное состояние не в целях духовного развития, а только в целях независимости от потребностей чувственности. И конечно, верно то, что, по мере того как человек приближается к своей высшей цели, должно становиться все легче удовлетворение его чувственных потребностей, что постоянно должны уменьшаться усилия и заботы, связанные с поддержанием существования на свете, что плодородие почвы должно увеличиваться, климат постоянно смягчаться, что должно быть сделано бесконечное количество новых открытий и изобретений, чтобы увеличить средства к существованию и облег-

чить его, что дальше, после того как разум распространит свое господство, потребности человека будут уменьшаться, но не потому, что он, находясь