человека, он читает только для того, чтобы читать и жить читая, и представляет в своем лице чистого читателя.
Здесь — предел, которого достигла деятельность писателей и читателей. Она внутренне разложилась и высшим своим результатом уничтожила все свои результаты. Охарактеризованный нами чистый читатель не может уже ничему научиться, не в состоянии уже усвоить путем чтения какое-либо ясное понятие, ибо все напечатанное тотчас погружает его в безмятежный покой и сладкое самозабвение. Вследствие этого для него отрезаны и все остальные пути познавания. Устное изложение — посредством непрерывной речи или научных бесед — имеет бесчисленные преимущества срав-
94
нительно с изложением посредством мертвых букв. Искусство писать было изобретено древними с единственной целью заменять устное изложение для тех, кто не имел возможности его слышать; все писанное излагалось первоначально устно и было лишь копией устной речи. Лишь в новое время, особенно со времени изобретения книгопечатания, печатанное стало претендовать на самостоятельность, вследствие чего, между прочим, подвергся такому упадку и стиль, утративший в речи свой живой корректив. Но читатель, подобный описанному, потерян даже для устного изложения.
В состоянии ли он, привыкший к безусловно пассивному самозабвению, запомнить общую связь всей речи, которую возможно усвоить и удержать в памяти только посредством деятельного усилия? Может ли он даже осмыслить и понять единство отдельного периода, когда речь выражена периодическим слогом, как и должна быть выражена всякая хорошо составленная речь? Он думает, что достаточно умения держать перед глазами черное, отпечатанное по белому. Но он ошибается. Такое умение не даст ему понимания единства периода; и только его глаза будут неподвижно обращены на то пространство, которое занимает период, и, не отрываясь от бумаги, будут закреплять последний на бумаге посредством бумаги, что вселит в него уверенность, будто он осмыслил период.
Дойдя до этого предела, научное стремление эпохи, сказал я, само себя уничтожает, и наш род остается, с одной стороны, в абсолютном бессилии, с другой стороны — при полной неспособности к дальнейшему развитию; эпоха уже не умеет читать и потому становится бесцельной всякая писательская деятельность. Тогда приходит пора проведения новых начал. Последние состоят, на мой взгляд, в том, чтобы, с одной стороны, возобновить пользование устным изложением и поднять последнее на степень навыка и искусства, а с другой — в том, чтобы выработать в себе восприимчивость к такому изложению.
95
Для того чтобы еще возможно было чтение, в основу его необходимо положить новые начала. Чтобы закончить малоутешительную картину, которую я должен был сегодня показать вам чем-нибудь более отрадным, я позволю себе сказать вам, какой род чтения я считаю правильным.
Всякое написанное для чтения сочинение есть или научное произведение или произведение изящной словесности. Тех сочинений, которые не являются ни тем, ни другим, лучше вовсе не читать, и еще лучше было бы, если бы они оставались ненаписанными.
Что касается, прежде всего, научных сочинений, то главная цель их чтения в том, чтобы их понять и исторически познать истинное намерение их автора. При этом не следует пассивно отдаваться во власть автора и подчиняться, как попало, случайному влиянию с его стороны, беспрекословно запоминая все, что ему вздумается нам поведать. Напротив, как в естествознании должно подчинять природу вопросам экспериментатора и заставлять ее давать на них ответы, не позволяя ей говорить что попало, так и автора должно подвергать искусному и рассчитанному эксперименту со стороны читателя. Этот эксперимент нужно производить следующим образом: бегло прочитав всю книгу, чтобы составить себе предварительное понятие о цели автора, следует отыскать его первый главный тезис, период, параграф (или, что-нибудь подобное, в какой бы форме оно ни было выражено). Этот тезис, конечно, может быть определенным (даже с точки зрения самого автора) лишь в известной степени, в остальном же — является неопределенным, ибо, если бы он был уже вполне определенным, им кончалась бы книга и не было бы нужды в продолжении, которое существует, разумеется, только для того, чтобы определеннее выяснить оставшееся неопределенным. Тезис понятен лишь поскольку является определенным, поскольку он представляется неопределенным, он еще непонятен. Эту меру понятности и непонятности нужно уяснить себе следующим обра-
96
зом: «Понятие, о котором говорит автор, само по себе и независимо от автора, может быть определяемо так-то и так-то». (Чем обширнее этот обзор возможных определений, тем мы лучше подготовлены к дальнейшему). — «Из этих возможных определений автор в своем первом тезисе касается такого-то и такого-то определения, так-то и так-то выясняя их определенную противоположность иным способам определения, также возможным здесь. Настолько он понятен для меня. Но он оставляет свой тезис неопределенным в таком-то, таком-то и таком-то отношениях; каково его мнение на этот счет, я еще пока не знаю. Я уверенно опираюсь на понятный основной пункт и окружен хорошо знакомой мне сферой пока еще непонятного. Но взгляды автора на последнее выяснятся, даже если он ни разу не говорил о них, из тех выводов, какие он сделает из своих предположений. Его обличит употребление, какое он сделает из своих тайных предпосылок. Продолжу чтение до тех пор, пока автор не даст дальнейшего определения. Последнее, несомненно, разъяснит часть прежней неопределенности, расширит область ясного и сузит сферу непонятного. Новый объем понятности снова должен быть вполне уяснен и усвоен мной, и затем я буду продолжать чтение, пока автор не даст еще раз нового определения — и так далее, согласно этому же правилу, до тех пор, пока сфера неопределенности и непонятности совершенно не исчезнет, растворившись вся в одной ясной точке света, так что я смогу воссоздать всю систему мышления автора во всех ее направлениях, выводя все ее определения из любого среди них». — Чтобы при этом мышлении об авторе не прекращать строгого наблюдения за собой, а также, чтобы не забывать того, что уже раз было установлено и выяснено, целесообразно производить все эти приемы с пером в руках на бумаге, хотя бы, как это легко может случиться вначале, об одном печатном листе пришлось исписать двадцать других. Экономить на бумаге было бы неуместно, — лишь бы эти бумаги не попали в пе-
97
чать, под именем комментариев! Эти комментарии, возникшие из той ступени образования, с которой я приступил к изучению автора, служат собственно только для меня, и всякий читатель, действительно желающий достигнуть понимания дела, должен был бы произвести с моими комментариями опять ту же операцию. Предоставим же лучше ему, как это естественно, произвести эту операцию над первым автором, подобно тому, как это делал я.
Очевидно, таким образом, — в особенности, если мы с самого начала исходили из еще более ясного понятия, чем сам автор, — мы нередко понимаем его гораздо лучше, чем он сам себя. Он то запутывается в своих собственных рассуждениях, то делает ложные умозаключения, то ему недостает выражений, и он пишет совсем не то, что хотел написать. Откуда я узнал об этом? — я знаю, как он должен был выражаться и умозаключать, потому что я понял целое его сочинения. Найденные у него недостатки свойственны человеческой слабости, и благородный человек не поставит их в вину, если главная задача выполнена с достоинством.
Очевидно также, что при этом способе чтения, если автор не владеет наукой, о которой он желает писать, и не стоит в ней на высоте века, или если у него спутанное мышление, мы легко заметим это. В обоих случаях мы можем оставить его сочинение спокойно лежать и не нуждаемся в дальнейшем его чтении.
Таким образом достигается ближайшая цель — понимание и историческое познание образа мыслей автора. Суждение о согласии этого образа мыслей с истиной, составляющее вторую цель чтения, не представляет затруднений после такого обстоятельного изучения и даже, обыкновенно, достигается уже во время изучения.
Что касается чтения художественного произведения, настоящая цель его состоит в оживлении, возвышении и культивировании духа, производимом сочинением. Для этой цели достаточно спокойно отдаться произведению искусства, так как открыть источник эстетичес-
98
кого наслаждения вообще и даже найти его в единичном случае возможно не для всякого и, хотя все призваны к наслаждению искусством, оно зовет лишь немногих к творчеству или хотя бы только к постижению своих тайн. Но уже для того, чтобы произведение искусства было воспринято нами и затронуло нас, оно должно предварительно быть понято нами, т. е. мы должны вполне осмыслить цель художника и истинную задачу его произведения, и быть в состоянии конструировать эту цель, как дух целого, из всех частей произведения, и обратно — эти части из духа целого. Конечно, все это еще не есть произведение искусства, а только его прозаический элемент: истинная сущность искусства — лишь то, что мощно захватывает и потрясает нас, когда мы смотрим на произведение искусства с такой точки зрения. Однако для того, чтобы быть способными к наслаждению последним, мы должны сначала усвоить эту прозаическую сторону, постижение произведения в его органическом единстве. Это органическое единство, как и все гениальное, остается, разумеется, бесконечным и неисчерпаемым, но есть наслаждение уже хотя бы в некотором приближении к нему. Мы возвращаемся к своим деловым занятиям и забываем об этом созерцании, но втайне оно остается в глубине нашей души и растет, не сознаваемое нами. Возвращаясь через некоторое время к тому же произведению, мы видим его в ином свете, и таким образом оно никогда не стареет, но всякий раз как мы снова созерцаем его, молодеет перед нами для новой жизни. Благодаря этому мы перестаем стремиться к новинкам, мы нашли средство превращать самое древнее в самое живое и новое.
В чем состоит это органическое единство произведения искусства, которое прежде всего другого должно быть понято и усвоено нами, об этом не должен спрашивать тот, кто еще не знает этого, и для кого сказанное мной не было лишь повторением собственных его мыслей, или, по меньшей мере, более ясным их выражением. Я мог отчетливо выяснять вам единство науч-
99
ного произведения и, по моему разумению, сделал это. Единство произведения искусства не поддается такому выяснению. То единство, о котором я говорю, во всяком случае не есть ни единство фабулы, ни связь ее частей, ни ее правдоподобность, ни ее психологическая полезность и моральная поучительность, о которых распространяются обычные теории и критические сочинения, посвященные искусству и содержащие в себе разглагольствования варваров, охотно узурпирующих звание знатоков искусства перед варварами, решающимися принять его лишь от других. Единство, которое я имею в виду, — иное. Непосвященному его можно выяснить в лучшем случае посредством конкретных примеров и действительного расчленения и сопоставления определенных произведений искусства в духе сделанных выше
