разъяснений. Пусть же поскорее явится человек, который выполнит эту высокую заслугу перед человечеством и вновь зажжет, хотя бы только в юных сердцах, почти совершенно вымершее понимание искусства, но только такой человек должен быть не юношей, а вполне испытанным и зрелым мужем. Пока он еще не пришел, большинству лучше воздерживаться от чтения и созерцания истинных произведений искусства, которые непонятны для него вследствие своей бесконечной глубины и не могут ему доставить наслаждения, ибо наслаждение предполагает понимание. Это большинство вынесет гораздо более из чтения иного рода художников, с успехом берущих под свою защиту любимые тенденции, парадоксы и игрушки эпохи и в коротком промежутке времени концентрирующих то, чем все желают жить и чем действительно живут, к сожалению, только в менее концентрированной форме. И безразлично, как отнесемся мы к этому, — именно так будет читать большинство в действительности и так читало оно и до этого времени.

100

ЛЕКЦИЯ VII

Почтенное собрание!

Характеристики, подобные той, которая дана была в предыдущей лекции, могут вызвать возражения, из которых особенно важно предусмотреть и разобрать следующие два возражения: первое, будто все объясняется не особенностями определенной эпохи, а человеческой природой вообще, и потому с самого начала было в общем таким же, как теперь; второе: будто все высказанное воззрение односторонне и лишь выделяет и освещает недостатки, замалчивая то хорошее, что заключается в изображаемой действительности. На первое возражение лучше всего ответить, напомнив о временах, когда действительность была иной, и исторически показав, каким образом и по каким причинам образовалась современная действительность. Второе возражение вовсе не затрагивает нас, если только не забывать, в чем сущность всего вашего теперешнего исследования. Ведь мы вовсе не делали утверждений, основанных на опыте, но выводили составные элементы нашей характеристики исключительно из принципа. Если только наши выводы сделаны были правильно и в строгой последовательности, нас вовсе не интересует, соответствует ли им действительность. Последнее значило бы только, что время, в которое мы живем, не есть третья эпоха. Мы вовсе не несправедливы к описанным явлениям и не думаем отрицать, что и они составляют необходимую ступень развития человечества, через которую необходимо должен пройти наш род. Кроме того, не нужно упускать из вида сделанного ранее общего замечания, что в один и тот же период времени могут сосуществовать, перекрещиваться и смешиваться основные элементы совершенно различных

101

эпох. И поэтому конечный итог нашего исследования представляется в таком виде: мы занимались не эмпирическим восприятием литературного состояния наших дней как такового, но философски вывели литературное состояние третьей эпохи. Наши выводы привели к данной нами характеристике, а отнюдь не к чему-нибудь противоположному, и только об этой характеристике мы и можем говорить. Если в современности содержатся еще иные элементы, то это — пережитки прошедших или зачатки будущих эпох, о которых мы здесь не говорим.

Однако чтобы сделать все возможное для ограждения себя от недоразумений (и в особенности от досаднейшего из них, состоящего во мнении, будто за нашей эпохой следует отрицать все хорошее), а также для того, чтобы точно и резко отграничить характерные черты различных эпох, целесообразно будет показать, каким именно должно быть научное состояние. Обе задачи — как последнюю, так и намеченную ранее — мы намерены выполнить в сегодняшней лекции.

Первая задача такова: показать, что действительность не всегда была сходна с изображенным в предыдущей лекции состоянием, и выяснить, каким образом возникло последнее. У обеих, более других знакомых нам, классических наций древности, греков и римлян, писали и читали гораздо меньше, чем у нас, но зато у них было гораздо более распространено устройство и слушание бесед. Почти все сочинения древних первоначально излагались устно и представляют поэтому запись произнесенной речи, сделанную для тех, кто не имел возможности слушать последнюю. Этим, между прочим, объясняется великое превосходство древних писателей сравнительно с большинством новых в отношении стиля: сочинения последних претендуют на самостоятельное значение и по большей части лишены корректива живой речи. Особого интереса к тому, чтобы распространять в народе научное образование, в древности не существовало, а то образование, которое выпадало ему на долю, имело по большей части случайное происхождение и было скорее художественным, нежели научным.

102

В мир явилось христианство, и возник совершенно новый интерес ко всеобщему образованию — в целях религии, к которой были призваны все. — По нашему мнению, существуют две в высшей степени различные формы христианства: христианство Евангелия Иоанна и христианство апостола Павла, к единомышленникам которого принадлежат остальные евангелисты, особенно Лука. Иисус Иоанна не знает иного Бога, кроме истинного Бога, в котором мы все существуем, живем и можем быть блаженны и вне которого — только смерть и небытие, и (прием вполне правильный) с этой истиной он обращается не к рассуждению, а к внутреннему, практически пробуждаемому чувству истины в человеке, не зная никаких других доказательств, кроме этого внутреннего. «Кто хочет творить волю пославшего меня, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно». Что касается исторической стороны, то его учение так же древне для него, как мир, и есть первая, изначальная религия; иудейство же он отрицает безусловно и без всякого снисхождения, считая его позднейшим выражением этой религии. «Ваш отец — Авраам, мой отец — Бог», говорит он иудеям: «прежде нежели был Авраам, я есмь, Авраам рад был увидеть день мой и увидел, и возрадовался». Последнее, т. е. то, что Авраам увидел день Иисуса, произошло, без сомнения, тогда, когда Мелхиседек, священник Бога Всевышнего — этот Всевышний Бог явственно противополагается в нескольких первых главах первой книги Моисея подчиненному Богу и воссоздателю, Иегове — когда, говорю я, этот жрец высшего Бога благословил служителя Иеговы, Авраама, и принял от него десятину. Исходя из этого события, автор «Послания к евреям» очень обстоятельно и остроумно доказывает большую древность и высшее достоинство христианства сравнительно с иудейством и определенно называет Иисуса священником по чину мельхисе-

103

декову, характеризуя его, таким образом, как восстановителя родины Мельхиседека, что совершенно в духе приведенного выше собственного заявления Иисуса у Иоанна. У этого последнего евангелиста остается также сомнительным, происходит ли Иисус из иудейского рода или же, если это и так, каково собственно его происхождение. Совсем иное следует сказать о Павле, благодаря которому Иоанн был оттеснен на второй план в самом начале существования христианской церкви. Павел, став христианином, не хотел, однако, признать неправоту своей прежней религии, иудейства; обе системы должны были поэтому соединиться и сплестись одна с другой. Это и было выполнено как нельзя более искусно. Павел отправлялся от мощного, гневного и ревнивого Бога иудейства, того божества, которое ранее было охарактеризовано нами в качестве божества всей древности. С этим Богом, по воззрениям Павла, иудеи заключили договор и в этом состояло их превосходство над язычниками. Пока этот договор был в силе, они должны были только исполнять закон, и это делало их оправданными перед Богом, т. е. освобождало от боязни наказаний с его стороны. Но умерщвлением Иисуса они расторгли этот договор, и с тех пор выполнение закона не могло уже больше приносить пользы, со времени смерти Иисуса вступил в силу новый договор, к которому были привлечены не только иудеи, но и язычники, согласно этому новому договору они должны только Иисуса признавать обетованным Мессией и так же оправдываются этим признанием, как соблюдение закона оправдывало до смерти Иисуса иудеев. Христианство стало новым заветом, или союзом, лишь во времени возникшим и отменяющим ветхий завет. Вместе с этим и Иисус должен был, конечно, превратиться в иудейского Мессию и, согласно с предсказанием, в сына Давидова; нашлись генеалогии и история его рождения и детства, довольно характерно однако противоречащие друг другу в тех двух формах, в каких они вошли в наш канон. Я не говорю, что в Павле вовсе нет

104

подлинного христианства, когда он отвлекается от главной проблемы своей жизни, объединения обеих систем, он говорит так превосходно и верно и так проникновенно знает подлинного Иисусова Бога, что кажется, будто слушаешь совсем другого человека. Но лишь только он возвращается к своей любимой теме, дело принимает описанный нами оборот.

Первое следствие этой системы Павла, пытавшейся устранить возражение, какое делалось мудрствующим рассуждением иудеев (это мудрствование не отрицало, но признавало первую посылку системы Павла, совершенно отвергнутую Иисусом Иоанна и состоявшую в утверждении, что иудейство некогда было истинной религией), заключалось в том, что она должна была обратиться к мудрствованию (именно, к мудрствованию в его общечеловеческой форме, так как христианство предназначило себя для всех людей) и сделать его судьей. Так действительно и поступает Павел: он мудрствует и препирается, как специалист этого дела, и хвалится тем, что взял в плен, т. е. перехитрил, всякий разум. Поэтому уже для Павла высшим судьей было понятие и таковым оно необходимо должно было стать в христианской системе, основателем которой он был. Но тем самым было уже заложено основание для разложения христианства, ибо если ты сам приглашаешь меня к рассуждению, то с твоего собственного позволения я стану рассуждать самостоятельно. Но, конечно, ты молчаливо предположил, будто мое рассуждение не может привести к иным результатам, чем твое; однако, если случится иначе и я приду к противоположным выводам (что, без сомнения, произойдет, если я буду руководствоваться какой-нибудь другой из господствующих в современности философских систем), я предпочту свое рассуждение твоему и, конечно, если ты будешь последователен, то должен будешь дать и на это свое позволение. — Таким разрешением и воспользовались очень усердно в первые столетия христианской церкви, постоянно вдаваясь в рассуждения по поводу догматов,

105

всецело обязанных своим существованием Павловой попытке посредничества, и в единой церкви возникли самые разнообразные мнения и разногласия, все вытекавшие из той максимы, что судьей является понятие. Это направление в христианстве я раз и навсегда условлюсь называть гностицизмом. При таких условиях было невозможно единство церкви, и, так как христиане того времени были весьма далеки от того, чтобы видеть истинный корень зла в первоначальном уклонении от простоты христианства в сторону иудейства, то оставалось только прибегнуть к весьма героическому средству; запретить всякое дальнейшее стремление к пониманию и установить, что в писанном слове и в сохранившемся устном предании особым устроением Бога заключена истина, в которую должно верить независимо оттого, доступна она пониманию или нет; этот принцип необходимо было затем дополнить еще утверждением, что такая же непогрешимость присуща и собору церкви и большинству голосов в нем и что в его постановления должно так же безусловно верить, как и в Писание и предание. С этого момента христианство перестало призывать к самостоятельному