мышлению и пониманию, которые, напротив, в области религии сделались запретным и обложенным всеми церковными карами занятием, и тот, кто не в состоянии был отказаться от мышления, мог продолжать его, лишь подвергая опасности свою жизнь.
Такое положение продолжалось до тех пор, пока не вспыхнула церковная реформация, которой предшествовало изобретение важнейшего ее орудия — искусства книгопечатания. Реформация была так же далека, как и первоначально установившаяся церковь, от того, чтобы открыть истинную причину вырождения христианства. Кроме того, она сходилась с этой церковью в отрицании гностицизма и требовании безусловной веры, хотя бы предмет веры был непонятен. Различие было только в том, что этой вере она дала иной объект, отвергнув непогрешимость устного предания и собор-
106
ных постановлений и сохраняя ее только за писанным словом. Непоследовательность, заключавшаяся в том, что подлинность этого писанного слова сама основывается только на устном предании и непогрешимости собора, собравшегося и завершившего наш канон, осталась незамеченной. Итак, в первый раз в мире, писанная книга формально провозглашена была высшим критерием всякой истины и единственным учителем пути к блаженству.
Опираясь на это поднятое на степень единственного критерия сочинение, реформаторы стали оспаривать выводы, сделанные из прочих двух источников. В своих доказательствах они вращались при этом в явном круге и просто-напросто требовали от противника признания своего, отвергаемого последним принципа, ибо противники реформации говорили: без устного предания и церковных постановлений невозможно понять писание, так как они составляют его подлинное толкование. Благодаря такому характеру дела реформаторов и безусловной несостоятельности его с точки зрения ученых и знакомых с сущностью спора кругов, реформаторам оставалось только апеллировать к народу. Поэтому необходимо было дать последнему в руки Библию, переведенную на его язык, и пригласить его читать ее и самому судить о том, как ясно выражено в ней то, что нашли в ней сами реформаторы. Такое средство не могло не иметь успеха; народу польстило уделенное ему право, и он стал пользоваться им, как только было возможно. И благодаря этому принципу реформация, несомненно, охватила бы всю христианскую Европу, если бы против нее не выступила светская власть, прибегнувшая к единственно верному средству борьбы с ней, именно к недопущению в руки народа протестантских переводов Библии и протестантских сочинений.
107
Только благодаря этому вызванному протестантизмом интересу к изучению христианства на почве Библии буква приобрела ту высокую всеобщую ценность, которую она имеет с тех пор. Она стала почти необходимым средством к блаженству, и не умеющий читать уже не мог быть истинным христианином и не мог быть терпим в христиански-протестантском государстве. Отсюда произошли господствующие взгляды на народное воспитание и всеобщая распространенность умения читать и писать. Нас не должно удивлять, что истинная цель — христианство впоследствии была забыта, и стало целью то, что раньше было только средством: это — общая судьба всех человеческих начинаний, после того как они просуществуют некоторое время.
Этому вытеснению цели средством особенно способствовало еще одно обстоятельство, которого мы, по другим соображениям, не можем оставить без упоминания: оставшаяся в старой вере церковь, поскольку она устояла перед первым натиском реформации, изобрела против последней новые средства, которые избавили ее от всякого страха перед этим движением, и тем успешнее сделали это, что в этом отношении последнее само работало ей на руку. Именно в недрах протестантизма вскоре возник новый гностицизм, в качестве протестантизма, правда, державшийся Библии, но в качестве гностицизма выставивший принцип, будто Библия должна быть разумно объясняема, — под разумностью здесь, конечно, имелась в виду мера разумности самих этих гностиков; последние же были ровно настолько разумны, насколько была разумной самая плохая философская система, система Локка. Они не выдвинули ничего, кроме опровержения некоторых идей Павла о замещающем удовлетворении, о дающей блаженство вере в это удовлетворение и т. п., сохранив основное заблуждение о произвольно действующем, заключающем договоры и изменяющем последние сообразно времени и обстоятельствам Боге. Однако протестантизм потерял благодаря этому почти всякую видимость положительной религии и дал старой церкви возможность с успехом объявить его абсолютно нехристианским направлением. Обеспеченная таким образом против своего противника, эта церковь могла уже не бояться деятельности писателей и читателей, и последней стало возможно, под именем свободного философствования, распространяться и в католических государствах, в которые она проникала из протестантских стран.
108
Я должен был сказать обо всем этом для того, чтобы решить поставленный вопрос об истинном происхождении высокого значения буквы. При этом я должен был коснуться предметов, для многих представляющих высокую ценность вследствие своей связи с тем, что имеет абсолютную ценность, — с религией: я говорил о католицизме и протестантизме так, что можно было видеть, что в главном я расхожусь с обоими направлениями. Поэтому я не хотел бы оставить этот предмет, не выяснив своего собственного взгляда.
На мой взгляд, обе партии стоят на совершенно не выдерживающей критики точке зрения, — точке зрения павлинистской теории, которая должна была исходить из понятия о произвольно действующем Боге для того, чтобы признать за иудейством хотя бы временное значение; одинаково убежденные в истинности этой теории и не чувствуя на этот счет ни малейшего сомнения, обе партии расходятся лишь в вопросе о средствах ее обоснования. О соединении и мире в этом вопросе нечего и думать. И в сущности было бы даже нежелательно, чтобы такой мир был заключен на пользу этой теории. Но мир установится, как только отвергнута будет вся эта теория и произойдет возврат к христианству в его первоначальной форме, какую оно имеет в Евангелии Иоанна. В последнем нет никаких доказательств, кроме внутренних, основанных на собственном чувстве истины и духовном опыте; вопрос о том, кем был сам Иисус как личность или кем он не был, может представлять интерес только для павлианца, который делает Иисуса отменителем прежнего союза с Богом и основателем от имени Бога нового союза (для такого дела во всяком случае необходимы значительные полномочия); чистый же христианин не знает ни-
109
какого союза с Богом или посредничества перед Богом, а знает лишь одно и то же старое вечное и неизменное отношение, состоящее в том, что мы живем, дышим и существуем в Боге, такой христианин вообще не спрашивает, кто сказал то-то и то-то, а интересуется только тем, что сказано; даже та книга, в которой записано сказанное, есть для него не доказательство, а только средство разъяснения — доказательство у него в собственном сердце. Таков мой взгляд на данный предмет, и я сообщил вам этот взгляд, не заключающий в себе ничего опасного и отнюдь не выходящий за пределы обычной у протестантов свободы философствования о религиозных предметах, для того, чтобы вы оценили его с точки зрения собственных ваших познаний в религии и ее истории и исследовали, вносит ли он порядок, связность и ясность в целое этих познаний. Но я вовсе не имел при этом в виду вызывать на состязание об этом предмете теологов. Я сам прошел их школы, слишком хорошо знаю их оружие и знаю, что на своей почве они непобедимы. И точно так же я слишком хорошо знаю свою собственную, изложенную сейчас теорию, чтобы не упускать из виду, что она совершенно уничтожает всю теологию со всеми ее теперешними притязаниями и относит все ценные элементы в ее исследованиях в область исторической и филологической учености, лишая их всякого значения в вопросе о религиозности и блаженстве. Поэтому я никакие могу найти что-нибудь общее с теологом, который хочет оставаться теологом и не предпочитает стать хотя бы народным учителем.
Сказанное относится к первой нашей задаче: исторически показать, как, собственно, возникло то состояние литературы, которое мы считаем свойственным третьей эпохе. Теперь перейдем ко второй задаче показать, каким должно быть научное состояние.
110
Прежде всего заметим: все существующие в настоящее время отношения действительной жизни, уничтожить которые возможно будет лишь в эпоху законченного искусства разума, требуют, чтобы только немногие посвящали свою жизнь науке и чтобы большинство отдавало ее другим целям, т. е. чтобы еще долго продолжалось разделение ученых, или, вернее, сведущих в науке и несведущих в ней. Необходимо, чтобы и те и другие возвысились до реальной сущности науки, действительно определяющего разума, и совершенно отвергли формализм чистого, не содержащего в себе разума понятия. Особенно важно, чтобы народ возвышен был до реального, т. е. чистого христианства, как оно охарактеризовано выше, единственного средства, путем которого можно сообщить народу идеи. Итак, в этом отношении и сведущие в науке, и несведущие в ней сходятся друг с другом. Они разделяются лишь вот в чем: первые постигают разум и все его определения в единой системе связного мышления; весь мир разума развивается для них, как мы выразились в другом месте, всецело из мысли как таковой. Полученные таким путем выводы они сообщают несведущим в науке, не сопровождая их, однако, строгим доказательством, основанным на системе мышления, ибо это сделало бы изложение ученым и методическим, а утверждая их непосредственно на собственном чувстве истины последних, т. е. именно так, как мы поступали в этих названных популярными лекциях. Все изложенное в последних, конечно, почерпнуто в связном мышлении, но изложено было мной не в системе этого связного мышления. В первых лекциях я приглашал вас исследовать, можете ли вы отказать в уважении описанному в них образу мышления, и вывести отсюда, не говорит ли в вас самих непосредственно в пользу последнего разум. В двух последних лекциях я выставил бессмысленное в таком свете, что оно должно было непосредственно показаться вам в своей бессмысленности, и, если только вы меня поняли, вы должны были, по крайней мере внутренне, смеяться над ним. Других доказательств я здесь не давал. Таково же содержание моих научно-философских лек-
111
ций, но только в последних я обставляю его совершенно другими доказательствами. Кроме того, я объявил эти лекции философско-популярными чтениями для образованной публики и поэтому излагал их известным книжным языком и пользовался лежащими в его основе метафорами. Совершенно такого же содержания речи я мог бы произносить и в качестве церковного проповедника, преимущественно для народа, но только в этом случае я должен был бы прибегнуть к библейскому языку. То, например, что я назвал здесь посвящением своей жизни идее, я должен был бы там называть преданностью или следованием выражающейся в нас воле Бога и т. п. Такая популярная передача знаний ученого необразованным людям может происходить устно или также путем печати в том случае, если они обладают хотя бы умением читать.
Во-вторых, в обработку всего царства наук и, следовательно, в устройство республики ученых необходимо внести план, порядок и систему. Исходя из
