истинным должно быть доступно пониманию, — противоречием, которое возникает единственно в полемике против этой максимы и не может быть выставлено или теоретически обосновано, прежде чем не высказана сама эта максима, но необходимо должно появиться после того, как последняя, провластвовав известное время, созрела и представляется в ярком свете, — таким противоречием является прежде всего уже постоянное признание самими последователями этой максимы многого, что так же малопонятно для них, как и для их противников. Далее, провозглашение непонятного принципом вовсе не есть начало и составной элемент новой эпохи, долженствующей развиться из третьей эпохи науки разума, ибо последняя вовсе не отвергает максимы понятности как таковой и, напротив, признает ее своим собственным принципом, отвергая только то дурное и негодное понятие, которое третья эпоха кладет в основу понимания и делает мерилом всякой обязательности. Что же касается самого понимания, то наука разума устанавливает такое основоположение: безусловно все должно быть понятно, в том числе и само непонимание, составляющее предел понимания и единственно возможное доказательство того, что понимание исчерпано; такое еще непонятое существует во всякое время, как единственный носитель времени и как понятое в качестве еще непонятого, но чего-нибудь абсолютно непонятного никогда не суще-

119

ствует. Следовательно, принцип абсолютной непонятности противоречит форме науки еще гораздо непосредственнее, чем даже принцип понятности всех вещей для голого чувственного опытного понятия. Наконец, этот принцип непонятности как таковой не есть и пережиток предшествующих эпох, что ясно уже из сказанного до сих пор о последних. Безусловно, непонятное языческой и иудейской древности — по произволу действующий Бог, — Бог, чья воля всегда непостижима для людей, — Бог, всегда внушающий ужас, — Бог, от чьего гнева избавляют лишь прихоть и случайность, стоял против воли людей перед их сознанием; они не только не искали его, но рады были бы освободиться от него. Непонятное христианской церкви провозглашено было истиной не потому, что было непонятным, а потому, что случайно будучи выражено в непонятной форме, содержалось в писании, предании и церковных постановлениях. Приведенная же нами максима провозглашает высшим непонятное именно как таковое, благодаря его непонятности; поэтому она представляет совершенно новое и небывалое ранее явление третьей эпохи.

Дело не ограничивается простым провозглашением принципа непонятного вообще (в этом случае каждому было бы предоставлено составлять для себя непонятное), но, как и можно ожидать от догматической эпохи, вырабатывается и популяризируется, помимо того, определенное непонятное. Каким путем образуется в таких случаях последнее? Оно возникает отнюдь не из источника старого суеверия, ибо последний иссяк для образованной публики, и остатки его сохраняются только в теологии, и также не из теологии, ибо последняя, как мы прежде показали, есть нечто иное. Новая система возникла из познания пустоты существующей системы, т. е. путем рассудочного рассуждения, и потому путем такого же рассудочного рассуждения и свободного мышления, превращающегося здесь, однако, в измышление и фантазирование, она должна создать и свое непонятное. Творцы и представители этой системы величают себя поэтому философами.

120

Изготовление непонятого и непонятного, производимое посредством свободного фантазирования, издавна называлось мечтанием, поэтому мы постигнем рассматриваемую систему в ее истинном существе, если определим, что такое мечтательность и в чем ее сущность.

Мечтательность имеет ту общую черту с истинной наукой разума, что она не признает голых чувственных опытных понятий за высшее, но стремится возвыситься за пределы всякого опыта; и так как над областью опыта не существует ничего, кроме мира чистой мысли, она старается построить вселенную единственно из мысли, что, как мы видим, является задачей также и науки разума. Защитники опыта как единственного источника истины довольно метко и удачнее, чем сами, может быть, полагают, называют всякого отрицающего (безразлично по каким основаниям) эту монополию опыта просто мечтателем, ибо мечтательность, которая доступна и для них через посредство их живой фантазии, но от которой они так тщательно предохраняют себя, крепко цепляясь за опыт, во всяком случае возвышается над опытом. Другого же пути подняться над ним, пути науки, они никогда не сознавали в себе и с этой стороны не должны были бороться с какими-либо соблазнами.

Итак, в этом непоколебимом уповании на мир мысли, как высший и благороднейший, совершенно сходятся наука разума и мечтательность.

Различие их основывается единственно на природе той мысли, из которой исходит каждая. Основная мысль науки (как таковая, единая и замкнутая в себе) совершенно ясна и прозрачна для последней, и с такой же неизмененной ясностью наука видит, как из этой единой мысли непосредственно возникает все многообразное мышление и (так как вещи могут существовать только в мышлении) все многообразные вещи; и это

121

возникновение постигается наукой в самом своем процессе, пределом здесь является граница всякой ясности, именно непонятное, понимаемое в свою очередь, как необходимый предел. Эта основная мысль науки не достается ей даром. Она должна искать ее с усилиями, усердной работой и настойчивостью, отнюдь не удовлетворяясь, когда в результате получается что-нибудь, не вполне еще понятие, но подымаясь выше — к основанию, объясняющему вновь найденное основание, и продолжая это восхождение до тех пор, пока все не превратится в единый совершенный свет. Такова та мысль, из которой исходит наука. Те же мысли, из которых может исходить мечтательность, весьма различны у отдельных предавшихся мечтательности индивидуумов и часто меняющиеся даже у одной и той же личности, никогда не достигают ясности в своих высших основаниях и поэтому лишь до известной степени ясны сами по себе и именно поэтому абсолютно непонятны по своей связи. Вследствие этого они никогда не могут быть доказаны или доведены до большей степени ясности, чем та, которая уже им присуща, но постулируются, т. е., если воспользоваться выражением из области истинной науки, читатель или слушатель отсылаются к интеллектуальному созерцанию, имеющему, однако, в науке совершенно иной смысл, чем в мечтательности. По той же причине мечтательность никогда не бывает в состоянии дать отчет о том, каким путем она пришла к данным мыслям, ибо последние не найдены, подобно первичной мысли науки, путем систематического восхождения к высшей ясности, но являются исключительно лишь случайными догадками.

Что же такое по существу своему эта случайность, благодаря которой они возникли? Хотя она совершенно необъяснима для подвластных ей, но, может быть, по крайней мере, нам удастся объяснить, в чем ее сущность. Это — слепая сила мышления, т. е., как и всякая слепая сила, — в сущности сила природы, от власти которой нас освобождает ясное мышление; она связана

122

со всеми прочими природными определениями: состоянием здоровья, темпераментом, образом жизни, характером занятий, и, таким образом, эти мечтатели, при всем своем глубоком презрении ко всякой эмпирии и гордом сознании своей возвышенности над природой, сами являются, нимало того не подозревая, в своем выспреннейшем философствовании лишь (несколько странными, вдобавок) эмпирическими явлениями.

Сделанное мной замечание о том, что принципы этой мечтательности состоят из случайных догадок, обязывает меня провести различие между мечтательностью и другим, до известной степени с ней сходным, методом мышления; это различие дает мне случай еще яснее определить саму мечтательность. Именно, догадкам и случайности обязаны своим происхождением и главнейшие опыты и даже широкие и проникающие в глубь вещей теории в области физики; в таком положении дело останется до тех пор, пока наука разума не будет в достаточной степени распространена и углублена и не выполнит также и по отношению к физике свою точно определенную в предыдущей лекции задачу. Однако творцы этих физических теорий, отыскивая закон единства, под который бы можно было подвести явления, постоянно исходили из своих явлений и, едва составив себе понятие о таком законе, возвращались к ним, чтобы на них проверить это понятие, твердо убежденные в том, что оно еще должно быть подтверждено фактами, которые необходимо вывести из него, и готовые от него отказаться, если бы оно не получило такого подтверждения. И когда такая проверка давала положительный ответ, это было доказательством того, что результат их исследования — не произвольный вымысел, поэтому дарование таких экспериментаторов и теоретиков следует называть отнюдь не мечтательностью, а гением. Не таков метод мечтательности: она не отправляется от эмпирии и не нисходит до того, чтобы считать последнюю судьей своих догадок, но требует, чтобы природа сооб-

123

разовалась с ее мыслями. Конечно, она была бы в этом совершенно права, если бы предварительно обладала истинной мыслью и если бы, кроме того, знала, каковы пределы такого априорного определения природы и в какой области оно совершенно теряет применение и всецело уступает решение эксперименту.

Эти догадки мечтательности, как я сказал, не обладают ни самоочевидной ясностью (и вместе с тем не доказываются и теоретически недоказуемы, ибо возможность такого доказательства исключается провозглашаемым мечтательностью принципом непонятности), ни истинностью и поэтому не могут быть подтверждены естественным чувством истины, даже если предположить, что возможна их оценка со стороны последнего. Но как же могут, в таком случае, в них верить хотя бы только сами их творцы? Я обязан прежде всего и прежде, чем идти дальше, разъяснить вам эту загадку.

В основе своей этой догадки представляют, как мы показали ранее, продукты слепой естественной силы мышления, которая при определенных условиях необходимо должна проявляться в определенном индивидууме именно так, как она проявляется; должна, говорю я, — конечно, если индивидуум не возвысился над всеми слепыми собственными силами мышления и не парализовал их деятельности, устремляясь к свободному и ясному мышлению. Если индивидуум не сделал этого, необходимо происходит следующее: так как всякая слепая естественная сила действует непрерывно и даже в то время, когда человек не замечает и не сознает ее, то упомянутый род мышления, составляя основную сущность данного индивидуума, по необходимости пускает в нем множество ростков, и хотя последние время от времени доходят до сознания индивидуума, но он все же не открывает их истинного корня и не принимает по отношению к ним окончательных решений. Итак, такой индивидуум пассивно подчиняется или же осторожно прислушивается к непрерывно в нем мыслящей

124

природе; и когда, наконец, выступает на свет истинный корень ее, наш индивидуум немало изумляется внезапно пролившимся на его догадки свету, единству и связности, меньше всего, разумеется, подозревая, что эти догадки представляют ростки того же самого все время пробивавшегося и лишь теперь вышедшего на свет корня, с которым они, конечно, должны быть поэтому в согласии. Истина целого подтверждается для такого человека объяснимостью из целого всех его частей, ибо он не знает, что последние — лишь части этого целого, существующие только благодаря ему. Вымысел принимается им за истину, потому что согласуется со многими прежними, менее значительными вымыслами, вытекающими (хотя наш индивидуум не