догадывался об этом) из того же источника.

Так как мышление мечтательности есть мыслящая сила природы, то оно возвращается к природе, окунается в ее жизнь и стремится в ней действовать; короче выражаясь, всякая мечтательность есть и необходимо становится философией природы. Нам следует тщательнее разъяснить последнее утверждение, между прочим, и для того, чтобы точно отличать от мечтательности нечто такое, что несведущими людьми смешивается с последней. Именно, или единственным двигателем как мышления, так и деятельности человека, является чувственное желание, т. е. влечение к личному самосохранению и естественному благополучию — в этом случае мышление есть лишь слуга желания и существует только затем, чтобы отмечать и выбирать средства для удовлетворения последнего — или же мысль живет и действует сама из себя и через собственную силу. Первое состояние составляет основу всей достаточно уже охарактеризованной нами мудрости третьей эпохи, и мы не будем более останавливаться здесь на нем. Во втором состоянии можно, опять-таки, различать два или, считая иначе, три случая. Живая и деятельная через себя саму мысль есть или только чувственная индивидуальность человека,

125

лишь выражающаяся в мысли, т. е. только прикрытое и не познанное в своем истинном качестве чувственное удовольствие, — в этом случае мы имеем дело с мечтательностью; или же она есть совершенно свободная от чувственной основы и вытекающая из самой себя мысль, никогда не имеющая объектом единичную личность, но всегда объемлющая род, т. е. идея, достаточно описанная нами во второй, третьей и четвертой лекциях. Если она есть идея, то ее проявления опять-таки могут, как также было уже разъяснено, быть двоякого рода: или она проявляется в одном из своих указанных выше разветвлений и в таком случае непосредственно побуждает к деятельности, выливаясь в личную жизнь человека, уничтожая все его чувственные влечения и желания, — и человек становится художником, героем, человеком науки или религии; или же та же чистая мысль проявляется в своем абсолютном единстве, — в таком случае она постигается в ясном познании и есть единая, ясная в себе и прозрачная мысль науки разума, сама по себе не побуждающая к какой-либо деятельности в чувственном мире и представляющая лишь свободную деятельность в мире чистой мысли, или истинное и подлинное умозрение. В противоположность этой жизни в идеях мечтательность не действует непосредственно, но для того, чтобы произвести действия, нуждается еще в особом решении воли, определяемом удовольствием, поэтому сама по себе она остается умозрением. Далее, она имеет объектом не род как таковой, а личность, ибо отправляется единственно от личности и направлена на основу жизни личности, чувственную природу и потому необходимо становится умозрением о природе. Таким образом, от мечтательности необходимо строго отличать жизнь в идеях, называемую невежественными людьми также мечтательностью. Отличия же мечтательности от науки разума, как истинного умозрения, достаточно уже были выяснены в сегодняшней лекции. Чтобы уметь различать в области философии природы истинное

126

умозрение от ложного, т. е. от мечтательности, необходимо уже обладать знанием первого, т. е. знанием науки разума; а такое знание отнюдь не присуще неученой публике. Излагать свои воззрения об этом предмете и, следовательно, о последних основаниях природы, перед такой публикой никогда не придет в голову ни одному истинно сведущему в науке человеку. Умозрительное учение о природе предполагает научное образование и может быть изложено только в научной форме, и в нем вовсе не нуждаются люди, не имеющие научных знаний. Что же касается области, знаниями о которой ученый может и обязан делиться с широкой публикой, именно — области идей, то здесь даже такого рода публика располагает безошибочным критерием для суждения о том, есть ли предлагаемое ей воззрение продукт мечтательности или нет. Этот критерий заключается в содержании излагаемого воззрения, именно в том, затрагивает ли оно нашу деятельность и говорит о ней, или же относится лишь к неподвижным и спокойным качествам вещей. Так, главный вопрос, который я предложил вам в самом начале этих лекций — на предположенном мной вашем ответе на этот вопрос основываются все следовавшие затем лекции, — вопрос: могли ли бы вы сами отказать в похвале, уважении, и удивлении по отношению к жизни, совершенно отдавшей себя идее? — всецело касается вашей деятельности и требует вашего суждения об этой деятельности; поэтому он вознес вас за пределы всего чувственного опытного мира, но вовсе не побудил вас к мечтательности. Приведу еще более ясный пример: учение о Боге, действующем отнюдь не по произволу, Боге, в высшей силе которого все мы живем и, живя, можем и должны во всякий час быть блаженны (неразумные люди думают разбить это учение, назвав его мистицизмом), — это учение отнюдь не есть мечтательность ибо имеет своим объектом деятельность и обращается именно к тому сокровеннейшему духу, который должен оживлять и двигать всякую нашу

127

деятельность. Оно стало бы мечтательностью лишь в том случае, если бы к нему добавлено было заявление, будто такое воззрение вытекает из какого-то внутреннего таинственного света, уделенного не всем людям, а лишь немногим избранникам (именно в таком утверждении — сущность мистицизма в собственном смысле), ибо такое заявление обличает самовлюбленное превознесение собственной ценности и высокомерную кичливость по поводу собственной индивидуальности. Итак, мечтательность, помимо своего внутреннего, вполне доступного только истинному умозрению отличительного признака, имеет еще внешний, состоящий в том, что она никогда не бывает философией морали или религии (напротив, она ненавидит и ту, и другую в их истинной форме; то же, что она называет религией, есть только обожествление природы), но постоянно является философией природы, т. е. стремится постигнуть (или же думает, что постигла) известные внутренние, далее необъяснимые свойства в основаниях природы и, пользуясь этими свойствами, старается произвести невозможные в обычном порядке природы результаты. Такой, говорю я, необходимо является мечтательность по своему принципу и такой же она всегда была в действительности. Нас не должно смущать, что она так часто давала обещание ввести нас в тайны мира духов и открыть средства заклинать и вызывать ангелов и даже самого Бога: она всегда намеревалась применять такие знания в целях достижения известных результатов в природе, и духи разумелись ей не как духи, а как силы природы. Главной ее целью всегда было обретение волшебных средств. Если брать вещи в их точном смысле, как намерен я здесь поступать, то — этот пример должен вполне разъяснить мою мысль — сама характеризованная в предыдущей лекции религиозная система, исходящая из понятия о действующем по произволу Боге, предполагающая посредничество между Богом и людьми и рассчитывающая обезопасить себя,

128

на основании заключенного договора, от обид со стороны Бога либо посредством соблюдения некоторых произвольно установленных и непонятных по своей цели постановлений, либо посредством непонятной исторической веры, — сама эта религиозная система есть мечтательная система волшебства, в которой Бог представляется не святым, одна уже обособленность от которого есть величайшее несчастье сама по себе и независимо от каких-нибудь дальнейших последствий, но страшной, угрожающей гибельными воздействиями силой природы, которую удалось обезвредить и даже направить согласно нашим намерениям.

Такова мечтательность вообще, точно, как я думаю, определенная нами и отделенная от всех родственных ей направлений, и указанные основные черты необходимо присущи ей во всех ее отдельных проявлениях. В том случае, когда она есть исключительно природа, она проявляется указанным нами ранее путем. В том же своем проявлении, о котором мы теперь говорим, т. е. как реакция третьей эпохи против себя самой, она есть не исключительно природа, но в большинстве случаев — искусство и возникает из сознательного противодействия принципу третьей эпохи, из неудовлетворенности явственно усмотренными пустотой и бессилием последней, из мнения, будто от этих пустоты и бессилия может спасти только противоположность всеобщей понятности, именно — непонятность, и из вытекшего отсюда решения создать что-нибудь непонятное само по себе. Помимо этого источника, в существе третьей эпохи и всех происходящих от нее эпох заключается очень мало способности к мечтательности. Каким же образом удается представителям эпохи изготовить свое непонятное и свою долю мечтательности? Вот как они достигают этого: они садятся с намерением что-нибудь измыслить о тайных основаниях природы — неизменное обыкновение мечтательности состоит в том, чтобы выбирать своим объектом природу, — ждут, пока им не взбредут в голову какие-нибудь догадки, и

129

затем выбирают из этих догадок такую, которая бы понравилась им больше всех других. Если приток догадок недостаточно оживлен, они вдохновляют себя физически возбуждающими средствами — известное и распространенное среди всех мастеров мечтательности в древности и в новое время, у диких и у образованных народов, средство, которое неизбежно уничтожает ясность, невозмутимость и свободу истинного умозрения, требующего высшей степени трезвости, и из одного употребления которого в целях творчества можно уже достоверно заключить, что в данном случае перед нами не умозрение, а мечтательность. Если и это средство недостаточно еще ускоряет их кровообращение, они обращаются к сочинениям старых мечтателей — чем более редки и обесславлены эти сочинения, тем последние лучше, согласно их основоположению, что все тем лучше, чем сильнее расходится с господствующим духом времени — и разукрашивают затем свои догадки чужими, если только не выдают и последних за свои собственные. Мимоходом замечу: отнюдь не следует отрицать того, что среди таких догадок древних обесславленных мечтателей встречается множество прекрасных мыслей и гениальных намеков. Точно так же мы не думаем отказывать и новейшим мечтателям в признании неоднократно деланных ими научных открытий, но эти гениальные проблески всегда окружены заблуждениями и никогда не отличаются ясностью. Чтобы выискать их у таких писателей, необходимо уже заранее привнести их с собой, так что только тот может чему-нибудь научиться от подобных мечтателей, кто уже был умнее их, когда приступал к чтению их произведений.

Всякая мечтательность сводится к известному роду волшебства, это — ее постоянное свойство. Какого же рода волшебство преследует мечтательность, о которой мы теперь говорим? Характер ее — исключительно научный (во всяком случае, мы говорим здесь только о научной мечтательности эпохи, хотя, правда, существу-

130

ет еще иного рода мечтательность — в искусстве и жизни, — которой мы, быть может, коснемся в другой раз). Поэтому она должна стремиться в области науки к тому, чтобы посредством волшебства осуществлять невозможное для обычного порядка природы. Что же далее? Наука или априорна или эмпирична. Чтобы постигнуть априорное, отчасти как творческое начало царства идей, отчасти как определяющее природу (поскольку природа определяется априорным), необходимо холодное, спокойное, беспрестанно оспаривающее, исправляющее и разъясняющее себя мышление; и чтобы достигнуть посредством последнего каких-нибудь значительных результатов, необходимо провести в работе половину своей жизни. Это слишком известно, так что