история, и, если мы захотим поближе исследовать форму заключения, пусть нас не отпугивают устрашающим словом факт. Это — первое замечание, какое мы здесь сделаем мимоходом, а второе таково: для всякого, кто обладает общим знанием целого истории (а такое знание вообще встречается реже знания отдельных курьезов) и кто особенно усвоил себе в ней всеобщее и всегда неизменное, должен был здесь пролиться свет на важнейшие про-

143

блемы истории, как-то: как возможны столь различные по цвету и телесному строению расы человеческого рода? почему во все времена и по сей день культура распространялась только через иноземных пришельцев, являвшихся к более или менее диким туземцам? откуда произошло неравенство между людьми, встречаемое нами везде, где начинается история? и т. п.

Все упомянутые явления, говорю я, необходимо должны были существовать, если должен был существовать человеческий род; но существование последнего было безусловно необходимо, следовательно, необходимо было и существование всех этих явлений — здесь предел философии. Но все эти явления должны были существовать не только вообще, а и более определенным образом. Для примера вернемся к установленному выше положению: нормальный народ не только существовал вообще, но существовал в известном месте земли (хотя мог бы, как кажется нам, жить и в других местах), имел язык, конечно, подчиненный основным правилам всякого языка, но, кроме этого, еще имевший в себе элементы, которые, как нам кажется, могли бы быть и другими и поэтому произвольны. Здесь кончается компетенция философии, так как исчерпано понятное и начинается область непонятного в жизни определенного момента. Следовательно, здесь начинается эмпирия, в данном случае называемая историей; более подробные ее определения, выведенные только в общих и существенных своих чертах, могут в этом своем особенном качестве быть выставлены лишь как факты, без всякого генетического объяснения, и то — лишь в том случае, если они не остаются неизбежно скрытыми для истории по основаниям иного рода.

Из сказанного во всяком случае вытекает следующее: история есть чистая эмпирия, она должна давать только факты, и все ее доказательства могут быть построены только фактически. Восходить от доказываемого факта к первобытной истории или аргументировать о том, что могло бы быть, а затем утверждать, что оно действительно так было, — значит, неправильно выходить за пределы истории и создавать априорную историю, совершенно подобную той априорной физике, которой задается упомянутая в предыдущей лекции философия природы.

144

Форма фактического доказательства такова: прежде всего, в наличности имеется сохранившийся до наших дней факт, видимый для наших глаз, слышимый для наших ушей и осязаемый для наших рук. Этот факт понятен не иначе, как при предположении другого, предшествующего ему во времени факта, который не может уже более быть нами воспринятым. Следовательно, когда-то был воспринимаем и этот предшествующий факт. Это правило — считать доказанным существование фактов прошлого лишь в той мере, в какой это безусловно необходимо для понимания еще существующего в данный момент факта — должно быть строго соблюдаемо; только рассудку, но отнюдь не фантазии, можно предоставлять роль в историческом доказательстве. Да и к чему нам определять и выводить факты прошлого подробнее, чем это необходимо для объяснения при их помощи современности? Во всякой науке, а особенно в истории, гораздо важнее точно знать, чего именно мы не знаем, чем заполнять пробелы догадками и вымыслами. Я читаю, например, сочинение, приписывающее себе происхождение от Цицерона и до сего времени действительно признававшееся по общему мнению за его произведение; это — факт настоящего времени. Факт прошлого, который необходимо косвенным образом вывести отсюда, таков: действительно ли это сочинение написано Цицероном, именно известным из прочих данных истории и точно определенным Цицероном? Я обращаюсь к заполняющему весь промежуток времени между Цицероном и мной ряду свидетелей; но я знаю, что здесь возможны заблуждение и обман, и само по себе это внешнее доказательство подлинности сочинения не есть решающее. Я обращаюсь поэтому к внутренним признакам: имеем ли мы здесь

145

язык и индивидуальный образ мышления человека, жившего в такое-то время, в таком-то общественном положении и в таких-то условиях? Если бы я пришел к утвердительному ответу на этот вопрос, доказательство было бы закончено; немыслимо, чтобы данное сочинение могло существовать в том виде, как оно существует, если бы его не написал Цицерон; именно он единственный человек, который мог так написать его; следовательно, он написал его.

Другой случай. Я читаю первые главы так называемой первой книги Моисея и, предположим, действительно понимаю их Моисей ли составил их или же (так как приписывать это Моисею невозможно по внутренним основаниям) он только записал их по устным преданиям и ввел в свое собрание, или же это сделано было Ездрой или даже кем-нибудь другим еще позднее, — все это не представляет здесь для меня никакого значения. В данном случае меня не интересует даже и то, существовали ли когда-нибудь Моисей или Ездра, для меня неважно знать и то, каким образом сохранились данные главы, — по счастью они дошли до нас, и этого достаточно. Из их содержания я усматриваю, что здесь дан миф о нормальном народе, противополагаемом другому народу, созданному из персти земной, о религии нормального народа, о его рассеянии и о возникновении культа Иеговы, среди народа которого вновь предстоит явиться первичной религии нормального народа, долженствующей распространиться отсюда по всему миру. Из этого содержания мифа я заключаю, что последний должен быть древнее всякой истории, ибо с самого начала истории до Иисуса не было ни одного человека, который был бы способен хотя бы понять этот миф (не говоря уже о том, чтобы выдумать его), и, помимо этого, он встречается у всех народов в качестве мифического начала их истории, только в более баснословном в чувственном извращении. Существование этого мифа ранее всякой другой истории есть первый факт истории и подлинное ее начало, именно поэтому необъяснимое каким-нибудь более ранним фактом; содержание этого мифа есть не история, а философема, обязательная для всякого лишь настолько, насколько она подтверждается его собственным философствованием.

146

Для того чтобы, сказали мы ранее, достигнута была истинная цель существования человеческого рода, нормальный народ должен был быть рассеян по странам дикости и некультурности; и лишь теперь открылись новые и замечательные вещи, которые стали привлекать внимание людей и возбуждать работу их памяти, лишь теперь могла начаться история в собственном смысле, задача которой не может превышать чисто эмпирического фактического усвоения постепенного проникновения и распространения культуры в новом, происшедшем от смешения первоначальной культуры с первоначальной некультурностью, подлинном историческом человеческом роде. Для добывания чистых фактов здесь прежде всего служит историческое искусство, главное правило которого мы установили выше: ясно и полно усвоить фактическое состояние современности, в особенности, насколько оно может навести на более ранние факты, и точно и определенно мыслить, при условии каких предыдущих фактов только и может быть мыслимо это состояние. При этом особенно необходимо совершенно отрешиться от призрачного понятия вероятности, возникшего в бессильной философии, отсюда переселившегося во все науки и особенно прочно обосновавшегося в истории. Вероятное, именно потому, что оно только вероятно, не истинно, а можем ли мы уделять место в пределах науки неистинному? Со строгой точки зрения вероятное есть нечто, что было бы истинным, если бы еще можно было иметь налицо такие-то и такие-то, теперь недостающие, основания, свидетельства и факты. Если мы предвидим, как можно будет восполнить эти недостающие основания (путем ли нахождения потерянных документов или посредством обретения зарытых книг), то мы мо-

147

жем записать эти вероятности для того, чтобы не пропала содержащаяся в них мысль, но при этом необходимо дополнить их отметкой вероятность и запомнить, что именно недостает им для того, чтобы стать истинными, и отнюдь нельзя заполнять пропасть между вероятностью и истиной своей пылкой верой и своим желанием, чтобы была доказана какая-нибудь гипотеза, которую нам, как историкам, вздумалось выставить a priopi.

История этого постепенного проникновения человеческого рода культурой, как история в собственном смысле, опять-таки имеет две теснейшим образом связанные составные части: априорную и апостериорную. Первая есть установленный в первой лекции в своих самых общих основных чертах мировой план, ведущий человечество через пять определенных там же эпох. Без всякой исторической эрудиции мыслитель может знать, что эти эпохи должны следовать одна за другой в описанном порядке, и действительно в состоянии дать общую характеристику даже тех эпох, которые еще фактически не наступили в истории. Но это развитие человеческого рода происходит не вообще, как изображает его философ, обозревающий его как бы с высоты птичьего полета, но постепенно, нарушаемое посторонними силами, в известные времена, в известных местах, при известных особых условиях. Вся эта особая обстановка отнюдь не вытекает из понятия мирового плана, она представляет непонятое в нем и (так как этот план — единственное понятие, которое могло бы ее объяснить) вообще непонятое, здесь начинается чистая эмпирия истории, ее апостериорная часть — история в собственном смысле.

148

Философ, который занимается историей в качестве философа, руководится при этом априорной нитью мирового плана, ясного для него без всякой истории; и историей он пользуется отнюдь не для того, чтобы что-нибудь доказать посредством последней (ибо его положения доказаны уже до всякой истории и независимо от нее), а только для того, чтобы пояснить и показать в живой жизни то, что ясно и без истории. Поэтому из всего быстротекущего времени он выделяет лишь те моменты, в которые человечество действительно приближает себя к своей цели, и ссылается только на эти моменты, оставляя в стороне все остальное, и, не задаваясь историческим исследованием того, что для человечества необходимо было идти таким путем, но, уже ранее доказав это философски, теперь лишь разъясняет, при каких условиях это происходит в истории. Совершенно иначе, конечно, поступает и должен поступать собиратель голых фактов (его работа вовсе не кажется нам ничтожной вследствие этой своей противоположности философии; если только она совершается правильно, мы признаем ее в высшей степени почтенной). У такого собирателя нет никаких точек опоры, никакой руководящей нити, кроме внешней последовательности годов и столетий, без всякого отношения к их содержанию; и он должен перечислять все, что только можно исторически выискать в каком-нибудь данном промежутке времени. Он — анналист. Упустив какой-нибудь единичный факт, он погрешил против правил своего искусства и должен мириться с упреком в незнании или поверхностности. Но в каждой из последовательных эпох, определяющихся для него только своей последовательностью, а вовсе не своим внутренним смыслом, сосуществует и скрещивается — как может объяснить ему только философ или сам он, когда он является таковым, разнообразнейшее содержание: переживания первобытной дикости,