знавшей условия своего влияния и извлекавшей из такой борьбы свои выгоды. Самым прочным, единственным, что вносило устойчивость в германские племена и избавляло их от постоянного распадения и раздробленности, был, без сомнения, личный союз добровольных товарищей и соратников с выбранным ими самими вождем.
212
Такими вождями и были, в сущности, германские завоеватели и основатели государств, и из их верных соратников, преданных им на жизнь и на смерть, составлялся истинный оплот их военного могущества, лишь дополнявшийся затем еще бродячими массами. К тому же, обязанный охранять своих сотоварищей завоеватель давал им поместья, на владение которыми переносилась имевшая ранее личный характер связь, вследствие чего эти связывание и обязывание с течением времени стали наследственными. Связь, бывшая прежде добровольной и личной, приобрела устойчивый политический характер, и таким образом возник феодальный строй. Такое положение не могло оставаться неизменным. Германец мог, конечно, подчиняться добровольно, из удивления перед личными преимуществами, но политическое подчинение было невыносимо для его любви к независимости. Вассалы стремились отвоевать свободу, сюзерены в сознании своего права сопротивлялись этому стремлению, а центральная духовная власть старалась, также стоя на почве права, сохранить равновесие между обеими борющимися партиями, увековечивая таким путем борьбу, а с ней — потребность в своем посредничестве и внутреннюю несамостоятельность отдельных государств. Окончание этой борьбы было падением первой стены, ограждавшей царство духовной власти. Такое прекращение внутренней борьбы могло совершиться двояким образом: или сопровождаясь поражением вассалов (как это произошло в одном из главных государств христианского мира, во Франции), или же сопровождаясь поражением государственной власти (как это случилось в другом из главных государств, Германии). В случаях, подобных последнему, от всеобщего разложения избавляло то, что значительные массы людей оставались соединенными, благодаря чему прежние вассалы могли теперь сами раздавать государства и обязывать
213
своих вассалов. В Германии с этим победоносным начинанием как бы чудом соединилась церковная реформация, и стремившиеся к независимости приобрели в ней нового союзника, которым они отлично умели пользоваться против государственной власти, добивавшейся их порабощения, и против духовной власти, которая, правда, не желала их порабощения, но точно так же не желала и их полной независимости.
Политические принципы этой реформации, поскольку они были направлены против господства центральной духовной власти, восприняты были даже там, где их невозможно было обратить против высшей государственной власти и где отвергнуты были ее догматические принципы. И это было концом политической власти центрального духовного правительства, у которого осталась лишь догматическая и дисциплинарная церковная власть в странах, не принявших реформации.
Благодаря этому коренному преобразованию царства культуры его единство, как единство единой и нераздельной христианской республики, получило нового носителя и представителя и новые проявления. Оно уже не было ясно сознаваемо и перестало быть отчетливым принципом сознательного поведения, но вместе с вытекавшими из него основными понятиями, которые были нами установлены в предыдущей лекции, стало скорее смутным инстинктом, привычным предположением, какое делают и согласно которому действуют, в сущности не зная этого; и попечение о ней перешло из рук церкви к общественному мнению, истории и вообще писателям.
Замечу здесь прежде всего: необходимой тенденцией всякого цивилизованного государства является стремление к расширению своих границ и включению в свое гражданское единство всего существующего. Так было и в древней истории. В новое время этой тенденции противопоставлена была преграда центральной духовной властью, для которой было выгодно, чтобы
214
царство культуры оставалось разделенным, и внутренней слабостью государств. По мере того как последние становились внутренне сильнее и ослабевала эта посторонняя власть, тенденция к установлению универсальной монархии должна была получать распространение во всем христианском мире, тем более, что в различных государствах существовала лишь одна культура, различавшаяся в них только своими модификациями, которые придавали культуре каждого из них односторонний характер, а в таком состоянии односторонней культуры каждое государство, как мы заметили уже ранее, подвержено искушению считать свою культуру истинной и воображать, что обитатели других государств сочтут для себя за счастье быть его гражданами.
Это стремление к установлению универсальной монархии и завоеванию других христианских государств осуществлялось в христианском мире тем легче, что нравы европейцев и их государственные порядки почти везде одинаковы, кроме того, у них есть один или два языка, общих образованным личностям всех народов, остальные же языки легко поддаются изучению. Поэтому покоряемые народы, в значительной степени находя при новом правительстве то же, что они имели при старом, мало интересуются тем, кто властвует над ними. Завоеватели же могут в короткое время и без большого труда придать новым областям форму старых и установить в них такие же порядки, как в последних. Правда, реформация расколола единое христианство на несколько форм, между которыми отчасти образовались весьма неприязненные отношения. Но с этим злом всякое государство легко может бороться посредством мирной терпимости ко всем и всеобщего равновесия, благодаря чему религиозная терпимость и уступчивость по отношению к особенностям нравов каждого отдельного народа снова стали, как то было ранее в языческой Римской империи, превосходными средствами расширения и закрепления завоеваний.
Вместе с тем соединение нескольких вероисповеданий в один государственный организм весьма деятельно способствует осуществлению установленной в предыдущей лекции абсолютной цели христианства — полному отделению церкви от государства, ибо при таком порядке государство должно быть нейтральным и безразличным по отношению ко всем вероисповеданиям. Эта тенденция к христианско-европейской универсальной монархии последовательно проявлялась в нескольких государствах, которые могли выставить на это притязания, и со времени падения папства стала главным принципом, оживляющим нашу историю. Мы вовсе не хотим здесь решать, представлялась ли когда-либо эта универсальная монархия в форме обдуманного плана; историк мог бы даже доказать, что мысль о ней ни разу не была ясно сознана в голове хотя бы только одного человека, и все же это не опровергло бы сделанного нами выше утверждения. Сознавалась ли эта тенденция отчетливо или же нет, но несомненно, что смутное представление о ней лежало в основе начинаний многих государств новой истории, ибо только из нее можно объяснить эти начинания. Многие государства, уже сами по себе весьма могущественные, обнаруживали — и едва ли не тем сильнее, чем могущественнее они были — сильную страсть к приобретению земель и посредством браков, завещаний и завоеваний старались получить новые провинции, притом вовсе не в некультурных странах (это придало бы совсем иной характер их стремлениям), а в пределах христианского мира. И с какой же целью добивались они этого прироста сил и на что действительно употребляли его, когда он доставался им? На приобретение новых провинций. И когда бы кончилась эта прогрессия, если бы это зависело только от воли данных государств? Лишь тогда, когда не осталось бы более пищи для их аппетитов. И хотя бы ни одна отдельная эпоха не сознавала таковой цели, все же последняя проходила через все данные эпохи и невидимо одушевляла их.
216
В противовес этому стремлению к расширению границ менее сильные государства вынуждены заботиться о своем самосохранении, а последнее обусловлено сохранением других государств, так как в противном случае наш естественный противник увеличит свои силы насчет других государств в ущерб нам, одним словом, для менее сильных государств возникает задача сохранения равновесия в христианском мире. То, чего не можем поглотить мы сами, не должно доставаться и никому иному, ибо непропорционально увеличило бы его могущество сравнительно с нашим. Таким образом, забота более крупных государств о своем собственном самосохранении служит защитой и для более слабых. Если же мы не можем помешать другим увеличивать свои владения, мы должны в такой же мере расширять и свои границы.
К сохранению равновесия могущества в европейской республике народов всякое государство стремится только в случае невозможности преследовать какие-либо более выгодные для себя цели и только до тех пор, пока не получит возможности всецело отдаться расширению своих границ и лежащему в его основе плану универсальной монархии. Усилившись, оно, несомненно проникнется такой целью. Таким образом, каждое государство стремится или к тому, чтобы стать христианской универсальной монархией или, по крайней мере, к такому состоянию, которое даст возможность стремиться к последней, — именно: к равновесию, когда ему угрожает нападение со стороны другого государства, а втихомолку — к достижению возможности самому напасть на последнее.
Таков естественный и необходимый ход вещей — безразлично, признаются ли в нем и даже сознают ли его или нет. Дело не меняется от того, что в своем миролюбии и отвращении к расширению границ уверяют даже непосредственно застигнутые за совершенно противоположным делом: так говорить они должны отчасти для того, чтобы, скрыв свою цель, тем вернее достиг-
217
нуть ее (известное изречение: если хочешь мира, угрожай войной, — можно изменить так: чтобы подготовиться к успешному начатию войны, сули мир), отчасти же такие уверения могут быть до поры до времени вполне серьезны, но пусть только представится удобный случай расширить свои границы, и тотчас же будут забыты прежние благие намерения. Так в этом непрестанном внутреннем соперничестве христианской республики слабые государства возвышаются сперва на степень равновесия могущества, затем — до перевеса в силах, в то время как другие, ранее смело домогавшиеся положения универсальной монархии, теперь борются лишь за сохранение равновесия, третьи же, когда-то, быть может, находившиеся на обеих названных ступенях, теперь остались свободными и самостоятельными только в своих внутренних делах, во внешних же отношениях и по своему политическому влиянию на остальную Европу стали лишь придатками других, более могущественных государств. И, таким образом, при посредстве этой смены природа стремится к равновесию, осуществляемому ей именно путем людских стремлений к преобладанию.
Менее могущественное государство не в состоянии (именно потому, что оно — менее могущественное) увеличиваться путем внешних завоеваний. Каким же образом возможно для него выйти из своего стесненного положения и стать более значительной величиной? Для этого нет иных средств, кроме внутреннего усиления. Если только территория государства делается более населенной и более пригодной для осуществления всех человеческих целей, то, даже не приобрев ни пяди земли, оно добудет людей, истинный нерв и оплот всякого государства; и, если эти люди переселялись из других государств, этим достигается вместе с тем и ослабление естественных противников данного государства. Таково первое мирное завоевание, с которого может начать свое усиление всякое менее сильное государство христианской Европы, ибо все хрис-
218
тиане-европейцы составляют в сущности лишь один народ, признают всю Европу своим единым истинным отечеством и от одного края Европы до другого стремятся и влекутся почти к одной и той же цели. Они ищут личной свободы, права и закона, который был бы равен для них и защищал бы всех без всяких исключений и замедлений, — они ищут возможности добывать свое
