которому оно когда-нибудь должно же прийти, будет применять их для более достойных целей.
Культурнейшее государство в европейской республике народов проявляет во все эпохи и наиболее настойчивое стремление к своему усилению. Настойчивее же всего каждое государство стремится к такому усилению в тот период своей истории, когда оно добивается уже не сохранения своего равновесия среди других государств, а силы, посредством которой ему можно было бы руководить и изменять это равновесие — такая сила невозможна без сохранения равновесия — или же при желании также и нарушить его. И это стремление тем плодотворнее для культуры, чем менее такому государству благоприятствовала случайность и чем более оно поэтому нуждалось и непрестанно нуждается в мудром искусстве внутреннего увеличения и напряжения сил. Государству, которое еще должно слишком напряженно бороться за равновесие, недостает внутренней свободы и самостоятельности, и слишком часто оно бывает вынуждено сообразоваться в своей деятельности с целями соседних государств. Государство, чувствующее за собой несомненное и неоспоримое превосходство, легко становится беспечным, теряет, окруженное подымающими голову соседями, свое превосходство и, может быть, нужны будут чувствительные потери для того, чтобы вновь привести его к осмотрительности.
225
В совокупности всех этих особенностей нашего времени опять-таки содержится упомянутое выше ручательство самой природы в постоянном благожелательстве наших правительств и принуждение, которое она без нашего содействия осуществляет на пользу нам по отношению к принуждающей нас правительственной власти.
Почти всякое самостоятельное государство христианской Европы, насколько возможно, настойчиво стремится к своему усилению; средства такого усиления, как внутреннего, так и внешнего, мы уже знаем. В этом общем состязании сил необходимо не упускать из рук никаких выгод, ибо их тотчас же захватят соседи, и они не только не достанутся нам, но еще будут обращены против нас. Необходимо также не пренебрегать ни одним правилом хорошего управления и ни одной возможной отраслью правительственной деятельности, ибо максима противника — извлекать для себя возможно большую выгоду из нашей небрежности. То государство, которое не идет здесь вперед, идет назад и все более опускается до тех пор, пока, наконец, не теряет своей политической самостоятельности и не обращается сперва в придаток к другому государству на весах равновесия, а затем — в провинцию других государств. За всякий политический промах государству предопределено (если только соседние государства не столь же неблагоразумны) наказание, именно — конечная гибель, и если государство не хочет своей гибели, оно должно избегать таких промахов.
226
Но что, если оно, все же будет неблагоразумно и будет делать ошибки? Отвечу на этот вопрос вопросом: где отечество истинно просвещенного христианина-европейца? Таким отечеством для него является вообще Европа, а в частности — в каждую отдельную эпоху — это то европейское государство, которое стоит на высоте культуры. Государство, делающее опасные промахи, конечно, с течением времени погибнет и, следовательно, перестанет стоять на высоте культуры. Но именно потому, что оно гибнет и должно погибнуть, появляются другие государства, среди которых опять выделяется одно, занимающее теперь ту высоту, на которой ранее находилось первое. Пусть земнорожденные, полагавшие свое отечество в глыбах земли, реках, горах, продолжают и после этого оставаться гражданами павшего государства; при них остается то, чего они желают и что делает их счастливыми. Родственный солнцу дух непреодолимо влечется и устремляется туда, где свет и право. И проникшись таким всемирно-гражданским чувством, мы можем спокойно и без страха за себя и за своих потомков взирать на действия и судьбы государств до конца времен.
227
ЛЕКЦИЯ XV
Почтенное собрание!
Мы начнем настоящую лекцию с замечания, которое послужит истинным заключением для исследования, законченного в предыдущей лекции, и вместе с тем откроет исследование, предпринимаемое нами сегодня, являясь, таким образом, переходным пунктом между обоими. Содержание этого замечания все время молчаливо предполагалось нами, теперь же мы хотим высказать его ясно и определенно.
Мы вывели все характерные черты нового времени и способы и пути, какими они развились из христианства. Но все, что становится принципом явления, именно поэтому растворяется в явлении и, невидимое для внешнего чувства, может быть заметно лишь для более проницательного размышления. Поэтому, поскольку христианство действительно стало принципом, оно уже более не проявляется в ясном сознании современников. Напротив, то, что последние принимают за христианство, именно поэтому еще не стало принципом, еще претворяется в собственную внутреннюю самостоятельную жизнь эпохи. Христианство имело для нас значение единственно истинной религии, и мы отвлекались от тех случайных модификаций, которые испытала эта истинная религия благодаря эпохе, в которую она впервые пришла в мир. И поскольку следствия этих случайных модификаций прочно укоренились в состоянии всего человечества (как мы показали это на всем современном строе европейской республики государств), теперь уже не замечают их источника и приписывают случайности то, что, однако, произведено христианством.
228
То же следует сказать и о других отношениях человеческого рода, выходящих за пределы государства. Для примера возьмем высшее после религии — науку, и именно ту отрасль последней, которая всегда имела наиболее решающее влияние на общее состояние всей науки и, по крайней мере молчаливо, хотя, по-видимому, не совсем несправедливо, притязала на законодательство по отношению к ней, именно философию, — что же зажгло в новое время любовь к философии, если не христианство? Что было высшей и последней задачей философии, если не верное постижение христианского учения и не его исправление? Посредством чего приобрела философия во всех своих видах всеобщее влияние и каким путем разлилась она из узкого круга посвященных по всему человечеству, если не при посредстве религиозных представлений и не путем изложения религии народу? В течение всего нового времени история философии настоящего всегда является историей религиозных представлений будущего; обе параллельно движутся вперед к высшей чистоте и своему первоначальному единству, и народный учитель религии постоянно является посредником между образованной и необразованной публикой. Таким образом, вся новая философия непосредственно (а через ее посредство все здание науки — косвенно) создана христианством. То же следует сказать и о других предметах, и единственным пребывающим и неизменным в вечном потоке нового времени мы должны признать христианство в его чистой и неизменной форме, и таким единственно пребывающим оно останется до конца времен.
Согласно намеченному нами ранее плану мы должны сегодня обрисовать характер общих и публичных нравов современной эпохи. После сказанного вы не будете удивлены, если и здесь мы будем вынуждены опять вернуться к христианству как общему принципу нравов нового времени.
229
Прежде всего, что называется нравами и в каком смысле употребляем мы это слово? Оно имеет для нас значение — и таково же, на наш взгляд, его значение для всякого словоупотребления, вполне понимающего себя — значение привычных принципов взаимодействия людей между собой, ставших благодаря общему состоянию культуры второй природой, и именно по этой причине отнюдь не содержащихся в ясном сознании. Принципов, сказал я; следовательно, это — не случайный и не определенный случайными основаниями действительный образ действий, а сокровенное, всегда остающееся неизменным основание, которое можно предположить у предоставленного себе одному человека и из которого можно наперед безошибочно вычислить его будущее поведение. Ставших, сказал я, второй природой и потому не содержащихся в ясном сознании принципов, поэтому отсюда следует исключить все основывающиеся на свободе побуждения и основания общего поведения — как внутренние побуждения нравственности, моральности, так и внешние побуждения закона. То, что подлежит еще обдумыванию и свободному решению человека, не есть для него нравы, и поскольку какой-нибудь эпохе приписываются нравы, она рассматривается, как бессознательное орудие духа времени.
Мы говорили уже ранее о том, что введение равенства всех перед правом и перед определенным, неукоснительно открывающим всякий проступок и наказывающим его заранее установленным образом законодательством (такое законодательство введено было в новое время опять-таки исключительно под влиянием христианства) в высшей степени благотворно повлияло на нравы граждан. Если (приблизительно так выразились мы) всякий внутренний соблазн к несправедливости по отношению к другим подавляется уже в своем зародыше несомненным сознанием того, что при этом нельзя рассчитывать на что-либо иное, кроме неминуемого наказания и потерь, то у народа совершенно исчезнет привычка даже к несправедливым помыслам или к самому незначительному их проявлению. Все, по-видимому, являются добродетельными, хотя, может быть, все еще только угрозы закона запугивают злые вожделения в сокровеннейшие тайники сердца; память об угрозе закона вошла в нравы и укоренила в них воздержание от внешнего проявления несправедливых помыслов.
230
Такие нравы, только удерживающие от дурного поведения, но еще отнюдь не побуждающие к доброму, можно назвать отрицательными добрыми нравами, т.е. всего лишь не дурными нравами; их насаждение есть отрицательный результат влияния законодательства (а через посредство последнего — и христианства) на общественные нравы.
Такое воздействие законодательства на нравы происходит с неуклонной необходимостью: раз несправедливость отнюдь не может рассчитывать на какие-либо выгоды и обречена испытывать лишения и ущерб, то у всех, кто любит себя и хочет своего благополучия, становится невозможным желание быть несправедливым. В тех случаях, когда, несмотря на действительную целесообразность законодательства, его влияние на нравы обнаруживается не в той степени, какой следовало бы ожидать, должно только исследовать, не объясняется ли это отсутствием уверенности в исполнении закона, — потому ли, что виновные могут с большой вероятностью надеяться остаться неоткрытыми, или же потому, что судопроизводство, судебное следствие и доказывание темны и запутанны и оставляют лазейки, через которые легко ускользнуть от правосудия. В таких случаях человек, испытывающий внутреннее искушение, обращается к государству со следующего рода аргументацией: десять или более человек сделали то же и остались безнаказанными, почему же откроют именно меня, одиннадцатого? Или же он рассуждает так: я сам уже сделал это дело десять раз и не был открыт, попытаюсь же еще и в одиннадцатый раз! Если по несчастью меня и откроют, у меня все же останется десять выигранных ставок против одной, — и возражать против такого счета невозможно. В первом случае, при вероят-
231
ности остаться незамеченным для обвинения, мы имеем, несмотря на хорошее законодательство, недостаток в постановке надзора; во втором случае, когда можно надеяться остаться не изобличенным уже после обвинения, мы имеем недостаток в количестве проницательных судей. В обоих случаях настоятельно требуется открыть причину недостатка: не происходит ли он от описанного выше затруднительного положения государства, которому нужны все его силы непосредственно для внешней самозащиты? И если бы такое государство в ответ на советы улучшить полицию или усовершенствовать судебное следствие жаловалось на неимение денег для таких расходов, следовало бы разъяснить его правительству, что внутренняя безопасность и мощь еще важнее внешней и служат опорой последней и что прежде чем начинать затраты на внешнюю безопасность, следует выполнить все расходы на внутреннюю. В том же
