Правда, он не понимает, как содержится в вечном развитии единой божественной основной жизни каждый отдельный момент жизни человечества, ибо бесконечное никогда не кончается и поэтому никогда не может быть объято человеком, почто все эти моменты, безусловно, составляют лишь проявления развития единой божественной жизни, известно ему непосредственно и в ясном прозрении. То, что для человека морали является велением долга, составляет для человека религии внутренний рост единой жизни, выражающейся непосредственно, как жизнь; то, что для других есть закон природы, есть для него развитие кажущегося умерщвленным носителя первичной жизни. Эта единая, ясно познанная жизнь сосредоточивается в религиозном человеке, покоясь на себе, довлея в себе и блаженствуя в себе, с неизъяснимой любовью; с неизреченным восхищением погружаются взоры такого человека в первоисточник всякой жизни и нераздельно от этого родника, вместе с ним текут в вечном потоке. Что есть для такого человека то, что человек морали называл долгом и велением? Это — высший духовный расцвет жизни, единственная стихия, в которой возможно существование такого человека. Он не желает и не может жить иной жизнью, кроме такой жизни, и все иное означает для него смерть и обречение на муки. Поэтому повелевающее должно доходить до него слишком поздно; прежде чем раздается голос веления, он уже хочет и не может хотеть иначе. Как перед моральностью исчезают все внешние законы, так перед религиозностью умолкает даже внутренний закон: законодатель, живущий в нашей груди, умолкает, ибо воля, наслаждение, любовь, блаженство растворили в себе закон. Человеку морали бывает часто трудно исполнять свой долг, нередко от него требуется пожертвование своими глубочайшими склонностями и самыми дорогими чув-
251
ствами. Тем не менее он выполняет это требование, так должно быть, и он подавляет свои чувства и заглушает свою скорбь. Он не может позволить себе вопрос: к чему эта скорбь и откуда происходит это раздвоение между его — все же прирожденными ему — склонностями и столь же неотвязчивым требованием закона; он обязан безмолвно и слепо приносить себя в жертву, ибо только при условии такого безмолвного самопожертвования его жертва будет подлинной жертвой. Для религиозного человека этот вопрос решен однажды на всю вечность. То, что восстает в нем и не желает умирать, есть менее совершенная жизнь, стремящаяся (именно потому, что она — жизнь) к самоутверждению; и, однако, необходимо отказаться от этой низшей жизни, для того чтобы в нас расцвела более высокая и благородная. Те склонности, — так думает религиозный человек — которыми я должен пожертвовать, — вовсе немой склонности, но направлены против меня и моего высшего существования; это — мои враги, смерть которых не может быть слишком ранней. — Скорбь, которую мне причиняет их смерть, есть не моя скорбь, но печаль вступившей в заговор против меня природы; это — не судороги смерти, а боли нового рождения, которое будет великолепнее всех моих ожиданий.
Мы умалили бы достоинство религиозности, если бы еще вдались в особые напоминания и разъяснения того, что для религиозного воззрения в мире нет ничего уродливого и безобразного, но что все без исключений составляет, с его точки зрения, источник чистейшего блаженства. Все, что существует, в том виде, как оно существует и потому, что существует, рвется к вечной жизни и служит ее осуществлению и в системе общего развития должно было быть именно таким, каким было. Желать, хотеть или любить что-либо иное значило бы не желать никакой жизни или же желать ее в низшей степени завершенности.
252
Религия абсолютно возвышает причастного ей человека над временем как таковым и над тленностью и дает ему непосредственное обладание единой вечностью. В единой божественной основной жизни покоятся его взоры и коренится его любовь; все, что является ему вне этой единой жизни, существует не вне его, а в нем и есть лишь временная форма его развития, совершающегося согласно абсолютному закону, который содержится также в нем самом; все зримо ему только в едином и только через единое и в то же время в каждом отдельном предмете ему зрима вся бесконечная вселенная. Его зрение всегда есть поэтому зрение вечности, и все, что он зрит, он зрит как вечное и в вечности, ибо все, что истинно существует, именно поэтому не может не быть вечным. Все страхи перед уничтожением в смерти и все стремления найти искусственное доказательство бессмертия души остались глубоко под таким человеком. Во всякое мгновение он непосредственно и всецело живет в вечной жизни и обладает ей со всем ее блаженством, не нуждаясь в хитроумных доказательствах того, что всегда неотъемлемо принадлежит ему и чувствуется им. Если есть убедительное доказательство в пользу того, что познание истинной религии издавна было очень редким среди людей и особенно было чуждо господствующим системам, то оно состоит в том, что эти системы помещают вечное блаженство лишь по ту сторону гроба и не подозревают, что всякий, в ком только есть к этому воля, может обрести его уже в здешней жизни.
Такова истинная религия. Сделанное нами ранее утверждение, что она вовсе не проявляется во внешних действиях или результатах, но лишь завершает внутренний мир человека, непосредственно вытекает из этой характеристики. Религиозный человек действует, конечно, только так, как приказывает веление долга, но он поступает так не в качестве религиозного человека, а независимо от всякой религии, в качестве человека чистой морали; в религии же он, действуя так, черпает лишь более благородное и свободное настроение. И прежде чем быть в состоянии возвыситься до религии, человеку необходимо пройти через чистую нравственность, ибо религия есть любовь к божественной жизни и воле, а неохотно исполняющий последнюю не может любить ее. Нравственность приучает к повиновению, и лишь к искусившемуся в повиновении приходит любовь, как сладчайший его плод и награда.
253
Каким же путем может человеческий род, этот бедный скиталец, достигнуть когда-либо такой религии и через ее посредство быть введенным в пристань ненарушимого покоя? Можно указать предварительные условия, необходимые для осуществления этой цели. Прежде всего, в государстве должны прочно утвердиться законность и внешний и внутренний мир и должно быть положено начало царству добрых нравов; необходимо затем, чтобы государство избавилось от тяжелой борьбы с нуждой и могло снять с граждан налагаемое на них этой борьбой бремя, предоставляя им достаточный досуг. Согласно содержанию наших предыдущих лекций, все эти условия осуществлялись до сей поры благодаря христианству, как основному началу нового времени, и это же христианство содержит в себе основания, обеспечивающие и дальнейшее, еще более совершенное их выполнение. В этом смысле можно сказать, что своими внешними проявлениями христианство сперва создало для себя свой мир и приготовило себе поприще, на котором ему предназначено выступить во всем своем внутреннем великолепии. Все наше воззрение на новое время получает благодаря такому взгляду законченность и дает более твердые результаты.
Далее, достигнув такого состояния порядка и спокойствия, человечество или, по крайней мере, значительная его часть, должно возвыситься первоначально до чистой моральности. Уже здесь — предел власти государства и бессознательной действенности христианства в его внешних проявлениях. Государство может, как мы видели, путем законодательства и надзора за гражданами побуждать их к отрицательно добрым нра-
254
вам, а путем уравнения прав всех граждан побуждать их к положительно добрым нравам и таким образом устранять главнейшие препятствия, задерживающие развитие нравственности; но побуждать к самой нравственности — не в его силах, ибо ее источник в глубине человеческого духа и в свободе человека.
И еще гораздо менее во власти государства — создать из этой общей нравственности еще более высокое, именно всеобщую (или, по крайней мере, распространенную среди значительного числа граждан) истинную религиозность. Что бы ни делали в будущем отдельные сильные личности, сердца которых мощно проникнутся религией, для распространения последней, но государство как таковое никогда не должно себе ставить такую цель, ибо его старания необходимо кончатся неудачей и приведут к совершенно иным результатам, нежели задуманные. И, прибавлю, ни одно государство не будет задаваться этой целью, так как установленная нами только что максима вскоре получит всеобщее признание.
Каким же образом нужно побуждать людей к признанию и распространению истинной религии? Отвечу: так же, как совершались до сего дня все реформы религиозных понятий, т. е. через отдельных личностей, которые односторонне захватывались каким-либо одним религиозным вопросом, исполнялись воодушевления и вдохновения и получали дар сообщения его другим людям. Таковы были в начале новейшей истории реформаторы; таковы же были после них, когда религия сведена была к охране ортодоксальной системы и когда оставили в небрежении внутреннюю религию сердца, так называемые пиетистские учителя, одержавшие в своей борьбе с веком неоспоримую победу; ибо что такое вся современная, приспособляющая Библию к своему плоскому разуму теология, как не выродившийся пиетизм, удержавший пренебрежение к ортодоксальной системе, но утративший ту святость чувства, которая руководила пиетистами? И точно так же и в нашу эпоху, когда она несколько оправится и излечится от многочисленных заблуждений, среди которых она влачилась, восстанут вдохновенные мужи и дадут ей то, в чем она нуждается.
255
Поставленная нами задача выполнена. Мы кратко и сжато, как намеревались, обрисовали характер эпохи по основным воззрениям всех ее ступеней. Нам остается еще только восполнить целое подобающим заключением. Позвольте мне пригласить вас с этой целью еще на одно только чтение.
256
ЛЕКЦИЯ XVII
Почтенное собрание!
В предыдущих лекциях мы истолковывали наше время, как необходимую составную часть великого мирового плана, определенного нашему роду в его земной жизни, и раскрыли скрытое значение нашей эпохи. Мы старались понять явления современности, исходя из этого понятия мирового плана, вывести их, как необходимые следствия прошлого, и предусмотреть собственные их ближайшие последствия в будущем. Если нам удалось это, мы поняли свое время. Мы растворились в таком размышлении, забыв о самих себе. Умозрение предостерегает (и вполне основательно) всякого исследователя от такого самозабвения. Покажем справедливость этого предостережения в данном случае если бы наше воззрение на современную эпоху само вытекло из основной точки зрения последней и если бы сами мы, составляя такое воззрение, были лишь продуктами современной эпохи, то наше суждение об эпохе было бы, в сущности, лишь ее собственным свидетельством о себе. Такие свидетельства совершенно неприемлемы, и если бы дело обстояло действительно так, мы оказались бы очень далеки от постижения духа эпохи, и только увеличили бы число ее явлений одним совершенно излишним и бесплодным феноменом. Действительно ли таково наше положение, может быть решено только путем мышления о самом нашем исследовании и мышлении, что возможно лишь в том случае, если сделать это мышление фактом во времени, и именно в том
