времени, в котором оно происходило, т. е. в нашем.

Однако, как ни необходимо при всякой духовной работе мыслить о самом себе, но настолько же трудно это исполнить, в особенности — вслух, т. е. говорить о себе.

257

Конечно же, для меня не представляло бы особенного труда говорить о себе, о моей определенной личности. Во вступительной речи, когда я имел в виду положить начало и основание собранию слушателей, я без всякого труда говорил о себе самом и, насколько я знаю, это никем не было поставлено мне в вину. Не раскаиваюсь в этом и я сам, но теперь, в заключительной лекции, я не смог бы вымолвить о себе ни одного хотя бы только достойного произнесения слова. Речь идет не обо мне — не я желал исследовать и мыслить; если бы вообще дело было в моей личности, я мог бы заняться ей, не говоря об этом ни одному человеку. И вообще для мира не имеет значения и не составляет события вопрос о том, что мыслит и чего не мыслит отдельная личность. Мы, как всецело ушедшая в понятие и в абсолютном забвении наших индивидуальностей слившаяся в единое мышление община, внешнее явление которой мы не раз уже являли собой и являем в настоящий момент, — вот кто желал мыслить и исследовать, и именно об этом мы, а отнюдь не о своем я, думаю я, когда говорю о самоанализе и о трудностях его выполнения в устной речи. У человека, занятого такой работой, просится на язык многое, о чем каждому уместнее думать про себя; неосторожный может соблазниться и затронуть то, что более тонкая стыдливость не открывает ни себе, ни другим. Он может навязываться другим с представлениями, которые неприятно действуют на тонкий вкус (не сами по себе, но поскольку они высказываются в том предположении, будто недоступны другим). До сей поры, насколько я знаю, я воздерживался от такого рода красноречия, еще позволительного только одному сословию, к которому я не принадлежу; поэтому я надеюсь не впасть в этот грех и теперь, заканчивая эти лекции.

258

Мы хотим, сказал я, мыслить о нашем содержащемся в предыдущих лекциях мышлении, — не о моем, а о нашем мышлении, в указанном мной смысле, — главным образом, с целью убедиться в том, что оно не есть продукт нашего времени, влияние которого будто бы осталось незамеченным вами. Я утверждаю: это мышление несомненно не есть продукт нашего времени в том случае, если оно, во-первых, не есть вообще продукт какого бы то ни было времени, но выходит за пределы всякого времени, — и, во-вторых, если оно становится основанием и принципом новой эпохи (это второе условие необходимо потому, что без него рассматриваемое мышление могло бы быть вообще пустым и не имеющим значения процессом и принадлежать пустому и ничтожному времени).

Чтобы выяснять первый пункт — выходит ли развитое нами мышление за пределы всякого времени, рассмотрим, каким было оно по своему содержанию и к какому из основных видов человеческого мышления мы должны его отнести. Я утверждаю: оно было религиозным мышлением; все наши рассуждения были религиозными рассуждениями, религиозным же было наше воззрение и сам его орган.

Религия, — согласно более или менее ясно или смутно, косвенно или непосредственно затронутой нами во всех предыдущих речах и всесторонне рассмотренной в последней лекции, мысли — состоит в том, что всякая жизнь полагается и признается необходимым развитием единой, изначальной, совершенной и блаженной жизни. И прежде всего ясно, что это воззрение не содержится в простом восприятии и созерцании, наблюдающем жизнь или какие-нибудь предметы, и не может вытекать из такого восприятия и созерцания. Самое тщательное наблюдение существующего никогда не приведет к чему-либо иному, кроме знания того, что вещь существует в данный момент так-то и так-то; и мы никогда не придем этим путем к тому, чтобы, совершенно презрев это явление вещи как таковое предполагать за ним какой-нибудь высший смысл. Поэтому религиозное воззрение не может быть результатом простого наблюдения над миром, но состоит, скорее, в следующей властно заявляющей нам о себе максиме: от-

259

нюдь не признавать мира и жизни в мире истинным и подлинным бытием, но полагать еще иное, высшее бытие по ту сторону мира. Эта максима необходимо есть произведение исключительно духа, абсолютно прирожденная последнему основная тенденция, и мы не в состоянии прийти к ней путем голого эмпирического восприятия, так как именно последнее совершенно уничтожается ей как высший критерий всякой обязательности. Ясно, что эта максима противоречит изложенному нами принципу эпохи, принципу отчетливого мышления, поэтому данная эпоха не в состоянии прийти к этой максиме, и первое же религиозное предчувствие чего-то высшего, нежели мир, уже возносит нас за пределы такой эпохи, и мы перестаем быть ее продуктами. Одним словом, не голое воспринимание, но из самого себя вытекающее мышление есть первый элемент религии. Употребляя известный школьный термин, я скажу: метафизика (или по-немецки — сверхчувственное) — вот стихия религии. С начала мира и до сего дня религия, в какой бы она ни являлась форме, была метафизикой; и кто презирает и осмеивает метафизику (или, по-латыни, — всякое a priori), тот или не ведает, чего хочет, или презирает и осмеивает религию. После того как обретено искупление от этого пленения во власти явления, вторым условием достижения истинной религии является выполнение следующей максимы: полагать основание мира не в случайности (это значило бы предполагать основание мира и в то же время отрицать его), не в слепой необходимости (это значило бы предполагать безусловно-непонятное и мертвое в себе основание мира и жизни в нем) и не в (хотя и живой, но злой) человеконенавистнической своенравной причине (как всегда в большей или меньшей степени делало суеверие), но в едином, абсолютно-благом и вечно остающемся благим божественном бытии. Как первая максима, повелевающая вообще не считать временное существование истинным, но признавать за его пределами высшее, так и вторая, повеле-

260

вающая представлять это высшее как жизнь, именно — как благую и блаженную жизнь, должны вытекать единственно из духа, в качестве неотъемлемо присущих ему основных тенденций. Та помощь, которая может быть здесь оказана отдельному индивидууму, может в лучшем случае выразиться в том, чтобы сообщить ему такое воззрение и пригласить его испытать последнее на собственном чувстве истины, которое, несомненно, с ним согласится, если только будет надлежащим образом вопрошаемо и если не слишком порабощено множеством уже поселившихся в данной личности заблуждений и предрассудков. Чисто логических средств, которые вынуждали бы понимание, не существует, ибо даже самый плоский и грубый образ мышления, чистый эгоизм, последователен в себе, и тот, кто упорно не желает расстаться с ним, не может быть ничем принужден к этому.

В общем, — мы ясно высказали уже это в последней речи — все без исключения явления во времени представляются религиозному воззрению необходимыми ступенями развития единой, блаженной в себе, божественной жизни и, следовательно, каждое отдельное явление представляется необходимым условием высшей и более совершенной жизни во времени, которая должна произойти от него. Но (и это следует запомнить) это единое, всегда неизменное религиозное понимание опять-таки является во все времена двойственным по своей форме. Именно, или мы имеем лишь общее понимание того, что так, как всякая жизнь, являющаяся во времени, есть лишь ступень развития единой жизни, то и отдельное, наступающее в данный момент явление необходимо есть такая же ступень: при этом мы не знаем, как и каким образом это явление составляет такую ступень; религию в этой форме можно назвать чистой религией разума, лежащей за пределами всякого рассудка и всякого понятия, но нимало не теряющей от этого в своей ясности и достоверности (мы называем ее так потому, что она есть простое по-

261

стижение «что», не связанное с пониманием «как»). Или же — это вторая форма религии — мы можем понять и осмыслить также и то, как и каким образом данное явление представляет ступень развития высшей жизни, можем действительно указать тот более совершенный результат, который должен произойти из данного явления, и в отчетливом понятии прочно обосновать данное явление как необходимое основание определенного лучшего будущего. Религию в этой форме можно назвать религией рассудка. Обе формы религии охватывают всю область последней так, что религия разума замыкает оба крайних ее конца, религия же рассудка занимает средину между ними. Какова связь каждой человеческой личности как таковой и особенных ее судеб с вечным, — не может быть нами понято и представляет низший предел области религии, и также мало можем мы понять, каким образом вся эта здешняя и первая жизнь нашего рода относится к бесконечному ряду будущих жизней и как она им определяется, это — высший предел области религии. Но что в своей совокупности здесь все — благо и безусловно необходимо для совершеннейшей жизни, — это ясно религиозному человеку. Напротив, средняя сфера религиозной области, включающая смысл первой земной жизни рода, рассматриваемой в себе, помимо отношения к другим жизням, как жизнь рода, а не индивидуальностей, доступна пониманию и действительно была понята нами; и, исходя из одинакового основания, можно понять, как относится к целому каждая из необходимых эпох земной жизни и каково ее значение в нем. Поэтому здесь — область религии рассудка, исследованная нашим рассуждением, которое выделило в ней современную нам эпоху как самый яркий свой пункт.

262

На вопрос: чем, собственно, было все наше исследование? — уже дан ответ. Оно подняло нас в эфир религии наиболее излюбленным и привычным для нашей эпохи путем, путем рассудка. Поскольку наше исследование имело религиозный характер, оно, отнюдь не будучи продуктом нашей эпохи, возносилось над всеми эпохами и всем временем; поскольку оно опиралось на господствующий в наше время принцип, оно на самом деле поднялось из нашего времени за пределы всякого времени. Сильнейшим тормозом размышления является состояние, в котором ничто уже нас не поражает и не вызывает в нас удивления или потребности в объяснении. Легче всего возбуждают каждого, как бы он ни был близок к такому состоянию, ближайшие к нему современные события, непосредственно влияющие на его радости и печали. Какой образованный человек не чувствовал иногда удивления при виде таких явлений, не спрашивал об их значении и не искал их разъяснения? Не вдаваясь в мелочи, которые очень часто принадлежат к области безусловно непонятного, а в тех случаях, когда понятны, не приводят ни к чему значительному, мы истолковывали наше время в его целом и в главных чертах. Тем не менее, едва ли кто-нибудь