слабую человеческую силу. Химия ввела нас во многих пунктах в тайную лабораторию природы и сделала нас способными воспроизводить для наших целей многие из ее чудес и пользоваться ими для защиты от причиняемых ею нам бед; астрономия завоевала небо и измерила его пути. Вы знаете — вся история древности, равно как описания жизни существующих еще дикарей, сви-

47

детельствуют вам о том же, — что народы, не исключая и самых просвещенных, спасаясь от ужасов внешней природы и убегая в сокровенную глубь своего сердца, именно здесь и находили ужаснейшее чудовище: Божество, как своего врага. Подобострастными самоуничижениями, мольбами, принесением в жертву всего, что было для них наиболее дорогим, добровольным мученичеством, человеческими жертвоприношениями, кровью единственных сыновей, когда это казалось нужным, старались они подкупить это ревнивое ко всякому человеческому благополучию существо, примирить его со своими неожиданными удачами и вымолить за них прощение.

Таковы религии древнего мира и существующих еще и теперь дикарей, и я приглашаю историков указать в этой области какую-нибудь другую. Для нас давно уже исчезло это страшилище; искупление и удовлетворение, о которых говорится в известной системе учений, — очевидные факты, верим ли мы в них или нет, и тем более действительные, чем менее мы хотим в них верить. Наша эпоха, далекая от страха перед Божеством, в лице своих представителей сделала его даже слугой своих удовольствий. Со своей стороны мы очень далеки от того, чтобы порицать ее за этот недостаток боязни Божества, и скорее считаем его одним из ее достоинств. И, если представители этой эпохи не способны к истинному наслаждению Божеством, — не способны любить его, жить в нем и быть в нем счастливыми, мы можем, по крайней мере, вменить им в заслугу то, что они не чувствуют перед ним страха. Пусть они, если им так угодно, совершенно отделаются от него или изменяют свои представления о нем, как им это будет угодно.

Такова, во-первых, картина человечества, каким оно было когда-то и каково оно еще отчасти теперь, и, во-вторых, такова картина общего теперешнего его состояния. Каким же образом и благодаря каким побудительным причинам совершилось это новое сотворение человечества?

48

Прежде всего, кто придал земле, особенно новоевропейским странам, ее обитаемый и достойный образованных людей вид? История отвечает на это так: это было сделано религиозными людьми, которые, твердо веруя в то, что Богу угодно, чтобы пугливый бродячий сын лесов приведен был к культурной жизни и вместе с тем к дающему блаженство познанию любящего людей Божества, оставляли культурные страны со всеми их чувственными и духовными наслаждениями, свои семьи, друзей и родных, уходили в дикие пустыни, обременяли себя самыми суровыми лишениями и самой тяжелой работой и, что еще важнее, — неутомимым терпением в привлечении к себе грубых племен, которые их преследовали и грабили, в то время как они старались приобрести их доверие. Часто, уже приближаясь к концу своей многострадальной жизни, они умирали мученической смертью от рук тех, за кого умирали, — это была смерть за нас, потомков этих мучителей, — в радостной надежде на то, что на месте их мучений расцветет новое, более достойное поколение. Эти люди, без сомнения, посвящали свою личную жизнь и свое наслаждение своей идее и в этой идее — роду. И если кто-нибудь возразит мне они приносили здешнюю жизнь в жертву ожиданию бесконечно высшего небесного блаженства, которое они надеялись заслужить лишениями и трудами, — следовательно, опять-таки одним наслаждением жертвовали ради другого, притом меньшим ради большего, — я попрошу серьезно вникнуть вместе со мной в следующее соображение. Как бы неправильно ни выражались эти люди о блаженстве других миров, в какие бы чувственные образы они ни облекали описание этого блаженства, но вот на какой вопрос я хотел бы ответа: каким образом могла хотя бы только возникнуть твердая вера в этот другой мир, вера, засвидетельствованная их мученичеством, и что такое есть вообще эта вера как акт духа? Разве дух, с верой постигающий несомненное существование другого мира, не жертвует уже в одном этом постижении здеш-

49

ним миром, и разве эта вера не есть уже сама по себе раз навсегда совершенное и завершенное в духе жертвоприношение, лишь проявляющееся затем в отдельных явлениях жизни? Согласимся, что нет ничего непонятного и чудесного в том, что, раз уверовав в вечную жизнь, они пожертвовали всем, — допустим, что точно так же поступили бы в таком состоянии и те, кто делает это возражение. Однако чудо в том, что они уверовали, и такая вера недосягаема для эгоиста, которому никогда не забыть теперешнего и не возвыситься до подобного состояния.

Кто объединил дикие племена и подчинил их сопротивление ярму законов и мирной жизни? Кто удерживал их в этом состоянии и защищал существующие государства от разложения, которое угрожало им от внутреннего устройства, и от разрушения, каким грозили внешние силы? — Каковы бы ни были имена, это были герои, на громадное расстояние опередившие свое время, исполины телом и духом в сравнении с окружающими. Своему понятию о должном они подчиняли поколения, ненавидевшие и боявшиеся их за это; без сна проводили они ночи в заботах об этих поколениях, неустанно мчались с одного поля битвы на другое, отказываясь от наслаждений, которые они могли бы иметь в изобилии, постоянно рискуя своей жизнью и часто проливая свою кровь. И чего же искали они с таким упорным трудом, что вознаграждало их за все эти усилия? Понятие, единственно понятие о состоянии, которое должно быть через них осуществлено и осуществлено само по себе, а не для каких-нибудь дальнейших вне его лежащих целей, — вот что вдохновляло их; и невыразимое наслаждение этим понятием, вот что было для них наградой и возмещением за все их труды. Это понятие было корнем их внутренней жизни, оставляя в тени и затемняя внешнюю жизнь и отрицая ее, как что-то недостойное воспоминания. Сила этого понятия превратила людей, равных от рождения окружающим, в гигантов телом и духом; личность пала жертвой той же идеи, которая впервые преобразила ее в достойную жертву.

50

Что влечет царя, который мог бы спокойно сидеть на унаследованном троне, довольствуясь установившимися границами своего государства, что влечет — я возьму известный и так часто неправильно толкуемый сентиментальным поколением карликов пример — македонского героя из унаследованного царства, ставшего сильным и богатым уже благодаря его отцу, в чужую часть света, которую он проходит от края до края и завоевывает в ряде непрерывных сражений? Хотел ли он при этом стать более сытым и здоровым? Что заставляет победу следовать за ним по пятам и в ужасе рассеивать перед ним безмерно превосходящих его численностью врагов? Простая ли случайность? Нет, идея — вот с чего начинается его шествие и что ведет его к победам. Изнеженные варвары дерзнули презирать даровитейший в то время под солнцем народ за его малочисленность и осмелились думать об его подчинении; они действительно покорили жившие в Азии родственные ему племена и подчинили культурность и свободу законам и оскорбительным наказаниям грубых и рабских народностей. Это кощунство не должно было оставаться безнаказанным; справедливость требовала, чтобы отношение было обратным, — чтобы властвовало культурное и служило дикое. Эта идея уже давно жила в благороднейших греческих умах, пока не стала в Александре живым пламенем, определившим и поглотившим его индивидуальную жизнь. И пусть мне не указывают на тысячи, павшие на его пути, пусть не говорят о его собственной преждевременной смерти: разве мог он, осуществив идею, сделать что-нибудь более великое, нежели умереть?

51

ЛЕКЦИЯ IV

Почтенное собрание!

В предыдущей лекции выяснился принцип, явно противоположный принципу жизни характеризуемой нами третьей эпохи, именно — принцип разумной жизни, состоящий в том, чтобы личная жизнь посвящалась жизни рода, или, как мы определили далее, идеям. И мы признали целесообразным более внимательное рассмотрение этого пункта, как одного из наиболее ясных во всем нашем исследовании. Я хотел прежде всего показать вам на вас самих невозможность воздержаться от одобрения, изумления и глубокого уважения к пожертвованию личным наслаждением для реализации идеи и, следовательно, наличность в вас следующего неискоренимого принципа: личная жизнь должна быть посвящаема идее, личное существование само по себе и по истине есть ничто, ибо от него должно отречься. Напротив, жизнь — только в идее, ибо только такую жизнь должно утверждать и осуществлять. Я объяснил предположенное мной у вас чувство одобрения из следующего основоположения: всякая жизнь необходимо любит себя, следовательно, и разумная жизнь должна любить себя и притом любить себя как истинную и справедливую жизнь более всего другого. Но разумная жизнь может существовать для человека и являться ему двояким образом: или только в представлении, как описание чужого состояния, или же так, что она есть его собственная жизнь. В первом случае она любит себя и любуется собой именно в этом представлении, так как последнее во всяком случае есть представление разумного и само разумно. Отсюда возникают упомянутые чувства одобрения, уважения и удивления. Во втором состоянии она постигает себя в бесконечном наслаждении собой, которое есть блаженство. В предыдущей лекции я пытался вызвать в вас первое состояние, состояние одобрения, и обещал дать сегодня слабое описание второго состояния.

52

Чтобы не разбрасываться и не растеряться в своих материалах при выполнении первой из этих двух задач, но подчинить свое рассуждение какому-нибудь единству, я сказал: все великое и хорошее, на чем зиждется и чем живет наше время, осуществилось лишь благодаря жертвам, которые были принесены идеям нашими предшественниками. Напомнив вам, что земля перешла от состояния дикости к состоянию возделанности, а человечество — от военного уклада к мирному, от невежества к науке, от слепого страха перед божеством — к безбоязненности, я показал, что первый из этих результатов осуществлен был (по крайней мере, в обитаемых нами странах) религиозными людьми, второй же — исключительно героями, и что те и другие приносили свою жизнь и все наслаждения в жертву идеям. В то время как я хотел ответить на возражение, которое можно было бы мне сделать по отношению к последнему пункту, течение времени прервало нашу лекцию, которую я возобновляю с того же места.

Честь, могут мне возразить, честь, — вот что воодушевляет героя; пламенный образ славы у современников и потомства — вот что влечет его к трудам и опасностям и за всю принесенную в жертву жизнь щедро вознаграждает его той монетой, которая представляет для него высшую ценность. Отвечу на это: допустим, что это так, но что же такое сама эта честь? Откуда