нарратив (англ. и фр. narrative — рассказ, повествование) — понятие философии постмодерна, фиксирующее про-цессуальность самоосуществления как способ бытия текста. Термин заимствован из историографии, где возникает в рамках концепции «нарративной истории», трактующей смысл исторического события не как фундированный объективной закономерностью исторического процесса, но как возникающий в контексте рассказа о событии и имманентно связанный с интерпретацией (например, работа Тойнби «Человечество и колыбель-земля. Нарративная история мира», 1976). Идея привнесенности смысла в качестве основополагающей ложится в фундамент постмодернистской концепции значения: как событие в нарративной истории не возводится историком в поисках его смысла к некой общей, изначальной, имманентно проявляющейся в событии закономерности, так и текст в постмодернизме не рассматривается с точки зрения презентации в нем исходного объективного наличного смысла (разрушение «онто-тео-телео-фалло-фоно-лого-центризма» текста у Дерриды; снятие «запрета на ассоциативность», вызванного «логоцентризмом индоевропейского предложения» у Кристевой). Вследствие этого текст не предполагает и своего понимания в герменевтическом смысле этого слова: текст, понятый как «эхокамера» (Барт), лишь возвращает субъекту привнесенный им смысл, — Н. конституируется лишь в про-цессуальности наррации как «оказывания» (Гадамер). По формулировке Ф. Джеймисона, нарративная процедура «творит реальность», одновременно утверждая ее относительность и свою «независимость» от сотворенного смысла. «Повествовательная стратегия» постмодернизма есть радикальный отказ от реализма во всех возможных его интерпретациях, включая: литературно-художественный критический реализм, ибо критиковать — значит считаться с чем-то как с объективным (а постмодерн даже символизм отвергает за то, что знаки все же трактуются как следы и метки некой объективной наличности); средневековый реализм, ибо постмодерн относится к тексту принципиально номиналистично; даже сюрреализм, ибо постмодерн не ищет «зон свободы» в личност-но-субъективной эмоционально-аффективной сфере, и потому обретает свободу не в феноменах детства, сновидения или интуиции, как сюр, но в процедурах «деконструкции» (Дер-рида) и «означивания» (Кристева) текста, предполагающих произвольность его центрации и семантизации. Подлинная свобода и реализует себя в постмодернизме посредством нарративных практик: «все, что является человеческим, мы должны позволить себе высказать» (Гадамер). Условием возможности такой свободы является принципиальная открытость как любой наррации («всякий разговор обладает внутренней бесконечностью» — Гадамер), так и текста: «все сказанное всегда обладает истиной не просто в себе самой, но указывает на уже и еще не сказанное». И только когда «несказанное совмещается со сказанным, все высказывание становится понятным» (Гадамер). (Примером нарративного подхода к тексту может явиться даже сделанное русскоязычным читателем ударение в приведенной цитате — «несказанное» вместо «несказанное», — достаточное для того, чтобы весь «рассказ» изменил семантику). В данном контексте общая для постмодерна установка, которая может быть обозначена как «смерть субъекта» (и, в частности, «смерть автора»), предстает одной из своих возможных сторон: Н. Автора в процессе чтения снимается Н. Читателя, по-новому центрирующего и означивающего текст. Источником смысла текста, таким образом, становится не Автор, но Читатель: по оценке Дж.Х. Миллера, «читатель овладевает произведением… и налагает на него определенную схему смысла… Чтение никогда не бывает объективным процессом обнаружения смысла, но вкладыванием смысла в текст, который сам по себе не имеет никакого смысла». (См. Язык искусства). Результатом такого означивания является рассказ, который, будучи артикулированным в качестве текста, в свою очередь, может быть подвергнут деконструкции. — Используя терминологию физики элементарных частиц, можно сказать, что текст квантуется в Н. и вне их плюральное™ нет и не может быть массы покоя как исходного смысла текста, — «нет текста кроме интертекста» (Ш. Гривель). Текст как Н. — это рассказ, который всегда может быть рассказан по-иному. Постмодерн, таким образом, программно ориентирован на семантическую «открытость существования» (Ба-тай), реализуемую посредством «поиска нестабильностей» (Лиотар), «ликвидацией принципа идентичности» (Клоссов-ски), парадигмальным отсутствием стабильности как на уровне средств (симулякр) и организации (ризома), так и на уровне семантики (означивание). Если понятие нуждается в понимании, то симулякр переживается и, инспирируя сообщничество, «побуждает в том, кто испытывает его, особое движение, которое, того и гляди, исчезнет» (Клоссовски). Аналогична и ризома как принципиально аструктурная структура, организующая себя как «не начинающаяся и не завершающаяся», но реализующаяся подобно колонне «маленьких муравьев, покидающих одно плато, чтобы занять другое. Каждое плато может быть прочитано в любом месте и соотнесено с любым другим» (Делез, Гваттари). Означивание же в качестве своей возможности подразумевает «катастрофу смысла» как «результат его «нейтрализации и имплозии» (Бодрийяр). (Ср. с деконструкцией понятия «стабильная система» в логико-математической «теории катастроф» Р. Тома, центрирующейся вокруг феномена «локальных процессов» и основанной на презумпции сохранения детерминизма лишь в виде «маленьких островков» в океане нестабильности). Эпоха постмодерна — в его рефлексивной самооценке — это эпоха «заката больших наррации», крушения «метарассказов» как принципа интегральной организации культуры и социальной жизни: под «постмодернизмом следует понимать недоверие к метарассказам» (Лиотар). В фундаментальной для обоснования культурной программы постмодернизма работе «Постмодернистский удел» Лиотар определяет модернизм как культуру «больших наррации» («метанарративов»), как определенных социокультурных доминант, своего рода властных установок, объективирующихся не только в социальных институтах и структурах, но задающих легитимизацию того или иного (но обязательно одного) типа рациональности и языка. Такие «доминантные повествования», по формулировке Джеймисона, есть не столько вербальный рассказ, сколько «эпистемологическая категория». Модель «объясняющего рассказа», основанная на презумпции принципиально повествовательной природы знания, лежит в основе нарративистских концепций объяснения (А. Данто, У. Гелли, М. Уайт, Т.М. Гуд и др.). В качестве детерминирующих векторов, организующих культуру модернизма, выступают такие «великие истории» («метарассказы»), как идея прогресса, идеалы Просвещения, гуманизм свободы личности, гегелевская диалектика духа и т.п. — В отличие от этого, постмодерн постулирует принципиальный плюрализм возможных Н., вариабельность рациональностей, фейерверк релятивных смыслов, фундирующий языковые игры как альтернативу языку. Тем самым постмодерн осуществляет радикальный отказ от самой идеи традиции: ни одна из возможных форм рациональности, ни одна языковая игра, ни один Н. не является претензией на основоположение приоритетной (в перспективе — нормативной и, наконец, единственно легитимной) «метанаррации». Это находит свое выражение в фигуре «мертвой руки» (К. Брук-Роуз), заимствованной постмодерном из юридической практики, где она означает владение без права передачи по наследству. В условиях «заката больших наррации» девальвированной оказывается не только онтологическая, но даже конвенциональная универсальность как разновидность идентичности: «консенсус стал устаревшей и подозрительной ценностью» (Лиотар). В условиях тотального культурного плюрализма такая установка оценивается постмодерном как естественная: «затерявшись в ночи среди болтунов…, нельзя не ненавидеть видимости света, идущей от болтовни» (Батай). Постмодерн, таким образом, отвергает «все метаповествования, все системы объяснения мира», заменяя их плюрализмом «фрагментарного опыта» (И. Хассан). — В отличие от «эпохи больших наррации» постмодерн — это «эпоха комментариев, которой мы принадлежим» (Фуко). Идеалом культурного творчества, стиля мышления и стиля жизни становится в постмодерне коллаж как условие возможности плюрального означивания бытия. «Эклектизм является нулевой степенью общей культуры: по радио слушают реггей, в кино смотрят вестерн, на ленч идут в закусочную Мак-Дональда, на обед — в ресторан с местной кухней, употребляют парижские духи в Токио и носят одежду в стиле ретро в Гонконге» (Лиотар). Само понятие «мета-наррации» утрачивает ореол сакральной единственности и избранности легитимированного канона, обретая в постмодернистском контексте иное значение: «метарассказ» понимается как текст, построенный по принципу двойного кодирования (Ф. Джеймисон), что аналогично употреблению соответствующего термина у Эко: ирония как «метаречевая игра, пересказ в квадрате». И если, по Т. Д’ану, «модернизм в значительной степени обосновывался авторитетом метапо-вествований», намереваясь с их помощью обрести утешение перед лицом разверзшегося «хаоса нигилизма», то постмодерн в своей стратегической коллажности, программной нестабильности и фундаментальной иронии основан на отказе от самообмана, от ложного постулирования возможности выразить в конечности индивидуальности усилия семантическую бесконечность сущности бытия, ибо «не хочет утешаться консенсусом», но открыто и честно «ищет новые способы изображения.., чтобы с еще большей остротой передать ощущение того, чего нельзя представить» (Лиотар), но различные оттенки чего можно высказать и означить в множащихся Н.