так и горизонт герменевтической онтологии. — Постижение смысла бытия оказывается тождественным его языковому конструированию: «система категорий — это система способов конструирования бытия» (Деррида). Фундаментальным для постмодерна является тезис о соотнесенности Я. с таким феноменом, как власть. Языки, которые «высказываются, развиваются, получают свои характерные черты в свете (под Сенью) Власти», Барт называет энкратическими, языки же, которые «вырабатываются, обретаются, вооружаются вне Власти и (или, против нее) — акратическими. И если энкрати-ческий Я. основан на дискретных «фигурах системности», то акратический Я. резко дистанцирован «от доксы (то есть парадоксален)». Однако, в любом случае, власть Я. — это власть смыслосозидающая и текстоконструирующая (ср. с оценкой Гумбольдтом языковых систем как средств «превращения мира в собственность духа»). Постмодернистская трактовка Я. как порождающего феномена апплицируется на сферу бессознательного, традиционно ускользавшего из-под юрисдикции вербального дискурса; в рамках структурного психоанализа фиксирована языковая форма «бытия бессознательного как речи другого» (Лакан): в бессознательном, по формулировке Лакана, «говорит желание», которое, будучи артикулированным вербально, теряет свою автохтонность, оказываясь не просто подчиненным, но фактически заданным внешними требованиями грамматического строя и правил речевых практик, — вектор «означающих» как объективных форм Я. фактически очерчивает индивидуальную судьбу (Лакан). Бессознательное, таким образом, предстает как Я., а желание — как текст. В когнитивно-рациональной сфере мы тем более сталкиваемся с языковой тотальностью: «мышление и познание предопределены языковым мироистолкованием», а «всякие рассуждения о Я. вновь и вновь оказываются Я.» (Гадамер). Философия конституируется в этом контексте как особая «речевая деятельность» по формулировке претендующих на абсолютную истинность высказываний о мире в целом (Кожев). Задавая принципиально новое (предельно расширительное) видение языковой реальности, философия постмодерна формулирует и принципиально новые стратегии по отношению к тексту. Текст абсолютно свободен, ибо лишен «почтения к целостности (закону)» (Барт), в этой связи он лишен и жесткой структуры, будучи организован как ризома, а также центра, будучи полисемантичным: «функцией этого центра было бы… гарантировать, чтобы организующий принцип системы ограничивал то, что мы можем назвать свободной игрой структуры» (Деррида). В этом отношении классическая трактовка текста, оцененная Дер-ридой как «онто-тео-телео-фалло-фоно-логоцентризм», сменяется идеалом «невозможного текста» (Делез) с «бесовской текстурой» (Барт), понятого как «конструкция», коллаж цитат, организованный по такому принципу, как «ирония, ме-таречивая игра» (Эко). Особое значение приобретает в этой системе отсчета феномен контекста как результата взаимодействия текстовых подсистем (см. Контекст) Ж. Женнет вводит классификацию взаимодействия текстов, предполагающую вычленение таких уровней, как 1) интертекстуальность (представленность одного текста в другом в виде цитат, плагиата, иллюзий или намеков); 2) паратекстуальность (как отношение текста к своей части, например, эпиграфу или названию); 3) метатекстуальность (как отнесенность текста к контексту); 4) гипертекстуальность (взаимопародирование текстов); 5) архитекстуальность (как текстовая жанровая связь). Поскольку «лингвистическая норма» уже перестает быть предметом «безусловной веры в референциальный Я.» (X. Брук-Роуз), поскольку даже пародия, основанная на этой вере, «стала невозможной», в силу чего единственной формой речевого самовыражения остается «пастиш» (ит. pasticcio — стилизованная опера-попурри) как «изнашивание стилистической маски» (Ф. Джеймисон). В этой системе отсчета невозможна иная стратегия по отношению к тексту, нежели как основанная на отказе от восприятия его в качестве исполненного изначального смысла, что снимает саму проблему так называемого правильного прочтения: смысл должен быть исполнен в языковом перфомансе (Хомский), сконструирован в процессе деконструкции (Деррида), построен «при построении собственной субъективности» (Фуко) или выстроен в процессе текстопорождения как «означивания» (Кристева), рожден творческим актом «состоявшегося шизофреника» (Делез и Гваттари) или генерирован в коммуникативном акте (Апель). Иначе говоря, смысл не имеет массы покоя: «текст значит ткань, однако, если до сих пор мы эту ткань неизменно считали завесой, за которой… скрывается смысл», то в рамках постмодерна этот смысл конституируется лишь процессуально — «путем нескончаемого плетения множества нитей» текстовой ткани (Барт). Ото выдвигает на передний план фигуру Читателя как источника смысла. — Смерть субъекта как фундаментальная для постмодерна идея в данном случае оборачивается такой своей стороной, как смерть Автора: «рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора» (Барт). Автор превращается в «скрипто-ра» — не более, — который отнюдь не есть «тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом» (Барт). Центральное место в языковых процессах занимает, таким образом, не письмо, а чтение (см. Мак-Люэн), как место понимания занимает интерпретация: «чтение произведения влечет за собой акт интерпретации со стороны читателя. Каждый читатель овладевает произведением… и налагает на него определенную схему смысла» (Дж.Х. Миллер). В позднем постмодерне столь же важным источником смысла, как и интерпретация, оказывается коммуникация. Так, Апель предлагает «трансцендентально-герменевтическую» трактовку Я., ибо «Я. является трансцендентной величиной.., условием возможности и значимости диалогического взаимопонимания». В этой системе отсчета ситуация диалога, предполагающего взаимопонимание и реализующегося посредством Я., становится фундаментальной для артикуляции полей философской проблематики: роль «языковых значений» выходит далеко за рамки обслуживания когнитивного и праксеологи-ческого субъект-объектного взаимодействия, — она оказывается конституирующе значимой и «для интерсубъективной коммуникации, которая не может быть сведена к языковой передаче информации.., а является одновременно процессом достижения согласия относительно смысла выражений и смысла бытия вещей, представленных в языковых выражениях» (Апель). Логицистская модель Я., по Апелю, «исходящая из идеи произвольного обозначения инструментальных представлений, не в состоянии объяснить интерсубъективно значимую языковую систему и интрасубъективные правила использования Я., отвлекаясь от коммуникативной практики и психических функций речевого субъекта» (ср. с идеей классического языкознания: «обобщение — вот единственно то, что порождает язык индивида» — Г. Пауль). Между тем, с точки зрения постмодерна, «говорение не относится к сфере Я, но к сфере Мы» (Гадамер), и условием возможности Я. выступает диалог, который «предшествует речи и порождает ее» (Делез и Гваттари), — «встреча является первоначальной и необходимой конъюнктурой значения языка: кто-нибудь, говорящий «Я», направляется к другому человеку» (Левинас). Именно анализ речевых коммуникативных практик конституирует, по Апелю, философию как преодолевающую «методический солипсизм» (апеллируя к ситуации диалогической коммуникации) и субстанциальный онтологизм (конституируясь как философия Я.). Кроме того, «трансцендентально-герменевтическая трактовка Я… позволяет снять принципиальное различие между классической онтологией и новоевропейской философией сознания, не отказываясь при этом от свойственной последней претензии на критику познания». Собственно, философия, по Апелю, «является рефлексией на «значение» или «смысл» языковых выражений («анализом Я.»), а философ выступает «как критик Я.». Речевая понимающая коммуникация мыслится Апелем в качестве языковых игр, что задает новый вектор квази-языковой аналитики (см. Языковые игры). Именно языковая игра является сферой подлинной реализации не только сущности Я., но и человеческой сущности. — Философия Я., таким образом, предельно расширяет в постмодерне ареал своего интепретационного потенциала, включая в него и концепцию человека, и концепцию сознания, и концепцию бытия. «Я. является истинным средоточием человеческого бытия, если рассматривать его исключительно в сфере, которую заполняет он один, — в сфере человеческого бытия-друг-с-другом, в сфере взаимопонимания, все крепнущего согласия, которое столь же необходимо для человеческой жизни, как воздух, которым мы дышим» (Гадамер). Именно поэтому «языкознание есть предистория человеческого духа» и именно «в Я. мы обычно так же дома, как и в мире» (Гадамер), ибо сама наша жизнь артикулирован как «разговорное бытие» (Левинас). И как греки «взволнованно и неустанно вслушивались в шелест листвы, в шум ветра, одним словом — в трепет природы, пытаясь различить разлитую в ней мысль», так и современник, вслушиваясь в «гул языка» (а «гул — это шум исправной работы»), вопрошает «трепещущий в нем смысл», ибо для «современного человека этот Я. и составляет Природу» (Барт). В целом, описанные векторы анализа языковой реальности, конституированные в культуре постмодерна, фактически означают «трансформацию prima philosophia в философию Я.» (Апель).