место, когда собственно злодеяние может быть легко отброшено, если цель, скажем богатство, может быть достигнута другим способом. Злодеяние само по себе не имеет действительной ценности. Исполнителю зла-средства не интересно само злодеяние, а лишь достигаемая цель. Эта цель может нести благо, зло или быть нейтральной.
3. Идеалистическое зло характеризуется тем, что исполнитель злодеяния верит в то, что на самом деле он творит добро. Карл Краус пишет: «Ничто так не питает зло, как стремление к идеалу»[269 — Kraus: Nattetid, s. 83.]. Стоит вспомнить о христианских крестовых походах, о судилищах над ведьмами и еретиками — вне всякого сомнения, многие из тех, кто притворял все это в жизнь, считали себя проводниками блага. Террористов в общем и целом также следует отнести к идеалистам. Без сомнения, многие большевики — пусть даже они приговаривали людей к смерти, зная об их невиновности, — тоже были идеалистами. Это можно заключить из того, что немало большевиков признавали себя виновными в преступлениях, которых не совершали, — причем признания эти влекли за собой смертную казнь — во имя партии и революции[270 — См. документы, собранные в Getty og Naumov: The Road to Terror.]. Многие нацисты также были идеалистами, движимые честолюбивым стремлением к построению лучшего общества, а эсэсовцы считали себя нравственной элитой[271 — На мой взгляд, Гитлер воплощает крайний вариант такого зла, поскольку он был убежден, что идеология и поступки, которые она узаконивает, совершенно справедливы. В Глазах Гитлера национал-социалистское движение было олицетворением блага.]. То, что сам идеал поставлен с ног на голову, не делало его поборников менее идеалистичными. Идеалисту, в противоположность использующему зло как средство, зачастую не только морально допустимо, но фактически предписано моралью причинять другим вред во имя блага[272 — Jf. Baumeister: Evil: Inside Human Violence and Cruelty, глава 6.]. Противник олицетворяет собой зло, с которым необходимо бороться. Идеалист может признать, что некоторые поступки достойны сожаления, однако они всегда будут оправданы высшим благом. Часто исполнители зла, как уже было сказано, выдают себя за носителей блага, и часто они также верят в то, что творят добро. Однако убежденность в благости идеала не гарантирует истинности этой благости.
4. Особенностью зла глупости, напротив, является то, что исполнитель действует, не задумываясь над тем, хорошо или плохо он, собственно, поступает. Таким образом, зло глупости отличается от идеалистического зла, для которого характерны размышления исполнителя о добре и зле, но размышления ошибочные. Глупость надо понимать как вид легкомыслия, отсутствие рефлексии. Кант пишет: «Глупость — порождение злой души»[273 — Kant: Reflexion 6900.], однако нам следует полностью обратить это высказывание, выразив и противоположную мысль: зло в душе — порождение глупости. Именно эту форму зла Ханна Арендт описывает понятием, банальное зло.
Не всегда легко определить, какой из четырех перечисленных категорий принадлежит конкретный субъект или поступок, тем более что один и тот же субъект может быть отнесен сразу к нескольким категориям (например, когда к ведущему идеалистическому мотиву примешивается некое садистское удовольствие причинять другим людям страдание — и, мне кажется, никто из нас не застрахован от подобных садистических эмоций), однако мы можем использовать эти категории в качестве предварительной классификации. Идеалист может легко превратиться в фанатика, если он в определенной ситуации действует безответственно и, не задумываясь, рабски следует заранее заданному вектору поведения, — тогда идеалистическое зло переходит в зло глупости. Слабым местом категории «зло-средство» является его объемность, грозящая сделать эту категорию собирательным обозначением для большинства форм зла, ведь мотивированные поступки всегда возникают по пути к достижению цели. Общим признаком всех четырех типов зла является пренебрежение человеческим достоинством других людей.
Проблемой множества теорий зла является их сосредоточенность на самом поступке, как на цели действия, т.е. зло становится скорее самоцелью, нежели средством. Это демоническое зло — феномен чисто маргинальный. Сведение всего многообразия проявлений зла к демоническому типу приводит к тому, что остальные формы зла оказываются вне поля зрения. Кроме того, фокусировка исключительно на демоническом зле имеет своим следствием потерю нас самих как объектов исследования, ведь мы не склонны считать бесами самих себя, и таким образом проблематика зла теряет свою актуальность в вопросе понимания нашего собственного поведения. Зло не замкнуто на садистах и фанатиках, и большинство участников массовых убийств и тому подобного должны описываться как совершенно обычные люди. Поэтому утверждение, что все мы отчасти злы и способны на злодеяние, является вполне логичным, однако, хотя я и не противник этой позиции, она достаточно бесполезна, если мы не пытаемся установить, какие причины могут спровоцировать обычного человека на совершение злодеяния. Вопрос, которым мы обязаны задаться, звучит таю что должно произойти, чтобы я совершил такое?
Демоническое зло
Очевидно, что зло существует, если понимать его как то, что находится в противоречии с жизненными устремлениями и ценностями. Вопрос в том, существует ли также абсолютное зло, которое активно воплощается как таковое. Демоническое зло выглядит самодостаточным, существующим ради самого себя. Прежде всего, это впечатление основано на представлениях жертвы, а не на мотивах, которыми руководствуются палачи[274 — Jf. Baumeister: Evil: Inside Human Violence and Cruelty, глава 1 и 2.]. Именно поэтому нельзя использовать представления жертвы, как ключ к пониманию мотивов палача. Поступок, интерпретируемый жертвой как чистый садизм, совсем необязательно вызывает у палача сильное эмоциональное переживание. То, что для мёртвы становится важнейшим событием, накладывающим отпечаток на всю дальнейшую жизнь жертвы или даже разрушает ее, в глазах палача может выглядеть обычным, ничего не значащим эпизодом. Вероятно, мучитель не совсем отчетливо помнит каждую жертву еще и потому, что зачастую ничего не имеет против личности жертвы, а «просто делает свою работу», в то время как жертва продолжает переживать происшедшее всю дальнейшую жизнь. В большинстве случаев между негативным воздействием и позитивным результатом поступка для жертвы и палача соответственно существует огромная пропасть[275 — Об этом см. Baumeister: Evil: Inside Human Violence and Cruelty, s. 18f.]. Практически всегда утрата жертвы несравнимо больше выгоды палача. Удовлетворение, которое может возникнуть после нанесения вреда объекту раздражения, быстро пройдет, тогда как жертва может пострадать на всю жизнь. Эта пропасть порождает тенденцию к эскалации конфликтов. Даже если обе стороны нанесли друг другу одинаковый вред, каждый чувствует себя пострадавшим в большей степени, чем другой.
Если мы думаем о некоем зверстве, то, как правило, занимаем позицию жертвы, поскольку не можем представить себя в роли мучителя. Мучитель видится чудовищем, ненормальным и бесчеловечным садистом. Однако большинство мучителей — довольно обычные люди, не отличающиеся какой-либо ярко выраженной предрасположенностью к садизму. В отношении негодяев из греческой хунты, бесчинствовавших в 1967-1974 годах, были проведены тщательные исследования, которые показали, что эти люди не были склонны к садистскому или авторитарному поведению ни до, ни после службы в армии. Ни в роду, ни в обстоятельствах их жизни не было ничего такого, что отличало бы этих людей от всех прочих[276 — Conroy: Unspeakable Acts, Ordinary People, s. 88.]. Однако некоторые истязатели входят во вкус. Насилие возникает по одной причине, но продолжается уже по другой. Пытка обретает собственную ценность. Во время войны во Вьетнаме обычной практикой американцев было избиение на допросе вьетнамских военнопленных. Как правило, проводившие допросы начинали их без особого энтузиазма, поскольку это было для них обычной рутиной. Однако многие из них впоследствии говорили, что увлекались, избивая пленного вновь и вновь, они начинали получать удовольствие от происходящего и должны были урезонивать себя, чтобы это избиение не превратилось бы в жесточайшее зверство[277 — Jf. Katz: Seductions of Crime, s. 5ff. См. также Sofoky: Traktat uber die Gewalt, глава 5 и 10.]. Иногда им удавалось справиться с собой, иногда нет, а порой они сознательно шли гораздо дальше. Многие позволяют себе увлечься войной[278 — Тем не менее стоит отметить, что большинство солдат не стреляют по врагу. Максимум 25%, а возможно, и не более 15% солдат вооруженных сил США стреляли по позициям врага и личному составу во Вторую мировую, хотя 80% из них имели для этого все основания (Bourke: An Intimate History of Killing, s. 75). Существует большая вероятность того, что соответствующие числа применимы и к вооруженным силам других стран, а во время Первой мировой войны, они, по всей видимости, были еще ниже. Столь низкая эффективность была неприемлема, и вооруженные силы США провели реорганизацию подготовки бойцов для создания наиболее эффективных машин-убийц. Особенно жестко велась подготовка служащих в военно-морском флоте. Цель подготовки была однозначна и определенна. Методы, которыми достигалась эта цель, заключались среди прочего в обезличивании, отсутствии личной жизни, однозначном упоре на принадлежность к группе за счет индивидуальности, тяжелейших физических нагрузках, суровых наказаниях, хроническом недосыпании и вдалбливании того, что нет ничего выше долга выполнять всякий приказ, каким бы абсурдным он ни казался и т.д. Неудивительно, что люди, получившие такое «образование», устроили резню в Май-Лай. Рукопашный бой практикуется в подготовке солдат не потому, что штык — широко распространенное оружие — он был орудием только в одном проценте убийств во время мировых войн, а на сегодняшний день речь может идти максимум об одной тысячной процента, — но потому, что его использование ожесточает солдат. (Ibid. S. 89-93, 153.) Тому, кто готов убить человека штыком, возможно, будет значительно легче убивать с большего расстояния.]. «Подлинная история убийства» Джоанны Бурк (Joanna Bourke) изобилует цитатами из высказываний совершенно обычных солдат, считающих, что убивать — «наслаждение», это «забавно», «здорово»[279 — Bourke: An Intimate History of Killing, особенно глава 1.]. Генри де Ман описывает, как ему удалось попасть из миномета в группу неприятеля, так, что тела и части тел разлетались в разные стороны, — описание заканчивается следующими словами: «Я должен признать, что это был один из самых счастливых моментов в моей жизни»[280 — Цит. no: Ibid. S. 31.]. И Филип Капуто выражает схожее мнение: участие в сражении делало его «таким счастливым, как ничто другое». Советский солдат, прошедший Афганистан, говорит: «Со своими ребятами, всем вместе обрушиться на массу и убивать — захватывающе, даже весело»[281 — Цит. no: Glover: Humanity, s. 54f.]. Важен следующий факт: большинство вернувшихся с войны людей продолжают вести в точности такую же жизнь, какую вели до войны. Было проведено множество исследований влияния опыта, полученного на войне, ее жестокости, на поведение людей в последующей гражданской жизни, однако роста насилия и криминала выявлено не было[282 — Bourke: An Intimate History of Killing s. 356f.]. Реалии войны настолько отличны от ситуации обычной жизни, что, казалось бы, маловероятно перенесения одного в другое. И
