тем не менее находятся люди, жестокость которых выходит за рамки неординарных ситуаций и становится нормой жизни.

Серийные убийцы, более чем кто-либо другой отражают популярное представление о демоническом зле. Когда читаешь о таких серийных убийцах, как, скажем, Генри Ли Лукас (Henry Lee Lucas), создается впечатление, что единственным мотивом их поступков является не что иное, как сильнейшее наслаждение, которое они получают, причиняя жертве сильнейшее страдание. Лукас, к примеру, предпочитал связывать жертву, давая ей — как правило, жертвой становилась женщина — понять, что убьет ее. Затем он один за другим отрубал, отрезал или отпиливал ей пальцы рук и ног, чтобы она знала, что навсегда останется калекой, даже если ей удастся выжить[283 — Jf. Norris: Serial Killers, s. 32.]. Существуют другие, более страшные примеры, которые нет смысла здесь приводить. Суть в том, что мы имеем дело с поступками, причины которых трудно объяснить чем-либо, кроме желания причинять другим сильнейшие страдания, ради самого этого страдания. Можно назвать это аутичным насилием, актом насилия, являющимся самоцелью. Подобная жестокость выглядит необъяснимо, как чистейшее безумие. Ницше пишет:

Так говорит красный судья: то ради чего убил этот преступник? Он хотел ограбить».

Ноя говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа — он жаждал счастья ножа!

Но его бедный разум не понял этого безумия и убедил его. «Что толку в крови! — говорил он. — Не хочешь ли ты, по крайней мере, совершить при этом грабеж? Отмстить?»

И он послушался своего бедного разума: как свинец, легла на него его речь — и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел стыдиться своего безумия[284 — Ницше. Так говорил Заратустра. М.: ACT, с. 32.2006,]

Если мы хотим объяснить некий поступок, то должны понять его цель, однако мы не в состоянии это сделать. Существуют убийства, которые нельзя объяснить припадком бешенства, желанием скрыть преступление или тем, что жертва сопротивлялась. Другими словами, хотя и редко, но совершаются убийства, не имеющие внятных мотивов[285 — Джек Кац приводит множество таких примеров в Seductions of Crime, глава 8.]. Убийства ради убийства. Злодеяние, которое выглядит самодостаточным, злодеяние ради злодеяния — именно это я называю демоническим злом.

Злодеяние как самоцель

 Монтень пишет:

Я не в состоянии был поверить, пока не увидел сам, что существуют такие чудовища в образе людей, которые рады убивать ради удовольствия, доставляемого им убийством, которые рады рубить и кромсать на части тела других людей и изощряться в придумыва­нии необыкновенных пыток и смертей; при этом они не получают от этого никаких выгод и не питают вражды к своим жертвам, а поступают так только ради того, чтобы насладиться приятным для них зрелищем умирающего в муках человека, чтобы слышать его жалобные стоны и вопли. Вот поистине вершина, которой может достигнуть жестокость[286 — Монтень. Опыты. В 3 книгах. Кн. 1 и 2. М.: Наука, 1981. Перевод: ФА. Коган-Бернштейна. О жестокости. С. 376-377.].

Есть ли кто-нибудь, кто совершает зло просто ради зла? Мы можем понять человека, находящего радость в поступках, соответствующих представлениям о добре, просто потому, что это хорошо. Но можем ли мы вообразить себе того, кто испытывает радость, поступая в соответствии с собственными представлениями о зле, просто потому, что это плохо? Представление о зле, совершаемом просто потому, что это плохо, является господствующим в большинстве исследований, посвященных проблеме зла; многие считают это парадигмой зла — и именно эта форма зла преобладает в фильмах ужасов и тому подобном.

Шопенгауэр определяет жестокость как «не приносящую выгоду радость от страданий другого», где страдание подается как «самоцель»[287 — Schopenhauer: Die Welt als Wille und Vorstellung 1, s. 496.]. Берель Лонг в своей достойной внимания книге о Холокосте, утверждает, что массовое истребление евреев нацистами в конечном счете было совершено именно потому, что это плохо[288 — Lang: Act and Idea in the Nazi Genocide, s. 29,56.]. К Фред Элфорд причисляет садизм к парадигматическому злу, утверждая, что зло — это в первую очередь не причиняемый вред, а скорее удовольствие от абсолютной власти[289 — Alford: What Evil Means to Us,s. 21.]. Батай также признает истинным злом лишь самодостаточное злодеяние, но не считает злом к примеру преступление ради наживы, поскольку само преступление как таковое не доставляет никакой радости в отрыве от материальной выгоды, которая должна за ним последовать[290 — Batille: Literature and Evil, s. 17f.]. Представление об отдельном человеке, делающем зло ради зла, можно найти не только в детективах, фильмах ужасов и метафизиче­ских спекуляциях, но и в работах вроде бы серьезных, мыслящих философов. Джон Кикес утверждает, что существуют «нравственные чудовища, с постоянством выбирающие зло» и которые «стремятся вести порочную жизнь»[291 — Kekes. Facing Evil, s. 126,131.]. А Колин Макджинн называет злодеем того, кто радуется страданиям другого и совершает зло ради зла[292 — McGinn: Ethics, Evil and Fiction, s. 62ff., 82.]. Правда, он различает «чистое» зло и зло-средство, позволяя, однако, «чистой» форме доминировать на протяжении всего изложения. Затем он определяет зло синонимично садизму[293 — Ibid. S. 65ff]. Джон

Ролз пишет, что злой человек одержим желанием тво­рить несправедливость, и утверждает, что такой чело­век тянется к несправедливости именно потому, что она противоречит канонам праведности[294 — Rawls: A Theory of Justice, s. 439.].

Эти вышеперечисленные авторы вторят Ав­густину, описавшему прогремевший на весь мир случай воровства фруктов. Многие из нас все еще помнят тот азарт, который, будучи детьми, испытывали от вылазки за соседскими фруктами. Когда я был маленьким, у нас был сад, полный яблонь и груш, однако яблоки и груши, висящие на чужом участке, были бес­конечно заманчивее, чем те, которые я хоть сейчас мог сорвать в собственном саду. И Августин в детстве воровал груши, впоследствии представив этот поступок как величайшую драму, разыгрывающуюся между добром и злом:

По соседству с нашим виноградником стояла груша, отягощенная плодами, ничуть не соблазни­тельными ни по виду, ни по вкусу. Негодные мальчишки, мы отправились отрясти ее и забрать свою добычу в глухую полночь… Мы унесли оттуда огромную ношу не для еды себе (если даже кое-что и съели); и мы готовы были выбросить ее хоть свиньям, лишь бы совершить поступок, который тем был приятен, что был запретен. Сорванное я бросил, отведав одной неправды, которой радостно насладился. Если какой из этих плодов я и положил себе в рот, то приправой к нему было преступление[295 — Августин. Исповедь M: Ренессанс, 1991, с. 79, 81.].

Августин делает следующее заключение: «Я хотел насладиться не тем, что стремился уворовать, а самим воровством и грехом»[296 — Там же. С. 78-79.]. Я не могу разделить взгляд старшего Августина на Августина юного. Там, где он видит закоренелого грешника, я вижу лишь ребенка жаждущего приключений. Предположение о том, что мотивом этого поступка является азарт, а вовсе не зло, выглядит более правдоподобным. Азарт, разумеется, связанный с тем, что воровство фруктов является не­законным и может повлечь наказание[297 — Кража, совершенная в магазине, вандализм и тому подобное должны быть в общем отнесены в эту же категорию. Важно само нарушение и наказание, которое оно может за собой повлечь, а не конкретная выгода; это подтверждается тем, что украденное довольно быстро теряет субъективную ценность. Мелкое воровство в основном мотивировано не материальной выгодой, а погоней за острыми ощущениями, доказательством тому служит тот факт, что попадаются на нем представители разных социальных слоев и люди с самым различным уровнем дохода. (Jf. Katz: Seductions of Crime, s. 78f.)]. Поскольку ведущим элементом здесь выступает азарт, то поступок Августина подобен скорее экстремальному спор­ту, нежели садизму, следовательно, его история воровства фруктов едва ли дает нам ключ к пониманию природы демонического зла.

А как насчет человека, подарившего миру понятие «садизм»? Разве мы не сталкиваемся здесь с примером зла, совершаемого потому, что это зло? Сад бросает вызов Руссо и другим мыслителям эпохи Просвещения, утверждая, что природа вовсе не блага, что преступления и насилие — это законы природы. Общество вырастает из природного зла. Персонажи Сада стремятся реализовать свою свободу и сорвать оковы цивилизации, что равнозначно объединению с дикой природой. Между изначальным, природным и нравственным злом не делается никаких различий. Умысел Сада — подчеркнуть этот факт и использовать все возможности, которые вытекают из такого воз­зрения. Можно воспринимать работы Сада как пародию на философскую этику[298 — Jf. Airaksinen: The Philosophy of the Marquis de Sade, s. 103.], однако складывается впечатление, что амбиции Сада не ограничиваются просто пародийным жанром. В таком случае перед нами встает следующая проблема: вводя категорию зла, следует также принять категорию добра, однако как раз эта категория отсутствует в произведениях Сада. Допустим, что Сад отвергает всякое представление об объективном благе и объективном зле и основывается исключительно на источнике субъективно­го удовольствия. Для Сада зло — это то, что приносит удовольствие. Но это удовольствие не может быть истолковано иначе, чем субъективное благо. Весьма характерно высказывание одного из персонажей Сада, говорившего «я счастлив оттого, что сею зло, так счастлив и Господь, причиняющий зло мне»[299 — Цит.по: Ibid. S. 150.]. Распутник Сада ищет просто-напросто удовольствия. В этой по­гоне за удовольствием он не ограничивает себя ни в чем, ведь сам по себе выход за рамки — важный источник удовольствия, однако эти границы не имеют самостоятельного смысла и лишь обозначают факт нарушения. Границы не представляют собой объективного блага или зла, следовательно, их нарушение также не становится для Сада объективным благом или злом. Остается лишь область субъективного, где рас­путник выбирает то, что приносит удовольствие, а это, собственно, является не более чем ординарным гедонизмом, пусть даже гедонистические предпочтения персонажей Сада совершенно извращены. Распутники Сада ищут субъективного блага, наслаждения, из чего явственно следует, что произведения Сада не годятся для аргументации позиции «человек поступает плохо единственно потому, что это плохо». Радость, испытываемая при виде страданий другого, это радость, поэтому оказывается субъективным благом, несмотря на то что ее причиной послужило зло.

Можем ли мы допустить, что некий субъект попросту инвертирует понятия морали и превращает зло в личное благо? В «Потерянном рае» Мильтона Сатана произносит: «Зло, стань благом для меня»[300 — Milton: Paradise Lost, книга 4, строка 111.]. Вопрос в том, имеет ли это вообще смысл? Что хорошего для Сатаны несет в себе зло? Едва ли есть другой ответ, кроме свободы. Сатана, поддавшись гордыне, восстал против Бога, потому что не мог смириться с положением раба и не хотел выполнять Его волю.[301 — Это подтверждается также пророк Исая 14:12ff.]

«Но знай, к Добру

Стремиться мы не станем с этих пор.

Мы будем счастливы, творя лишь