еще до того, как началось массовое истребление, — скорее, напротив, процессы дегуманизации были призваны подкрепить это, идеологически обоснованное представление о грязных евреях, с целью подавить в палачах муки совести. В той мере, в которой можно воспользоваться художественной метафорой, мы должны сказать, что вовсе не концлагеря были произведением искусства -шедевром представлялся результат очистки, аналогично тому, как скульптор удаляет лишний материал, чтобы добиться совершенства. Тем не менее, как бы это ни противоречило моим собственным эстетическим предпочтениям, я не могу исключить, что некоторые, возможно, испытывали эстетическое наслаждение от массового убийства.
Ницше утверждает, что человек обычно «наслаждается злом» и находит «бесчеловечное зло наиболее привлекательным»[322 — Nietzshe: Nachgelassene Fragmente 1885-1887, s.466.]. Вероятно, Ницше отталкивается от постулата: зло обладает притягательностью, бесчеловечное зло является большим из зол. Однако основной вопрос заключается в том, в чем именно состоит притягательность зла. Жан Жене начинает «Дневник вора» с утверждения, что он был движим «любовью к тому, что зовется злом»[323 — Genet: Tyvens dagbok, s. 7.]. Он хочет «найти новый рай», «заставив признать зло в невинном обличье»[324 — Ibid. S. 194.]. Однако это становится «благом» Жене, и он критически описывает некоторых полицейских как «озлобленных уродов»[325 — Ibid. S. 183.]. Это говорит о том, что Жене считает себя диссидентом[326 — Ibid. S. 106,162f.f 227ff.], определяя свое собственное «благо» в противовес официально принятому благу, от которого он отклоняется. То, что общество называет злом, Жене также называет злом, однако он трактует его как благо. Тем не менее главное, прекрасно ли это, т.е. этическое подчинено эстетическому[327 — Ibid. S. 18f.].
Жене следует в этом за Бодлером, который негативно воспринимает зло, как чисто нравственную категорию[328 — Это видно, к примеру, из следующего: «Вдумайтесь и вглядитесь во все естественное, в поступки и страсти, свойственные естеству человека, и Вам откроются ужасающие вещи. Все прекрасное и благородное есть результат работы разума и расчета. Преступление, вкус к которому человеческое животное обретает еще в утробе матери, является, по своей сути, естественным. Напротив, творить добро — это нечто искусственное, нечеловеческое, поскольку во все времена, всякому народу нужны были боги и пророки, чтобы усмирить животное человечество, и поскольку самостоятельно человек не постиг бы блага. Мы совершаем зло легко, естественно, неминуемо; добро всегда требует умения». Baudelaire: Kunsten og det moderne liv s. 118f.], однако зло в качестве категории эстетики он, напротив, оценивает положительно. Эстетические и этические оценки зла диаметрально противоположны. В черновом варианте предисловия к «Цветам зла» Бодлер писал о своем намерении «выявить прекрасное во зле»[329 — Цит. no: Hagerup: «Etterord», i Charles Baudelaire: Spleen og Ideal, s. 142.]. Прекрасным можно сделать все, но Бодлер прежде всего связывает прекрасное со злом и пишет, что убийство — излюбленное украшение красоты[330 — Baudelaire: «Hymne til veniciken», i Spleen og Ideal s.41f.]. Мораль подчиняется эстетике, добро и зло рассматриваются лишь как категории эстетики: «В самом скверном мы способны найти очарование»[331 — Baudelaire: «Til lesaren», i Spleen og Ideal, s. 11.]. Зло подается как лекарство от тоски, которая отчетливо ощущается в «Цветах зла». Зло выглядит своего рода благом или, точнее, неким суррогатом блага, однако это эстетическое благо[332 — См. также примечания в: Baudelaire: Daghokur, н, 26,33.]. Если мы говорим о зле ради зла, то зло должно быть нравственной основой поступка. Если же поступок имеет эстетическую основу, тогда не возникает особых проблем в его объяснении. Речь идет не о предпочтении нравственного зла как такового, а об эстетическом удовлетворении, которое является результатом совершенного зла.
Ни в одном из рассмотренных нами случаев мы не увидели четкого связного примера того, что зло совершается исключительно ради зла как такового -для поступков всегда находилась иная побудительная причина. Но как быть с классическим садистом, который испытывает радость от страданий других?
Чудовищные страдания, причиненные другому, обычно объясняются тем, что истязатели редуцируют жертву до вещи, предмета, жертвы объективируются до такой степени, что связь «я — ты» перестает существовать. Эта модель объективации приемлема лишь в некоторых примерах, таких, как, скажем, отлаженный механизм в нацистских лагерях смерти, однако данная модель не объясняет сути удовольствия, получаемого садистом. Если представить себе, что преступник редуцирует другого человека до вещи, то многие убийства просто теряют смысл. Тогда он с тем же успехом мог бы стоять и пинать камень, другими словами, сам поступок был бы не важен. Существует причина, по которой мучитель бьет ногой по голове, а не по камню. Сознание того, что жертва — мыслящее существо, личность, является условием, необходимым для совершения действия. Садистский поступок предполагает некоторое отождествление мучителя с жертвой, иначе такой поступок просто не имел бы смысла[333 — Jf. Alford: What Evil Means to Us, s. 32, 126.].
Мне кажется, что садизм лучше всего объясняется гегелианской моделью признания. Садист хочет утвердиться как личность. Наглядный пример этого можно найти в художественной литературе, в романе Брета Истона Эллиса «Американский психопат», где главный герой Патрик Бейтмен пытается компенсировать отсутствие самоидентичности, совершая изощренные садистские убийства[334 — Я провел довольно подробный анализ American Psycho в связи с иной проблематикой и не стану повторяться, ограничусь лишь констатацией того факта, что в этом романе налицо мотив признания. (Svendsen: Kjedsomhetens filosofi, s. 70-80.)]. Ганс Моргентау в классическом эссе утверждает, что как любовь, так и сила имеют один корень, а именно ощущение одиночества, но в то время как любовь стремится преодолеть преграду между двумя индивидами, чтобы они слились воедино, власть стремится подчинить себе личность другого[335 — Morgenthau: «Love and Power».]. Садисту нужна власть. Крик жертвы показывает садисту, что он обладает властью над другим человеком — и крики истязаемого подтверждают -цель достигнута. Боль для садиста не самоцель, а средство для достижения господства. Возможно, боль, испытываемая другими, может содержать в себе элемент, приносящий садисту наслаждение, но в отношениях «я — ты», на мой взгляд, боль подчинена цели достижения господства, то есть признания.
Александр Кожев дал классическую трактовку диалектики признания Гегеля:
Можно сказать, что человек является человеком лишь в той степени, в которой он навязывает другому человеку представление о себе, заставляя признать себя» Поэтому он должен «спровоцировать» другого, заставить ввязаться в борьбу не на жизнь, а на смерть исключительно из соображений престижа. А когда ему удастся этого добиться, он должен будет убить другого, чтобы самому не быть убитым. Исходя из этих условий, борьба за признание может окончиться только смертью одного или обоих противников[336 — Kojeve: Introduksjon til lesningen av Hegel, s. 19].
Однако в случае смерти одного или обоих противников признание не может быть достигнуто. Двое умерших не способны признать друг друга, а выживший не может добиться признания от мертвого. Следовательно, оба участника борьбы должны остаться в живых.
Поэтому человеку борьбы не следует убивать соперника. Он лишь должен устранить его «диалектически». Другими словами, человек должен сохранить другому жизнь и сознание и просто лишить его самостоятельности. Надо лишь отнять у соперника способность противостоять и действовать против. Говоря иначе, человек должен поработить другого[337 — Ibid. S.21.].
Эту стратегию садист использует по максимуму, полностью подчиняя себе личность другого, чтобы уничтожить в нем всякую самостоятельность. Однако такая стратегия вовсе не приводит к желаемому результату. Как отмечает Сартр, в самом садизме заключена «причина его поражения»[338 — Sartre: Erfaringer av de Andre, s. 206.]. Когда цель садиста достигнута, когда чужое сознание подавлено и полностью подчинено, то подавленное сознание уже не может признавать, поскольку нельзя признать того, кто подавлен, тем, кто способен признавать. Чтобы достигнуть истинного признания, нужно быть признанным тем, кого признаешь сам. Кожев пишет, что человек только тогда становится истинным человеком, «когда он признан таковым другими… и когда он сам признает других (ведь истинное ‘признание’ возможно получить только от того, кого сам ‘признаешь’)»[339 — Kojeve: Introduksjon til lesningen av Hegel, s. 91 f.]. Исходя из модели Гегеля, которую я взял за основу, садист обязательно потерпит поражение и никогда не получит признания, которого ищет.
Колин Макджинн трактует садизм несколько по-иному, в его варианте садист не обречен на неудачу. Он утверждает, что садист испытывает «экзистенциональную зависть», ему кажется, что его жизнь менее ценна, чем жизнь других людей, и намерение садиста заключается в том, чтобы опустить уровень других ниже своего собственного[340 — McGinn: Ethics, Evil and Fiction, s. 80.]. Эта гипотеза, по мнению Макджинна, заслуживает внимания, поскольку предполагает успешное воплощение замысла садиста. Однако здесь мы сталкиваемся с проблемой, ведь невозможно определить, присутствует ли эта экзистенциональная зависть у всех садистов — с той же долей вероятности можно предполагать, что садист, напротив, ставит себя выше своей жертвы и поэтому считает, что он вправе делать с жертвой все, что ему вздумается. Кроме того, исходя из модели Макджинна, положительный эффект будет весьма непродолжительным — его необходимо закреплять вновь и вновь, поскольку садист постоянно будет встречать все новых и новых людей, к которым будет испытывать экзистенциональную зависть.
Мы можем делать и другие предположения. Сострадание — чувство, которое может быть реверсировано: скажем, я хочу, чтобы другие почувствовали мою боль. Я хочу показать, что мне плохо, и свою боль я могу выразить или символически, посредством слов и образов, или совершенно непосредственно причиняя боль другому[341 — О символических выражениях зла см. Alford: What Evil Means to Us, s. 12f., 44f., 113ff., 146f.]. Это является не злом ради зла, а отчаянной попыткой установить контакт. Я не стану дальше в это углубляться. Моя основная мысль заключается в том, что существует множество всевозможных объяснений садизму, и все они понятны, в отличие от измышлений на тему зло ради зла.
А как насчет злорадства? Не является ли эта радость от страданий другого равнозначной радости во зле ради зла? Согласно Платону, злой тот, кто находит радость в страданиях ближнего — исходя из этого, можно сказать, что большинство из нас — злые люди, коль скоро в реальной жизни все мы время от времени испытываем злорадство[342 — Platon: Filebos, 48b7.]. Колин Макджинн различает активное и пассивное зло: первое в общем соответствует удовольствию, которое возникает от причинения страданий другому, второе — удовольствию, которое возникает при виде страданий другого, вызванных иными причинами[343 — McGinn: Ethics, Evil and Fiction, s. 66.]. Злорадство сродни «пассивному злу». Шопенгауэр характеризует злорадство как самую ужасную черту человеческой натуры и как самый дьявольский из всех грехов[344 — Schopenhauer: Die Welt als Wille und Vorstellung II, s. 820; Parerga und Paralipomena II, s. 25 5; Uber die Grundlage der
