разрушить представление о том, будто бы производимые действия приемлемы с точки зрения нравственности. Активный очевидец может разбудить дремлющее нравственное сознание и вернуть жертвам право быть членами сообщества, где действуют законы морали. Большинство людей чувствует потребность узаконить свои действия, как правило, еще до того, но также и после того, как они произведены[399 — Как ни странно, масштабное исследование показало, что люди испытывают большее чувство вины по поводу неумышленных действий, чем по поводу преднамеренных. (McGraw: «Guilt Following Transgression: An Attribution of Responsibility Approach».) Это объясняется тем, что преднамеренные действия осуществляются уже будучи оправданными, и, следовательно, чувство вины не возникает, в то время как непреднамеренные действия, соответственно не оправданны. Конечно, задним числом люди склонны прибегать к рационализации, чтобы обезопасить собственное самолюбие.]. Именно поэтому борьба с предрассудками и предубеждениями так важна, ведь она ставит под сомнение построенную и держащуюся на этих предубеждениях стратегию мотивирования действий.
Оправданием дурных деяний обычно служит один из двух, а возможно, и оба довода: (1) человек или группа людей представляют для меня или других столь серьезную угрозу, что должны быть обезврежены или уничтожены, или (2) человек или группа людей имеют некое свойство, часто — слабость, предполагающее, что эти люди не заслуживают неприкосновенности. Другими словами, страх и презрение являются основными источниками зла. Будучи очевидцами, мы можем попытаться изменить такое положение дел, доказав необоснованность страха и/или презрения.
Дескриптивное и нормативное, факты и величины — не лишены взаимосвязи. Нормативы влияют на то, как мы истолкуем ситуацию, а то, что мы принимаем как «факты», воздействует на нормативную оценку. Мы редко делаем выводы о неправильности поступка определенного типа, например о том, что неправильно жестоко обращаться с кем-либо. Иметь представление о жестоком обращении — значит знать о том, что это неправильно, однако осознание этого применимо в конкретной ситуации лишь в том случае, если она расценивается как жестокое обращение. Свидетели могут коренным образом изменить ситуацию, повлияв на определение ее статуса. Это относится и к геноциду. США и многие другие страны всячески избегали называть происходящее в Боснии и Руанде «геноцидом», поскольку это бы обнаружило нравственные, политические и юридические обязательства для вмешательства. Интервенция была для многих крайне нежелательным шагом, и страны надо было принудить признать, что имел место геноцид, со всеми вытекающими из этого последствиями в соответствии с Конвенцией о предупреждении преступлений геноцида и наказании за них, принятой в 1948 году. В подобных случаях, чтобы добиться конкретных действий, мы обязаны оказывать давление на власти[400 — Например, война в Чечне, которую во многом отличает жестокость ведения. Российские военные операции в Грозном, судя по всему, можно отнести к одним из самых серьезных военных преступлений с начала Второй мировой войны, поскольку в значительной мере они были направлены против мирного населения. Разумеется, не всегда легко было выявлять боевиков среди мирного населения, но большинство жителей Грозного составляли старики, женщины и дети. Если мы сравним военные операции в Грозном и осаду Сараева сербами, то увидим, например, что в Сараеве при ежедневном обстреле в худшем случае использовалось несколько сотен снарядов, в то время как российские военные при обстреле Грозного, который значительно меньше Сараева, использовали порядка 30000 снарядов ежедневно, в результате чего погибло около 25 000 человек — в основном мирное население, в том числе много детей. (Lloyd My War Gone By, I Miss It So, s. 243ff.) Конечно, и чеченские боевики отличались особой жестокостью, однако это не оправдывает действий русских. К бомбардировкам Грозного можно добавить жестокое обращение, казни без суда и следствия и т.д. Многие российские офицеры и солдаты заслуживают военного трибунала, однако я не верю, что это возможно, — в действительности большинство других стран, вероятно, приняли военные преступления России без каких-либо серьезных протестов.].
Виновные должны нести наказание. Франсуа де Ларошфуко подчеркивает, что творить добро нашим ближним мы можем лишь в том случае, когда они полагают, что не смогут безнаказанно причинить нам зло[401 — Максимы. Франсуа де Ларошфуко. М.: Худ. литература, 1974. С 106.]. Нельзя оставлять безнаказанным зло, допущенное по отношению к нам, но также и зло, допущенное по отношению к другим людям. Идет ли речь о преступлениях, совершенных в мирное время, или же о военных преступлениях, мы обязаны призвать к ответу предполагаемых преступников. Основной причиной, по которой мы должны поступать именно так, на мой взгляд, является право жертвы на всеобщее признание несправедливости, имевшей место по отношению к ней, к тому же, если это возможно, справедливость должна быть восстановлена. Кроме того, сам преступник имеет право быть включенным в сообщество, где действуют законы морали, а это предполагает необходимость отвечать за совершенное преступление. Я считаю, что это важнее возможной профилактической составляющей наказания, которая, быть может, реализуется для отдельной личности и общества в целом. Другими словами, для меня справедливость дороже практической выгоды[402 — Зачем мы наказываем? На этот вопрос есть два ответа: 1) предупреждение и 2) возмездие. Большинство теорий наказания ориентированы на первый ответ. Например, именно этот принцип лежит в основе норвежского уголовного кодекса, как 1848, так и 1902 года. Однако не все разделяют такую позицию, в том числе и я. Как отмечает Пол Леер-Сальвесен, позиция возмездия имеет преимущество перед общепредупреждающей позицией, поскольку наказание несет в себе личностью составляющую. (Menneske og straff, s. 198.) Представление об индивидуальной вине предполагает существование представления об индивидуальном наказании. (Ibid, s. 373) Наказуемый не просто является анонимной графой в расчете оптимальной пользы для общества; наказание касается лично его. Наказание есть и должно быть чем-то большим, нежели общая превенция. Это становится очевидным в зале суда, где речь идет прежде всего о человеке, а не об общественной пользе. Наказание содержит в себе гораздо больше личного, чем считают теоретики превенции. Можно понять, что жертва жаждет отмщения, однако это не означает, что наказание надо узаконивать из соображений мести. Мы обязаны знать некоторые основополагающие различия между местью и наказанием, мотивированным справедливостью: 1) наказание — это возмездие за совершенное зло, в то время как месть может опираться на нанесенный вред, 2) наказание ограничивает возмездие, в то время как месть не следует никаким ограничениям и имеет тенденцию к эскалации, 3) мщение — это личное, в то время как приводящий наказание в исполнение не имеет да и не должен иметь никаких личных мотивов и связей и 4) месть предполагает радость при виде страданий другого, т.е. месть включает в себя эмоциональный аспект, которого (в идеале) лишено наказание. Следует заметить, что не всегда получается легко различать месть и наказание, однако это не повод для того, чтобы перестать отделять одно от другого. Вероятно, никто так радикально не формулировал позицию возмездия, как Гегель. Согласно теории наказания Гегеля, наказание за преступление должно быть мотивировано исключительно фактом нарушения закона, а возможные благоприятные следствия ( к примеру, превентивное действие )совершенно случайны и безотносительны легитимации наказания. (Grundlinien der Philosophie des Rechts, §99f) Гегель высказывается довольно смело, утверждая, что преступник хочет быть наказан, поскольку, нарушая права другого, он соглашается на то, что его собственные права будут нарушены в соответствующей степени. Наказание — это отрицание отрицанием. Отрицательное действие, которому подвергается преступник, отменяет отрицательное действие преступника. В идеале это должно привести к отмене преступления, к тому, что преступник воссоединится с этической субстанцией.].
Цель международных военных трибуналов -призвать к ответственности за преступления индивида, а не демонизировать целый народ, показать индивидуальную, а не коллективную вину. Демонизация целой группы усиливает противопоставление между «мы» и «они», и именно это противопоставление, как было подчеркнуто выше, является одной из причин преследования ни в чем не повинных людей. Международные военные трибуналы реализуют основополагающий принцип международного права, принцип, возвращающий нас в 1648 год, к Вестфальскому мирному договору, — международное право должно отражать интересы суверенных государств, каждое из которых «занято своими делами», в случае если другая страна не нарушает их территориальной ценности. Предавая суду солдат, чиновников и руководителей другого государства, мы воплощаем идею суверенитета, поскольку относимся к этим людям как к личностям, которые должны предстать перед международным трибуналом.
Этика убеждений и этика ответственности
Тем не менее случается, что ситуация требует немедленных действий и последующего уголовного преследования преступника недостаточно. Бывает, для того чтобы остановить посягательства, необходимо применить насилие. Пророк Михей пишет, что люди «перекуют мечи свои на орала и копья свои — на серпы»[403 — Пророк Михей 4:3], а пророк Иоиль пишет «перекуйте орала ваши на мечи и серпы ваши на копья»[404 — Пророк Иоиль 3:15.]. Мы обязаны следовать завету пророка Михея, однако в мире, где не все его чтят и выполняют, временами приходится поступать в соответствии с заветом пророка Иоиля. Используя понятия Макса Вебера об этике убеждения и этике ответственности, можно сказать, что в общем этика убеждения предписывает поступать в соответствии с заветом Михея, а этика ответственности призывает в отдельных случаях следовать завету Иоиля. Вебер пишет, что, согласно этике убеждения, нельзя противопоставлять злу силу, а согласно этике ответственности: «ты должен насильственно противостоять злу, иначе за то, что зло возьмет верх, ответствен ты». Вебер раскрывает эту мысль:
Мы должны уяснить себе, что всякое этически ориентированное действование может подчиняться двум фундаментально различным, непримиримо противоположным максимам: оно может быть ориентировано либо на «этику убеждения», либо на «этику ответственности». Не в том смысле, что этика убеждения оказалась бы тождественной безответственности, а этика ответственности -тождественной беспринципности. Об этом, конечно, нет и речи. Но глубиннейшая противоположность существует между тем, действуют ли по максиме этики убеждения — на языке религии: «Христианин поступает как должно, а в отношении результата уповает на Бога», или же действуют по максиме этики ответственности: надо расплачиваться за (предвидимые) последствия своих действий[405 — Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 696.].
Такая этика убеждения характерна не только для Нового[406 — См. особенно: Евангелие от Матфея 5:39: «А я говорю вам: не противиться злому». См. также Послание Павла к Римлянам 12:21.], но и для Ветхого Завета[407 — См. особенно: Псалтирь 37.]. Если говорить коротко, ее суть заключается в том, чтобы вести безупречно праведную жизнь, а остальное предоставить Господу. Кант является, пожалуй, самым ярким представителем такого воззрения в эпохе Нового времени. Согласно этой доктрине, принципы нравственности каждого человека имеют абсолютную силу и, к примеру, даже во имя спасения жизни другого человека непозволительно поступиться ими и солгать. Полное принятие этики убеждения кажется самой надежной позицией — всегда можно сослаться на то, что твердо придерживался морали, но сам
