это заняло у Одиссея четыре дня, трудился он один, но зависимость от ремесла — от
кузнеца, плотника, ткача — здесь выступает особенно наглядно. Калипсо вынуждена
обеспечивать труд Одиссея: дает ему топор, скобель, бурав, парусину.
Знаком, естественно, Одиссей и с навигацией, умеет управлять кораблем и тактически
грамотно его использовать. В стране лестригонов он предусмотрительно располагает свой
корабль «в отдалении от прочих», а когда начинается побоище, спасает свой корабль и людей
от гибели:
Спутников наших, как рыб, нанизали на колья и в город Всех унесли на съеденье. В то время как
бедственно гибли В пристани спутники, острый я меч обнажил и, отсекши Крепкий канат, на котором
стоял мой корабль темноносый, Людям, собравшимся в ужасе, молча кивнул головою, Их побуждая
всей силой на весла налечь, чтоб избегнуть Близкой беды: устрашенные дружно ударили в весла.
(Одиссея, X, 124-133)
Такую же оперативность проявляет Одиссей и в поединке с Циклопом, и в опасном плаванье
между Сциллой и Харибдой, причем в последнем случае мы почти видим его на палубе; видим не
только знатоком дела, но и знатоком душ человеческих:
…Вдруг я увидел
Дым и волненья великого шум повсеместный услышал. Выпали весла из рук у гребцов устрашенных;
повиснув Праздно, они по волнам, колыхавшим их, бились; а судно Стало, понеже не двигались весла,
его принуждавшие к бегу. Я же его обежал, чтоб людей ободрить оробелых; Каждому сделав
приветствие, ласково всем им сказал я: «Спутники в бедствиях, мы не безопытны; все мы сносили
Твердо; теперь же беда предстоит не страшнее постигшей Нас, заключенных в пещере свирепою силой
Циклопа. Мужеством, хитрым умом и советом разумным тогда я Всех вас избавил; о/том не забыли вы,
думаю; будьте Смелы и ныне, исполнив покорно все то, что велю вам. Силу удвойте, гребцы, и
дружнее по влаге зыбучей Острыми веслами бейте; быть может, Зевес-покровитель Нам от погибели
близкой уйти невредимо поможет. Ты же внимание, кормщик, удвой; на тебя попеченье
80
М.К.Петров
Главное я возлагаю — ты правишь кормой корабельной: В сторону должен ты судно отвесть от
волненья и дыма, Вбок по стремленью — иначе корабль несомненно погибнет». Так я сказал; все
исполнилось точно и скоро; о Скилле Я помянуть не хотел: неизбёЗкно чудовище было; Весла б они
побросали от страха и, гресть переставши, Праздно б столпились внутри корабля в ожиданье напасти.
(Одиссея, XII, 201-225)
И конечно же, Одиссей — пират. Пират и по духу, и по навыкам, и по восприятию мира. Даже
в минуту острой опасности он не забывает о главном — о грабеже. Чудом выбравшись из
пещеры Циклопа, Одиссей тут же принимается за дело:
Первый став на ноги, путников всех отвязал, и немедля С ними все стадо козлов тонконогих и жирных
баранов Собрал; обходами многими их мы погнали на взморье К нашему судну. И сладко товарищам
было нас встретить, Гибели верной избегших; хотели о милых погибших Плакать они; но мигнув им
глазами, чтоб плач удержали, Стадо козлов и баранов взвести на корабль наш немедля Я повелел:
отойти мне от берега в море хотелось. Люди мои собрались и, севши на лавках у весел, Разом
могучими веслами вспенили темные воды.
(Одиссея, IX, 463-472)
Пиратское восприятие мира не составляет монополию Одиссея; все основные герои поэм
замешаны в пиратских делах. Ахилл только во время троянской войны «кораблями
двенадцать градов разорил многолюдных» (Илиада, IX, 328). Менелай прибыл из Египта,
«богатства собрав, сколь могло в кораблях уместиться» (Одиссея, III, 312). Сам Нестор,
конник ге-ренский, хотя и числит себя больше по земному кавалерийскому ремеслу (Илиада,
XXIII, 305-320), при встрече с Телемахом с умилением вспоминает о времени, «когда в
кораблях, предводимые бодрым Пелидом, мы за добычей по темно-туманному морю
гонялись» (Одиссея, III, 105-106).
Концентрация навыков, которую мы видим в фигуре Одиссея, и умение отчуждать эти навыки
в «моих людей» делают его автономным, независимым элеменАнтичная культура81
том эгейской социальной среды — «медным» человеком среди «медных» людей. Одиссей,
естественно, зависит от ремесла: металлы, орудия, инструменты должны появляться в этой
автономной единице из внешнего источника, хотя вот «кузня» представлена среди одиссеевых
служб. Но зависимость от ремесла не носит здесь устойчивого и политического характера,
выступает скорей динамичным «спросом», чем сколько-нибудь ритуализированной связью.
Нужные орудия можно получить и в порядке обмена, но можно и достать их грабежом или
другими путями. Ахилл, например, предлагает соревнующимся в качестве приза «круг
самородный железа», а история круга такова:
Прежде метала его Гетионова крепкая сила; Но когда Гетиона убил Ахиллес-градоборец, Круг на своих
кораблях он с другими корыстями вывез.
(Илиада, XXIII, 827-829)
Здесь же выясняется, что в принципе существует уже некоторое подобие рынка. Расхваливая
железо, Ахилл уверяет, что круга любому хватит на пять лет и не придется ни пахарю, ни
пастуху идти за железом «в город». В качестве призов вместе с «рукодельницами юными»
упоминаются и крайне полезные в хозяйстве вещи: железные топоры, чаши, треножники,
умывальники и т.п.
За пределами этой потребности в ремесле, которая хотя и широка, но крайне подвижна по
способу удовлетворения, человек ранга Одиссея действительно автономен — свободен и
ответствен в определении своего мира и своей линии жизни. Он многосторонен и универсален
как раз настолько, чтобы сохраниться в среде себе подобных, не теряя при этом собственной
независимости. По существу, лишь в этом мире одис-сеев, ахиллов и агамемнонов мы
получаем право говорить о «целостной личности», и только с этого момента мы можем
рассматривать последующие «частичные» состояния человека в отношении к утерянной
целостности. На данном этапе целостность возникает в единстве ситуаций: я — корабль,
82
М.К.Петров
зонт. Возникает как личная власть над миром и личная ответственность за состояние мира в
рамках заданных ситуаций. Возникает личность — личная собственность на себя самого и на
окружающий мир, активная способность опредмечивать и отчуждать собственные возможности
мысли и действия прежде всего на палубе корабля и на побережье, а затем и в собственном доме,
где, как говорит Телемах, «я один повелитель» (Одиссея, I, 393).
4. ПАЛУБА И ГРАЖДАНСКАЯ ДОБЛЕСТЬ
Переход профессионально-социальных навыков в лично-социальные совершился в бассейне
Эгейского моря настолько быстро, что уже через несколько столетий ощущение новизны
гражданского состояния было утеряно и античная классика ожесточенно спорила о природе
гражданственности, единого, целостного, блага. Спорили примерно в том ключе, в каком мы сегодня недоумеваем, почему, например, определяя состав сборной, мы можем детально и со
знанием дела оценить возможности отдельных футболистов, меру владения мячом, «талант», а вот
определяя через выборы политику и состав очередной политической «сборной», мы вынуждены
руководствоваться довольно странными представлениями о равноправии, равно-способности,
равноодаренности, равнораспределенности политического таланта, т.е., по существу, отрицать
политический талант вообще, считать его чем-то вроде вторичного полового признака, который
«прорезывается» в определенном возрасте как «политическая зрелость». В футбольную команду
мы набираем людей искусных и заведомо умеющих владеть мячом, и если бы кто-нибудь
предложил руководствоваться в этих делах возрастом, служебным положением или производственными показателями, его тут же отправили бы в сумасшедший дом. Но вот когда речь заходит о
команде политической, то эти возрастные, служебные, производственные признаки перестают
казаться странными: мы вместе с античностью упорно отказываемся видеть
Античная культура
83
в политике профессию, в которой могло бы возникать обычное для таланта распределение Ципфа:
мало гениев и много посредственностей.
Рассматривая социальную среду «медного» периода, мы видим, что здесь-то отбор идет по
верхнему пределу. И если измерить аналогию Гомера о прыжках через «вервь неразрывную» в
наших эталонах, среда ориентирована на брумелей, на таланты, а не на среднего «скромного»прыгуна, способного без больших потерь преодолеть ограждение газона. Но в этой селекции
среды из гражданских навыков затрагиваются лишь две доблести: доблесть военная и доблесть
стяжания, т.е. основные функции военной олимпийской государственности и ее могильщика —
пирата. Однако сами по себе эти функции не решают проблемы: они соотнесены — одна из них
разрушительная, а другая восстановительная. Иными словами, их без труда можно было бы
отнести к какой-то «третьей» устойчивой структуре социальных связей и показать одну, пиратскую, — возмущением, а другую, военную, — нейтрализацией возмущения. Особенность
распределения этих функций в Эгейском бассейне делает их ползущими к срыву: военногосударственная оказывается не в состоянии следовать за возрастающими значениями пиратской
помехи, и олимпийская государственность гибнет, уступая место земледельцу-воину. Но само по
себе это обстоятельство не делает совмещенного воина-пирата созидателем, хранителем и
регулятором новой лично-государственной структуры, а именно это нам и требуется показать,
если мы намерены всерьез говорить о синтезе новой социальности из олимпийского материала.
Земледелец-воин-пират — лишь неустойчивый промежуточный продукт синтеза, и, чтобы перейти
в устойчивую форму (земледелец-воин-гражданин), он должен быть показан собственником
ритуала, его регулятором и хранителем, т.е. не в отношениях нападения и обороны, а в быту, в
установившемся распорядке хозяйственной и политической жизни. Должен быть показан как
«существо политическое».
84
М.К.Петров
В споре с Протагором Сократ удивительно точно фиксирует интересующую нас проблему, и
нам будет полезно познакомиться с ответами античной классики, чтобы затем попытаться
войти в смысл изображенных Гомером картин ритуала, быта. «Как и прочие эллины, —
говорит Сократ, — я признаю афинян мудрыми. И вот я вижу, что когда соберемся мы в
народное собрание, то, если нужно городу что-нибудь делать по части строений, мы
призываем зодчих в советники по делам построек, а если по части корабельной, то корабельщиков, и таким же образом во всем прочем, чему, как афиняне думают, можно учиться и
учить; если же станет им советовать кто-нибудь другой, кого они не считают мастером, то,
хотя бы он был чрезвычайно красив, и богат, и благороден, его совета все-таки не слушаются,
но поднимают смех и шум, пока или сам он, пытаясь говорить, не отступится ошеломленный,
или не стащит и не вытолкнет его стража по приказанию пританов» (Платон. Протагор, 319
ВС). Это — тот «футбольный» страт, где наши поступки и убеждения вряд ли чем-то
отличаются от поступков и убеждений мудрых афинян.
Однако на этом естественно-мудрое отношение и кончается. Сократ говорит дальше: «Когда
же понадобится совещаться о чем-нибудь касательно управления городом, тут всякий,
вставши, подает совет, все равно будь то плотник, будь то медник, сапожник, купец, судовладелец, богатый, бедный, благородный, безродный, и никто их не укоряет, как в первом
случае, что, ничему не научившись и не имея никакого учителя, такой человек решается всетаки выступать со своим советом; потому что, ясное дело, афиняне считают, что ничему
такому обучить нельзя» (Платон. Протагор, 319 D).
Протагор по этому поводу рассказывает миф об Эпиметее, Прометее и Гермесе, по которому
«не очень-то мудрый» Эпиметей роздал все силы бессловесным тварям и оставил род
человеческий «неукрашенным». Прометей, пытаясь исправить ошибку Эпи-метея, крадет
«премудрое умение Гефеста и Афины вместе с огнем, потому что без огня никто не мог им
Античная культура
85
владеть или пользоваться» (Платон. Протагор, 21 D). С помощью дара Прометея люди
овладели умением поддерживать свое существование, но им не хватало еще умения жить
сообща: «люди сначала обитали в рассеянии, селений еще не было; люди погибали от зверей,
так как были во всем их слабее, и одного умения обрабатывать, хотя оно достаточно помогало
в добывании пищи, было мало для борьбы со зверями — у людей еще не было того умения
действовать сообща, часть которого составляет военное дело. И вот люди стали стремиться
