социальная структура — полис (городгосударство). Человек-государство выступает исходным моментом всей этой стихийной и
осознанной деятельности формообразования: все процессы подчинены принципу noустановлению. Но результаты такой деятельности проходят проверку на жизнеспособность и
селекцию на совершенство, подчиняясь действию ряда слепых и безличных сил, которые
легче было освободить, нежели понять и связать в новый ритуал.
1. РАБЫ И СВОБОДНЫЕ
В традиционном понимании раб — существо забитое, обездоленное, обесчещенное. Его силой
заставляют работать на другого. У него нет прав, он беззащитен перед своим хозяином, его
можно безнаказанно убить. Все это так, и даже в гомеровской Греции, когда трудно еще
говорить о рабстве — экономической категории, мы видим весьма наглядные картины расправ с рабами вроде сцен из жизни Одиссеева дома (Одиссея, XXII, 465-479).
Но в античных источниках можно встретить и совершенно другое восприятие раба, которое
трудно связать с традиционными представлениями. Афиней, например, в «Пирующих
софистах» так рисует реакцию фокидян на появление рабов: «Мнасона, близкого кАристотелю человека, приобретшего тысячу рабов, фо-кидяне обвиняли в том, что он лишает
самых необходимых средств к существованию такое же количество граждан» (265).
Этот мотив — рабы лишают свободных средств к жизни — интересен во многих отношениях,
и прежде всего самой идеей замены труда свободного трудом рабским, т.е. возникновением
той самой ситуации «технологической безработицы», которая затем многократно повторялась
и в эпоху замены ручного труда
114
М.К.Петров
машинным, и в эпоху вытеснения трудового навыка автоматом. Любая такая замена предполагает
уже более или менее сложившиеся товарные формы хозяйства и некоторый экономический
эффект, возникающий в процессе замены.
Наличие сложившейся формы товарного производства датируется для Греции началом VII в. до
н.э. К этому моменту повсеместно развита чеканка монеты и во всем Средиземноморском
бассейне действует единая система. Уже на рубеже VII—VI вв. до н.э. Солон был в состоянии
провести в Афинах денежную реформу и оценить имущество граждан в монетарной системе
единиц.
Значительно сложнее вопрос об экономической эффективности рабства. Античные источники
называют 1 обол (шестая часть драхмы) в день как норму прибыли от использования рабского
труда. Эта цифра в какой-то мере согласуется и со средней оплатой свободного труда (драхма в
день), и с положением так называемых «шестидольников» до реформ Солона, которые за долги
обрабатывали поля богачей, возвращая им шестую часть урожая. Античность единодушно характеризует положение шестидольников как положение рабское. Сам Солон, сняв долговые
столбы с земли, видел в этом акт ее освобождения: «Рабыня прежде, ныне же свободная»
(Плутарх. Солон, XV).
В самом понимании доли, которая оставалась издольщику (пять шестых или одна шестая), нет
единства мнений. По более поздней византийской версии, хозяину доставалось пять шестых, но
эта цифра не очень правдоподобна: только с помощью механизации можно добиться такого
выхода товарной продукции. Нас интересует не конкретное значение нормы прибыли, а сама
возможность получения прибыли в сложившейся сельскохозяйственной технологии. Судя по
положению шестидольников, такая возможность была, и, видимо, частью она реализовалась в
институте рабства. При этом рабство вовсе не обязательно должно было занять ведущее
положение именно в сельском хозяйстве. При товарном производстве оно могло расАнтичная культура
115
полагаться в любом звене производства, и особенно там, где навык сравнительно прост и связан с
большими затратами физического труда.
Непосредственным эффектом «интенсификации» земледелия, даже если исключить рабство,
должно было стать обезземеливание «работников Деметры», или, что то же самое, острая нехватка
земли в обществе, которое привязано к земле родовыми узами и рассматривает земледелие как
основной источник собственного существования. Такая структура необходимо должна была
порождать «лишних людей», которые оставались за бортом социальности по той простой причине,
что им не оставалось места в сложившемся ритуале.
Маркс видел подоснову этого процесса в неразвитости производительных сил: «В древних
государствах, в Греции и Риме, вынужденная эмиграция, принимавшая форму периодического
основания колоний, составляла постоянное звено общественного строя. Вся система этих
государств основывалась на определенном ограничении численности населения, пределы которой
нельзя было превысить, не подвергая опасности самих условий существования античной
цивилизации. Но почему это было так? Потому что этим государствам было совершенно
неизвестно применение науки в области материального производства. Чтобы сохранить свою
цивилизацию, их граждане должны были оставаться немногочисленными. В противном случае им
грозило подчинение игу того изнурительного физического труда, который превращал тогда
свободного гражданина в раба. Недостаточное развитие производительных сил ставило права
гражданства в зависимость от определенного количественного соотношения, которое нельзя было
нарушать. Единственным спасением была вынужденная эмиграция» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.
8. С. 567-568).
Задача освобождения от «лишних людей» в гомеровской Греции решалась сравнительно просто:
превратности пиратского ремесла и неспокойная жизнь на побережье, по существу, снималипроблему. Одиссей из похода вернулся один, да и дома внес значи-
116
М.К.Петров
тельный вклад в решение проблемы лишних людей. Евпейт жалуется народному собранию:
Граждане милые, страшное зло Одиссей нам, ахейцам, Всем приключил. Благороднейших некогда в
Трою увлекши Вслед за собой, корабли и спутников всех погубил он; Ныне ж, домой возврагтясь,
умертвил кефаленян знатнейших.
(Одиссея, XXTV, 426-429)
Из четырех сыновей Египтия в приключениях Одиссея погибло двое. Описывая поединки под
Троей, Гомер примерно о каждом седьмом из погибших говорит как о последнем сыне
знатного рода. Андромаха, уговаривая Гектора быть осторожным, напоминает ему, что ее
отец и семь братьев погибли от Ахилла, что жизнь Гектора — единственная надежда для нее и
сына:
Гектор, ты все мне теперь — и отец и любезная матерь, Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой
прекрасный! Сжалься же ты надо мной и с нами останься на башне, Сына не сделай ты сирым, супруги
не сделай вдовою.
(Илиада, VI, 429-432)
Словом, в условиях «медного» периода особых проблем, связанных с «лишними людьми», не
возникало, и бурлящий котел Эгейского бассейна тратил згу избыточность человеческого
материала на собственные нужды синтеза. Но как только появляются очаги стабилизации,
социальные формы более высокого порядка, чем люди-государства, задача оказывается
сложной и запутанной. Возможности выбросить этих людей за пределы общественного
ритуала, сделать их бродягами, пиратами, купцами и вообще авантюристами, наталкивались
на растущую упорядоченность договорных отношений и на силу родовых связей. Отчуждение
родовой собственности, и прежде всего собственности на землю, стало возможным сравнительно поздно, после законов Солона. Пиратский же способ отчуждения становился все
более затрудненным, выталкивался на периферию ойкумены, однако и здесь, в процессе
колонизации, он не столько решал, сколько пересаживал проблему на новую почву.
Человек-государство как основной устой античной социальности оказывался в этих условиях
меж двух огАнтичная культура
117
ней: складывание товарных отношений вынуждало его или разоряться, или ориентироваться
на максимальную интенсификацию производства. И поскольку путь повышения урожайности
был для того времени практически закрыт, снижать затраты на единицу продукции можно
было только за счет все более интенсивного использования человеческого труда. Оставаясь
членом рода и входя в многообразные договорные отношения, человек-государство не мог
освободиться от земли, не освобождаясь попутно от привилегий гражданства и прав на
защиту имущества. Все это создавало безвыходный треугольник, разорвать который могло
лишь отделение собственности от производителя. Раб кардинально решал проблему:
развязывал человеку-государству руки для гражданских дел.
Если присмотреться к этому вторичному отчуждению, то оно оказывается более глубоким и
основательным, нежели отчуждение на палубе корабля. Отчуждается уже не только
физическая сила в рамках оперативного решения ситуаций, но и трудовые навыки вообще, т.е.
весь унаследованный от олимпийских времен производственный каркас сложившегося
ритуала заполняется «рабским» содержанием. Но располагается этот каркас теперь иначе.
Если нормальные олимпийские цивилизации существуют в пределах этого ритуала, то
античность возникает на его границах и за его пределами. Античность превращает внешний
каркас-оболочку производственного ритуала в своего рода окаменевший скелет, на котором
развивается живая плоть античной культуры. Отсюда и возникает тот любопытный эффект,
что рабство почти не доставляет хлопот античности; бед и потрясений от него значительно
меньше, чем от быстрорастущей группы «лишних людей».
Рабство для античности — ее рутина, быт, постоянное и каждодневное занятие всех
свободных, да и раб поставлен в такое положение, когда ему, собственно, некуда деться.
Распространенное мнение о военном порабощении свободных как об основном источникерабства не совсем точно. Военное порабощение — ча-
118
М.К.Петров
стный и крайне нехарактерный случай. Военные разгромы сопровождались обычно умерщвлением
всего мужского населения и уводом в рабство женщин и детей, так что типичным социальным
происхождением раба был не пленный, а незаконнорожденный.
У раба не было родовой «прописки», и это обстоятельство автоматически исключало право на
собственность и гражданство, и не только в том городе, где раб появился на свет, но и в любом
другом городе-государстве. Мы изредка встречаем у античных авторов упоминания о вспышках
недовольства или даже об организованных действиях рабов. Известно, например, о восстании
рабов на Хиосе, о бегстве 20 тыс. рабов из Афин во время Пелопоннесской войны; известна даже
легенда об основании беглыми рабами Эфеса, родины Гераклита. Но эти события не образуют
сколько-нибудь единого фона и преемственности, вряд ли могут рассматриваться как перипетии
борьбы, связанной в единый процесс какой-то формой классового самосознания.
Как раз по этой части, по классовому самосознанию рабства, мы обнаруживаем удивительную
бедность свидетельств, да и то в основном косвенного порядка. Платон, например, обсуждая
опасности, проистекающие из покупки рабов, видит в рабах особую породу людей, в душах
которых «нет ничего здравого». Они опасны лишь в том случае, если они одной национальности.
Отсюда и советы Платона: «Покупать себе рабов из разных стран (чтобы у них по возможности не
было единого языка) и правильно воспитывать их не только ради них самих, но больше ради
собственных интересов; избегать оскорблений по отношению к ним, наказывать их по
справедливости» (Законы, 776 и далее). И в свидетельстве Платона, и в ряде других свидетельств
того же типа можно, конечно, при желании усмотреть страх аристократа перед рабом и даже
изложение какой-то классовой стратегии по отношению к рабам. Но при всем том здесь трудно
увидеть позицию самого раба. Лишь Евмей в «Одиссее» действительно представлен как своего
рода «идеолог» рабов, но в этой идеологии нет ни грана того, что
Античная культура
119
можно было бы назвать социальным протестом. Безбедная жизнь при своем повелителе — предел
желаний раба. Как «домочадец» Одиссея и выразитель интересов рабов этого дома Евмей
способен упрекать женихов за плохое отношение к рабам. Антиною он говорит: «Ты же из всех
женихов Пенелопы к рабам Одиссея самый неласковый был завсегда, и ко мне особливо» (Одиссея, XVII, 388-389). Он отваживается на беззубые упреки даже в адрес Телемаха и Пенелопы, но
прежде всего он свиновод и старший раб в доме, который настолько предан своему хозяину, что
без колебаний вместе с Филойтием участвует в расправе Телемаха с рабами. Интересно отметить,
что, обещая Евмею и Филойтию всякие блага в случае освобождения от женихов, Одиссей не
обещает им свободы, хотя Евмей, свободнорожденный с острова Сира, украденный финикийцами
и проданный отцу Одиссея, мог бы претендовать на свободу. Более того, Евмей как бы заведомо
отказывается от свободы в пользу рабства у Одиссея:
Мне господина столь доброго, где бы я ни жил, хотя бы Снова по воле бессмертных к отцу был и к матери
милой В дом приведен, где родился, где годы провел молодые.
(Одиссея, XVI, 138-141)
Мотив «патриотического» поведения раба, который, не жалея ни трудов, ни собственной жизни,
выполняет поручение хозяина, иногда поручение весьма щекотливое, представлен в
свидетельствах весьма широко. Это и бытовые сценки, и даже высокая политика. Сикинн, раб
Фемистокла, ввел, по преданию, в заблуждение Ксеркса, толкнул его
