то, что в слове) всегда оказываются недостижимым эталоном, к
которому стремится, но никогда не достигает деятельность рабыни-материи. Учтен и
«незаконнорожденный» характер рабства: осмысление новой противоположности — повелевающего и исполняющего долгое время связано с аналогией физиологического порождения.
Даже у рафинированного логика и рационалиста Платона схема новых постулатов дана именно в
этом
Античная культура127
исполнении: «Весьма естественно то, что воспринимает в себя, уподобить матери, то, что дает от
себя модель, — отцу, а сущность, которая представляет общий продукт того и другого, —
потомку» (Тимей, 50 D). И крайне важно здесь отметить, что платоновская «цитке» — мать, к
которой и терминологически и по содержанию восходят наши представления о «материи», —
отнюдь не иносказание. Термин стоит здесь, на скрещении олимпийского и античного восприятия
мира, совсем не случайно. И как «женское» олимпийской нормы («Великая мать», Рея-Кибела,
мать-земля), и как основной для античности источник воспроизводства рабства, этой
всепорождающей, но требующей организации силы, термин образует основание перехода к
новому мировоззрению, функционирует в окружении однородных терминов: фйстг^ — «природа»
(от фйа — рождать), у1ууоцаг — рождаться, texvri — «искусство» (от TiKTco — рождать) и т.п.
По олимпийской норме мир порожден сначала как система вечных олимпийских имен, а затем, в
деятельности этих имен, как система «смертных» родов. По новой форме мир возникает как
деятельность разумного существа, заставляющего Y реализовать свои цели. Отсюда и возникает
постулат логической упорядоченности мира, его сотворенности по слову: «Мир устроен сообразно
с тем, что познается разумом и мышлением и что не подлежит изменению» (Платон. Тимей, 29 А).
Безысходная противоречивость истолкования реалий нового мира в старых аналогиях заставляет
античность искать нетрадиционный материал для синтеза новых мировоззренческих структур.
Здесь в поле зрения античности и попадают ее великие изобретения: монетарная система единиц и
алфавитная письменность.
Говоря о чеканке монеты, принято подчеркивать универсальный и не поддающийся контролю
человека характер сил, вызванных к жизни самим фактором появления денег. Энгельс, например,
отмечает: «Изобретая деньги, люди не подозревали, что они вместе с тем создают новую
общественную силу, единую, имеющую всеобщее значение силу, перед которой должно будет
склониться все общество. И эта новая сила, внезапно
128
М.К.Петров
возникшая без ведома и против воли своих собственных творцов, дала почувствовать свое
господство афинянам со всей грубостью своей молодости» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С.
116). Эта динамическая сторона античного отчуждения, которая с помощью денег получает
возможность проявиться как сила и произвести, по словам Энгельса, «переворот во всем прежнем
обществе», сама по себе крайне важна, и об этом уже говорилось. Но кроме стороны
динамической, появление монеты означало становление нового формализма — возникновение
единой и универсальной меры, шкалы античных ценностей, по существу, первой в истории
человечества универсальной системы единиц. Эта «измерительная» сторона денег сыграла
значительную роль в формировании античного мировоззрения.
Относительно самого факта изобретения монеты известно несколько версий и легенд. По
Геродоту (I, 94), чеканку монеты первыми начали цари Лидии, и оттуда этот обычай
распространился сначала на Ионию, затем на материковую Грецию и греческие колонии в Италии
и Сицилии. Происходило это в VIII— VII вв. до н.э., к этому примерно времени относится
появление разного рода поговорок и афоризмов, показывающих всесилие денег. Позже они
широко используются литературой и философией, причем наблюдаются две тенденции. Одна
нравственно-критическая: Мидас, фригийский царь, превращающий в золото все, к чему он
прикасается, умирает с голоду на грудах драгоценного металла. «Проворные богачи» взбираются
по хоженым и нехоженым тропам. Деньги преображают урода. Деньги скрывают содеянное зло.
«Человек — это деньги»; «Богачи не знают пределов» и т.д. и т.п. Даже у Аристотеля деньги
классифицируются по ведомству зла, и, обсуждая, например, проблему счастья в «Никомаховой
этике», Аристотель видит в любви к богатству страсть недостойную и губительную.
Но эта критическая линия, в рамках которой обмен, эквивалент, деньги рассматриваются как
разрушительные и враждебные человеку силы, отнюдь не исчерпывает отношение античности к
новому социАнтичная культура
129
альному институту. Гораздо более важным для понимания краеугольных камней античной
культуры выступает само отношение упорядоченного обмена (аутацснрт|), которое через годовой
цикл сельскохозяйственных работ и связанные с ним астрономические наблюдения преобразуется
в универсальную космологическую идею замкнутого цикла, кругового процесса, построенного на
переходах-обменах и подчиненного внутренней соразмерности. И у пифагорейцев и у Гераклитаэтот античный мировоззренческий ключ — начало и вывод — прослеживается уже со всей
определенностью во множестве производных идей, таких, как вечность и несо-творенность
космоса, предел и беспредельное, мера, гармония, пропорция и т.п.
Устойчивость форм производства и связанное с этой устойчивостью почти полное отсутствие
движения цен ведут к тому, что в монетарной системе единиц античность действительно получает
неизменное и практически вечное формальное установление, которое пронизывает все формы
античной жизни как единая измеримая характеристика, — это своеобразный обруч на античном
космосе, на котором, как на замкнутой непрерывной орбите, могут теперь располагаться
превращения всего во все по типу, например, ге-раклитовских переходов-смертей: «Психеям
смерть — стать водою, воде же смерть — стать землею, из земли же — вода, а из воды — психея»
(Климент. Strom. VI, 16). Возникает и реализуется возможность количественного анализа
действительности, впервые обнаруживается известная и нашему времени «загадочность определения посредством числа».
Реальность и системность экономической всеобщей связи воспринимаются античностью еще в
традиционных одеждах: числам приписывают противоположность мужского и женского, добра и
зла, совершенного и несовершенного, а саму связь берут как установленную извечно. Первый
представитель пифагореизма в литературе Филолай замечает, например: «Вечная сущность вещей
доступна лишь божественному, а не человеческому познанию». Но тут же следует величай-
5 Петров М. К.
130
М.К.Петров
шей важности оговорка: «Человеческому уму было бы невозможно познать что-либо сущее, не
будь сущностного в самих вещах» (Стобей, Ее. I, I, 10). За миром видимым, изменчивым, текучим,
подвижным античность теперь угадывает присутствие какого-то другого мира жестких, вечных и
неизменных соотношений. И хотя эти жесткость и неизменность достаточно иллюзорны, связаны
с историческими особенностями античного производства, именно здесь человек впервые
проникает в царство законов, какими мы их знаем и сегодня.
Монета как материальный, данный нам в чувственности носитель и выразитель универсальных
абстрактных отношений становится первым проводником в мир науки, в умопостигаемый мир
однозначных количественных равенств, эквивалентов, соотношений и т.п. Как говорит
Аристотель: «В отношении сущего примером служит то рассмотрение, которому математик
подвергает объекты, полученные посредством отвлечения. Он производит это рассмотрение,
сплошь устранивши все чувственные свойства, тяжесть и легкость, жесткость и противоположное
ей, далее — тепло и холод и все остальные чувственные противоположности, а сохраняет только
количественную определенность и непрерывность, у одних в одном направлении, у других — в
двух, у третьих — в трех, а также свойства этих объектов, поскольку последние количественно
определены и непрерывны, но не с какой-нибудь другой стороны» (Метафизика, 1061а). Это
античное «сущее» и есть, собственно, стоимость как основной стабилизирующий момент
социального ритуала. Единожды представ человеку в монете как доступная для наблюдения и
измерения всеобщая непрерывность ритуала, стоимость может теперь конкретизироваться на
уровне особенного в качестве частных приложений общего закона: как единство прерывного и
непрерывного — бесконечная последовательность ряда.
Вторым великим открытием античности, изобретатели которого столь же мало подозревали об
истинном его значении, как и изобретатели монеты, была алфаАнтичная культура
131
витная письменность, которая появилась в Греции в VIII—VII вв. до н.э. Предание связывает это
событие с деятельностью Кадма-финикийца на острове Фера (Санторин), где были открыты
древнейшие греческие надписи. Геродот, например, говорит о надписи на треножнике в храме
Аполлона («Амфитрион поставил меня, победив телебоев») как о надписи весьма древней,
«кадмической» (История, V, 59-61). Письмо греки заимствовали у финикиян, но это заимствование
не было простым переносом финикийской нормы. Греческое письмо значительно отличается и от
финикийского и от других типов письменности того времени, соединяя в себе предельную
простоту и предельную точность в передаче языковой структуры.
Финикийское письмо, древнейшие надписи на котором восходят к X в. до н.э., имело алфавит из
22 букв, но не использовало принцип полного соответствия фонемы и буквы. Передавались на
письме в основном согласные, что не исключало многозначного понимания текста или, во всяком
случае, делало слово в тексте несамостоятельным. Воссоздавая фонетический костяк слова,финикяне оставляли на совести читателя реконструкцию слова в целом в рамках данного
контекста и, что особенно важно, реконструкцию грамматического значения слова, которое
обычно передается гласными. В такой записи правила-категории, в соответствии с которыми идет
использование слов, остаются, как и в устной речи, ускользающими моментами. Введя в алфавит
гласные, греки впервые добились графического опредмечивания всех сторон, в том числе и
грамматической, изгнали многозначность в понимании текста.
Еще в менее выгодном отношении к греческому письму находятся те виды письменности, которые
предшествовали финикийскому. Тацит говорит о египетском происхождении финикийского
письма, и связь этого письма с египетской иероглификой подтверждали в наше время Шампольон,
Ленорман, Руже. В египетском, в известной мере также в кипрском, хеттском, древнекритском
видах письменности следует
132
М.К.Петров
видеть дальних родичей греческого письма, и, чтобы оценить некоторые достоинства
греческой письменности, полезно привести ряд данных по предшественникам.
Египетское письмо проделало эволюцию от идеограммы, которой Климент Александрийский
дал привившееся название «иероглиф», до фонетического алфавита из 24 согласных.
Иероглифика служила в основном религиозным целям, была достоянием жрецов и писцов, не
могла в силу сложности получить широкого распространения. При переходе от иероглифа к
слоговому и фонетическому (по согласным) принципу письмо оказалось отягощенным
традиционными идеограммами-реликтами, и даже в пору наибольшего их распространения в
XII в. до н.э. в письме использовалось до 600 знаков: число достаточно внушительное, чтобы
сделать письменность профессией.
Хеттское письмо было несколько более демократичным, но вряд ли уступало египетскому по
сложности. То же можно сказать и о линейном письме крито-ми-кенского периода, где
использовался слоговой принцип с включением идеограмм. Новое письмо греков не сохраняет
преемственной связи с линейным. Нет, собственно, такой связи и с финикийским: ряд знаков
для гласных в греческом алфавите соответствует согласным в финикийском. В алфавите 24
буквы, они же с использованием трех дополнительных знаков употребляются для записи
чисел.
Уже первое достоинство — простота — обеспечивало письменности самую широкую
социальную базу. Даже рабы, судя по комедиям, были обычно грамотны. Письменность как
навык узкого круга профессионалов перешла в грамотность — в личный навык всех или
почти всех свободных, стала частью «гражданской доблести». Второе достоинство —
точность и однозначность — впервые позволило закрепить и сделать доступными для анализа
все типы языковых связей, т.е. открыло доступ к анализу логических структур.
Писали сначала сплошняком, не выделяя слов, и двигались в строчках последовательно слева
направо, а затем справа налево. Но вскоре закрепился и стал траАнтичная культура
133
диционным принцип выделения слов и движения в строке слева направо.
О самом факте изобретения фонетического письма есть несколько легенд, относящих
изобретателя к сонму олимпийцев либо к смертным. У Платона, например, алфавит
изобретает египтянин Теут; «Некто Теут первым стал мыслить в беспредельном звуке гласные
не как одно, а как многое; потом опять заметил и другие, хотя безгласные, однако ж
производившие какой-то звук, и открыл в них также некоторое число; третьего же
рода буквы различил те, которые теперь называются безгласными. Различая после сего
беззвучные и безгласные все до одной и отделяя таким же образом гласные и средние, пока не
обнял всего числа их, он каждым порознь и всем вместе дал имя стихий (CTTOIXEVOV — погречески и «стихия» — строительный элемент космологии, и буква. — Л/./7.). Потом увидел
