объединяет сами эти должности в систему не кровнородственной связью
186
М.К.Петров
порождения, а какой-то другой, также системной связью, в которой предпочтение отдается
принципам целостности и полноты представления функций, а должности, их число и
взаимные отношения представляются величинами переменными и подвижными. В олимпийской системе имен нельзя «упразднить» ни одного имени, не разрушая вместе с тем и саму
систему. Отменяя, например, Геру, мы вместе с ней отменили бы и все ее потомство —
добрую половину олимпийских имен. В системе имен-законов такие отмены не вызывают
цепной реакции распада: теряя «прописку» по одной должности, функция переходит к другой,
становясь ее правом и обязанностью.
Эта способность к перераспределению при сохранении целостности и полноты впервые
реализует систему всеобщего типа, в которой связующее звено располагается не в горизонте
феноменологии, а в области умопостигаемого, и обнаруживается разумом как исходная
целостность, как принцип, реализуя который можно получить в горизонте должностей
сколько угодно равноценных с логической точки зрения систем-распределений по любому
количеству имен-должностей. И то обстоятельство, что в гражданском ритуале полиса
количество имен-должностей значительно меньше количества имен-граждан и что всегда
существует огромная избыточность кандидатов на занятие должностей, говорит только о том,
что движение начато с пиратских попыток овладеть кораблем государственности с помощью
принципа личной власти, с попыток утвердить здесь исходное отношение человекагосударства, где и число имен-должностей и число имен-граждан совпадают в личности
повелителя, в «едином».
В-четвертых, несовпадение имен-должностей и имен-граждан, а также постоянный конкурс на
замещение должностей в гражданском ритуале ставят всех граждан полиса в положение
соискателей. Как «существа политические», граждане полиса всю жизнь проходят через
многочисленные системы выбора, в которых внешней и экзаменующей силой всегда
выступает
Античная культура
187
эта новая знаковая сущность. В роли экзаменатора она, с одной стороны, действует
достаточно активно и убедительно, чтобы исключить всякие сомнения в собственном
существовании: человек либо становится политическим деятелем, либо нет. Но, с другойстороны, эта экзаменующая сила проявляет себя лишь опосредствованно, она обезличена либо
до поднятой руки, либо до несущегося с площади шума, либо до боба-жребия. Это неизбежно
накладывает на гражданский ритуал черты загадочности и мистики. Постоянно опредмечивая
этот ритуал в повседневной политической практике, граждане саму эту предметность делают
все более надежной копилкой тайн и скрытых от глаза истин.
В-пятых, наконец, ограничение гражданского ритуала только кругом тех отношений, которые
возникают между гражданами по поводу их совместного существования и совместной
деятельности, не устраняет, а, напротив, предполагает и с еще большей резкостью выявляет
наличие второй ритуальной системы, которая обслуживает область технологических
отношений к природе и «домашний» порядок гражданина-рабовладельца. Космос
раскалывается на две неравноценные части, в одну из которых входят обыденные и лишенные
какой-либо таинственности отношения «моего дома», а в другую — отношения сограждан.
Раскол локализован по фигуре свободного гражданина, которому теперь приходится
одновременно жить в двух мирах и, как говорит Протагор, с одной стороны, учиться «наилучшим образом управлять собственным домом», а с другой — учиться быть «всех сильнее и
в поступках и в речах, касающихся государства».
И в том и в другом мирах свободный выявляет себя через слово, но если в мире собственного
дома он действительно свободен творить по слову все, что ему вздумается, и даже начисто
разориться, когда того душа требует, то в мире гражданского ритуала его слова и дела
приведены в подчиненную связь с «чужим» словом — законом, т.е. в этом новом мире
свободный сам оказывается несвободным, оказывается объектом слова или, в понимании
античности, — рабом. Это заметил
188
М.К.Петров
еще Антифонт: «Что же касается полезных вещей, то те из них, которые установлены
законами, суть оковы для человеческой природы, те же, которые определены природой,
приносят человеку свободу» (Оксиринх. Папирус. XI, № 1364, Ф.А., 4).
Таким образом, возникающее на палубе пиратского корабля личное чувство свободы, власти
над ритуалом и ответственности за слово, командующее действиями многих, посажено в
полисе в клетку собственного дома и переходит за этими рамками в чувство несвободы и
зависимости от «изобретения славных древних законодателей», от безликой и всеобщей силы
законов. Если пират — творец перманентный, нанизывающий акты творчества в бесконечный
текст, в бесконечную цепь событий, где более или менее строго выдерживается запрет на
плагиат, то законодатель — творец разовый, который в едином акте раз и навсегда закрепляет
текст ограниченной длины, чтобы затем уйти со сцены и оставить потомкам продукт своего
творчества на правах высшей и авторитетнейшей инстанции, на правах закона или
Священного Писания. Здесь мертвый начинает хватать за горло живого. И когда Платон,
например, заставляет своего «создателя» сотворить мир, а затем тут же уводит его на покой,
«сделав все эти распоряжения, он пребывал затем в состоянии, свойственном своему
существу» (Тимей, 42 Е), мы узнаем знакомую картину законодателя, творящего ритуал по
слову.
Насквозь*земной в своих помыслах, просоленный всеми ветрами пират идет по ступенькам
творчества в небо. И здесь, в эпоху становления полиса, мы застаем его временно
исполняющим должность законодателя — Ликурга, Солона, Клисфена и др. Их еще много,
этих «славных древних законодателей», но их уже несравненно меньше, чем пиратов-воиновземледельцев в гомеровские времена. Пират штурмует небо, чтобы опустошить Олимп и сесть
на нем одинокой фигурой пирата-законодателя-творца, который весь мир превратил в свой
дом, где он один повелитель.
Город-государство выдвигается в основную социальную структуру новой цивилизации, и
значительная часть тех отношений, с которыми мы встречались на уровне человекагосударства, начинает воспроизводиться на уровне полиса как отношения межполисные,
которые, с одной стороны, связывают полисы в экономическую и культурную целостность, а с
другой, и это не менее важно, устанавливают в рамках этой целостности обычные ранговыераспределения по силе и экономическому могуществу.
Большую роль в складывании и укреплении межполисных отношений, где также оказываются
возможными различные виды экономического и политического угнетения, играют
кровнородственные связи колоний и метрополий, которые довольно быстро перерождаются в
связи экономические и получают относительную самостоятельность. Насколько эти связи
становятся для полиса существенными и как быстро складывающийся панэллинский рынок
вторгается в экономическую жизнь полиса, формирует эту жизнь, говорит тот факт, что уже в
IV в. до н.э. Ксенофонту приходится самым обстоятельным и серьезным образом исследовать
проблему экономической состоятельности Афин: «Я решил посмотреть, не могут ли афинские
граждане каким-нибудь образом прокормиться за счет собственной страны, что и было бы
всего справедливее. Ибо я считаю, что если бы это оказалось возможным, то они
одновременно смогли бы помочь своей
190
М.К.Петров
бедности и перестали бы возбуждать подозрение эллинов» (О доходах, I). По свидетельству
Демосфена, в Афины этого времени ввозилось около 800 тыс. ме-димнов хлеба (примерно 45 000
т), причем половина — из Феодосии (Речь против Лептина, 31-33). А Лисий в речи против
хлебных торговцев прямо обвинял их в мошенничестве и антинародной политике: «Их интересы
противоположны интересам других: они больше всего наживаются тогда, когда при известии о
каком-нибудь государственном бедствии продают хлеб по дорогим ценам. Ваши несчастья так
приятно им видеть, что иногда о них они узнают раньше всех, а иногда их сочиняют: то корабли
наши в Понте погибли, то они захвачены спартанцами по выходе из Геллеспонта, то гавани
находятся в блокаде, то перемирие будет нарушено» (Лисий, XXII. Речь против хлебных
торговцев, 14).
Вместе с городом-государством поднимается и ряд общеэллинских культовых и культурных
центров, которые также включаются в становление экономических и политических связей.
Наиболее известны из них Дельфы в Фокиде с двумя священными источниками и «пупом земли»
— омфалом в храме Аполлона; Делос — наименьший из Кикладских островов с его священными
лаврами; Додона в Эпире со священными дубами и источником; и, конечно же, Олимпия в Элиде,
где с 776 г. до н.э. происходили общегреческие игры в честь Зевса Олимпийского. Все эти
общегреческие празднества способствовали укреплению существующих и завязыванию новых
контактов, а соревнования атлетов, поэтов, музыкантов, к которым допускались только не
запятнанные преступлением свободные, вырабатывали высокий общеэллинский стандарт
физически и умственно развитого человека.
Стандарт этот всегда стоял перед глазами греческого юноши. Победители Олимпийских игр,
«олимпио-ники», пользовались особенным почетом и в ойкумене и у себя в городе. Тот, кто
побеждал трижды, получал право поставить собственную статую в Олимпии, но даже простой
однократный победитель в одном из видов (бег, двойной бег, долгий бег, пятиборье, кулачАнтичная культура
191
ный бой и т.д.), как правило, пожизненно освобождался от всех государственных повинностей, что
делало перспективу победы еще более привлекательной.
Смешению и осреднению всех разновидностей обычаев и культов способствовало также
включение в культурную ойкумену колоний, которые были допущены к участию в общегреческих
торжествах с 40-й Олимпиады (620 г. до н.э.). Процесс объединения поддерживался и рядом
унифицирующих тенденций, таких, как единая валютная система, единые цены, общность письма
и литературы и т.п.
Но наиболее сильным интегрирующим моментом стала для Греции угроза персидского нашествия,
особенно после неудачного восстания ионийских городов на побережье Малой Азии (494 г. до
н.э.). Угроза нависла над бассейном в целом, когда, подавив восстание, персы предприняли
несколько комбинированных сухопутно-морских походов. Битвы при Марафоне (490 г. до н.э.),
при Фермопилах и у Саламина (480 г. до н.э.), при Платеях и Микале (479 г. до н.э.), при Эвримедонте (468 г. до н.э.), хотя и не все они были победами, потребовали такого напряжения сил, что
чувство национального единства, общности судьбы, резкой грани между эллинами и варварами
стало живым и активным чувством каждого свободного эллина.
Отразив угрозу персов, греки в пределах всей ойкумены получили новый мир объединенного
интереса, в котором могли теперь происходить и действительно происходили раздоры и смуты, нов отношении к варварскому окружению он выступал всегда целостным и замкнутым миром
специфических процессов и отношений. Кроме парного космоса «домашних» и «гражданских»
интересов в уме грека начинает формироваться представление о новой, высшей, общеэллинской
сущности со своими неведомыми законодателями, героями и умопостигаемыми законами, по
отношению к которым законы собственного города-государства должны рассматриваться
второстепенными и производными.
Борьба с персами была не только напряжением духовных и физических сил полисной Греции. Она
во
192
М.К.Петров
многих случаях требовала внутренней перестройки, внутренней перекристаллизации
сложившихся отношений, и часть этих актов оказалась устойчивыми синтезами, которые
надолго определили и внешнюю политику и способ жизни отдельных полисов. Поэтому,
приступая к анализу того творческого семиотического взрыва, который характерен для эпохи
VI-IV вв. до н.э. и дает ей название классики, мы обязаны остановиться на этих внутренних
перестройках и пертурбациях в полисной жизни.
Без учета этих изменений мы попросту не поймем ни фронтонов и фризов Парфенона, ни
самого процесса канонизации и распочкования искусств. Не поймем причин того явления, что
на входе в классику перед нами духовный универсализм, когда нет, собственно, ни
драматургов, ни философов, ни риторов, ни поэтов, а есть лишь великие совмещенные фигуры
вроде Солона, который был одновременно и политическим деятелем, и законодателем, и
философом, и поэтом. Он даже, по преданию, тронул сердца сограждан именно поэтическим
искусством — заставил себя избрать в законодатели, сочинив элегию, которая начиналась
словами:
Да, понимаю, и в сердце глубоко кручина запала: Вижу, как клонится ниц первая прежде страна Меж
Ионийских земель.
В этой элегии Солон, по словам Аристотеля, «нападает на обе партии, защищая в то же время
одну от другой, разбирает весь спор, а после этого убеждает одинаково тех и других
прекратить возникший раздор» (Афинская политая, V, 2). Неясно только, каким способом
Солон довел эту элегию до сограждан — читал ли ее на рыночной площади или исполнял на
кифаре.
