запретил Гомера, запретил культ Адраста, привез из Фив
останки Мела-ниппа и ввел его культ. Стесихор, ужаснувшись безнравственности Гомера,
переработал мифы в антично-пуританском духе. Логограф Гекатей Милетский даже исследовал
пещеру, через которую Геракл, по преданию, проник в Аид. Пещеру он нашел не такой уж
глубокой, никаких адских псов в ней не обнаружилось, зато оказалось много змей; поэтому 12-й
подвиг Геракла — похищение Цербера ради прихоти Еврисфея — получил у Гекатея
«рационалистическое» истолкование: Геракл убил ядовитую змею, от укуса которой каждый
непременно попадал в Аид. Люди этого типа не были причислены классикой к лику философов,
поскольку начала их не интересовали или интересовали мало.
Собственно философию принято, со времени классики, начинать с Фалеса, Анаксимена и
Анаксиманд-ра, с милетцев, которые, как философы, занимались преобразованием
космологической вставки Гесиода с поправками орфиков. Если у Гесиода космогоническая часть
происходила «без сладкого обычая любви» и начиналась с Хаоса-разлома, а у орфиков появилась
идея исходного единства, то у милетцев начинается процесс опредмечивания-овеществления этих
начал. Исходное единство осознается как «вода» (Фалес), «воздух»
Античная культура
275
(Анаксимен), «неопределенное» (Анаксимандр), а стороны разделения-раскола, которые
возникали у орфиков как результат вражды (кат’ e’piv), осмысляются теперь как
«противоположности».
Конечный результат этих усилий можно (по Ф.Ко-рифорду) представить трехтактной схемой
космогене-ча: а) изначально существует первичное единство, состояние нерасчлененности или
смешения, где слиты в неразличимом целом начала, которые позднее станут различенными; б) из
этого единства возникают разделением пары противоположных начал, или сил: сначала теплое и
холодное, затем влажное и сухое. Это разделение ведет в конце концов к смещению больших
исходных масс, которые образуют мировой порядок и формируют небесные тела; в)
противоположности взаимодействуют — воссоединяются в метеорологических явлениях,
порождая индивидуальные живые вещи, растения и животных.
По свидетельству Аристотеля, превращения в милетской схеме носят циклический характер: «Из
тех, кто впервые занялся философией, большинство считало началом всех вещей одни лишь виды
материи (ev uXt|c; E’lSri): то, из чего состоят все вещи, из чего первого они возникают и во что в
конечном счете разрушаются, причем основное существо пребывает, а по свойствам своим
меняется, — это они считают элементом и это — началом вещей. И вследствие этого они
полагают, что ничто не возникает и не погибает, так как подобная основная природа всегда
сохраняется» (Метафизика, 983Ь). Судить о том, насколько идея такой цикличности органично
входила в схемы милетцев, весьма затруднительно, но сохранившийся фрагмент из Анаксимандра
позволяет говорить о целостности-цикле: «А из чего возникают все вещи, в то же самое они и
разрешаются согласно необходимости. Ибо они за свою нечестивость несут наказание и получают
иозмездие друг от друга в установленное время» (Сим-плиций. Phys., 24, 13). К тому же идея
вещественного начала, пребывающего в изменениях как устойчивое )тих изменений и их субстрат,наиболее полно пред-
276
М.К.Петров
ставлена у Гераклита Эфесского, ближайшего и по времени и по месту философского соседа
милетцев. Независимо от того, какой именно смысл мог вкладываться милетцами в их
овеществленные целостности, а смысл, видимо, меняться, «неопределенное» Анакси-мандра
очень уж напоминает «беспредельный хаос» (%doq аяегроу) орфиков, эти первые попытки
ввести в окружение целостную формальную структуру, представить окружение
универсальным, объективным и независимым от человека естественным порядком вещей
осмысляются именно как удачный «эксперимент», как нечто безусловно истинное, хотя и
требующее дальнейших уточнений и детализаций.
Возникает исходный контакт, тяж, своего рода труба, через которую вместе с водой Фалеса и
воздухом Анакси-мена в окружение втягивается неопределенный универсальный субстрат —
всеобщий материал и всеобщая схема спекулятивного мышления. Уже у Гераклита этот материал приходит в связь с идеей прекрасной упорядоченности, с «космосом», и его «вечно
живой» огонь становится вечной, циклически изменяющейся, структурной схемой: «Этот
миропорядок один и тот же для всех, не установили его ни боги, ни люди, но всегда он был,
есть и будет вечно живым огнем, мерами возгорающим и угасающим» (Климент. Strom., V,
105). Исходная аналогия такой структуры представляется довольно прозрачной — это
товарообмен, деньги, которые и Аристотель считает «алфавитом» обмена, да и сам Гераклит
упоминает возможность такого истолкования: «Все обменивается на огонь и огонь на все, как
товары на золото и золото на товары» (Плутарх. Cons, ad ApoU., 10 p. 106 E).
Вечно живой огонь и разыгрывает, собственно, трагедию построения и разрушения космоса.
По свидетельству Ипполита (Ret., IX, 10), огонь у Гераклита вершит суд над космосом,
управляет им, поскольку он разумен и является причиной управления всем. Колебания огня
подчинены «недостатку и изобилию»; в фазе недостаточности огонь образует космос, а в фазе
избыточности возникает «мировой пожар», когда «грядущий огонь» все отделяет и связывает.
Античная культура
277
Вместе с тем огонь несет в себе меру, скрытую гармонию, которая, по Гераклиту, «лучше
явной» и которая складывается из борьбы противоположностей, согласуется как
«расходящееся само с собой» или же возникает по орфической схеме: «Враждующее
соединяется, из расходящихся же — прекрасная гармония, и все рождается через раздор»
(Аристотель. Никомахова этика, 1055Ь). Происходит это потому, что раздор, борьба, война —
«отец всего и всего царь; одним она определила быть богами, другим — людьми; одних она
сделала рабами, других — свободными» (Ипполит. Ret., IX, 9).
Мера становится универсальным законом существо-вания, даже Солнце не перейдет своей
меры: «Солнце не перейдет своей меры, иначе его бы настигли Эринии, помощницы Дике»
(Плутарх. De exil., II p. 604 А). Солнце выступает у Гераклита символом цикличной
упорядоченности: «Солнце, их управитель и надсмотрщик, устанавливает, руководит,
назначает и обнаруживает переходы и времена года, которые все приносят» (Плутарх. Qu.
Plat., 8, 4 р. 1007 D), благодаря ему «один день равен всякому другому» (Сенека. Ер., 12, 7).
Эта в некотором роде «теологическая» вставка, когда Солнце, Дике, Эринии, Зевс
приобретают как будто бы олимпийские черты личного и божественного, объединяет и
синтезирует у Гераклита безлично-естественную и лично-именную схему бытия, т.е. по
существу опредмечивает олимпийскую норму связи слова и дела по природе, дает
знаменитую в античности теорию «истинности имени по природе», которая, по нашему
мнению, сыграла решающую роль в становлении античной, да и не только античной
философии.
В безлично-естественной части Гераклит заменяет олимпийское генеалогическое древо
порождений циклом рождений — родов со смертельным исходом: «Смертью душ рождается
вода, смертью воды рождается земля, от земли же вода рождается и от воды — душа»
(Климент. Strom., VI, 16), получает в этом цикле душу — носитель «самовозрастающего
слова», — которая, как сухое и теплое, во-первых, близка к огню, а но-вторых, несет
традиционное значение «мужского»278
М.К.Петров
начала. Душа причастна разуму, который «управляет всем при помощи всего» (Диоген
Лаэртский, IX, 1). Наиболее простой способ нарушить эти регуляторные функции души —
смочить ее: «Мальчонка тащит пьяницу, а тот шатается, не соображает, куда идет: душа его
влажна» (Стобей, Flor., V, 7).
С другой стороны, между безлично-естественной структурой связей и олимпийской системой
имен намечаются связи типа: «Единое, единственно мудрое, не желает и желает называться
именем Зевса» (Климент. Strom., V, 116); «Имени Дике не было бы известно, если бы она
(Дике, — М.П.) не существовала» (Климент. Strom., ГУ, 10). И хотя сам Гераклит высказывает
сомнения в однозначности этой связи слова и дела, ведь бывает же и так: «буоцсс pio<; epyov 5ё GdvaToq — имя луку — жизнь, а дело его — смерть», Гераклит все-таки подчеркивает неразрывность этой связи. Через слово-логос вещи и люди попадают во вторичный контур универсальных отношений, основанных на общности, общезначимости и единстве всего. Эта связь через слово едина у всех: «Представление обще всем» (Стобей, Flor., I, 179); она — свойство человека: «Всем людям свойственно познавать самих себя и мыслить» (Стобей, Flor., V, 6), да и никто, собственно, как говорит Гераклит, не утверждал другого: «Из тех, чьи слова я слышал, никто не выходил так далеко, чтобы признать: мудрое от всего отделено» (Стобей, Flor., I, 174). И мудрое поэтому не какая-то особая сущность, а нечто возникающее в связи слово — дело: «Мыслить — величайший дар; мудро — истинно говорить и делать в согласии с природой» (Стобей Flor., I, 179). Важнейшим свойством этой связи является ее общность, общезначимость: «Нужно следовать общему; а общее — как все понимают, но, хотя слово всегда общезначимо, многие живут так, как если бы имели свое особое понимание» (Секст Эмпирик. Adv. math., VII, 133). С другой стороны, эта общность и общезначимость оказывается у Гераклита сопряженной с искусством «жить сообща», с юридической палубой законов, Античная культура 279 с фигурой законодателя: «Желающий быть понятым должен так держаться за понятное всем, как город держится за законы и даже много крепче; законы же (УОЦСН) человеческие питаются от единого (итсо evdq) божественного, которое правит, как хочет, всему довлеет и все себе подчиняет» (Стобей. Flor., I, 179). Эта тройная связь естественного (по линии истинности имен по природе), лингвистического (по линии системной связи слов) и юридического (по линии про-изводности человеческих законов от единого божественного закона) и предлагается Гераклитом как основной объект изучения для тех, кто стремится к мудрости. Познание, таким образом, ориентируется на изучение языковой структуры, на самосознание (yivco-rueiv ёюитоис;), где и должны обнаруживаться скрытая гармония, мера, связь. Трудность здесь, по Гераклиту, не в сложности самого предмета, а в шорах ритуала, которые мешают людям увидеть эти, в общем-то, простые вещи, которые Гераклит первым объединяет в комплексе «говоритьделать» (kiye.iv кои TtoieTv). В изложении трудностей самопознания Гераклит — сплошная жалоба на слепоту людей: «Не дружат они со словом, хоть и говорят непрерывно, и с чем встречаются повседневно, воспринимают как незнакомое» (Марк Антонин. ГУ, 46); «Многие не постигают того, с чем постоянно сталкиваются, да и научившись, не узнают» (Климент. Strom., II, 8). Излюбленное сравнение Гераклита для этого автоматизма речи — говорить и делать, «как во сне». Об этом упоминает Марк Антонин: «Не следует делать и говорить, как во сне» (ГУ, 46), а Секст Эмпирик приводит фрагмент из Гераклита, в котором, по существу, изложена целая теория речевого автоматизма: «Слово существует вечно, но не осознают его люди ни до того, как услышат, ни услышав впервые. И хотя все совершается по слову, люди оказываются беспомощными, когда берутся рассуждать о словах-делах, которые я объясняю, различая каждое по рождению и указывая, что оно содержит. Другим же людям не дано осознать, и они, бодрствуя, пользуются словами-делами, как если бы говорили-действовали во сне» (Adv. math., VII, 132).280 М.К.Петров Тем самым Гераклит впервые указывает людям на то, на что много позднее укажет гражданину Журдену учитель философии, — люди говорят прозой, и в этой прозе содержатся какие-то законы, имеющие не меньшую силу и обязательность, чем законы города-государства для его граждан. И поскольку все дела в новом мире попадают в различенную целостность: говорящий повелитель — исполняющий раб, эти законы слов имеют самое непосредственное отношение и к законам дел и к продуктам этих дел. В предметном соприкосновении и связи оказались, таким образом, все традиционные и новые различения, накопленные в гомеровский период и в период становления полиса. В Гераклите античная философия оказалась на развилке, где явственно уже видимы, хотя еще и не разделились, два пути: путь дальнейшего усложнения естественного формализма — им тайно и скрытно пойдут пифагорейцы, он будет также представлен у атомистов; и путь изучения слова-логоса, которым по-прежнему займутся атомисты, софисты и классики античной философии — Сократ, Платон и Аристотель. Пока же идея логоса — всеобщей структурной связи через слово, которая опирается на истинность имени по природе, — оказывается одним