«Тимее», мы
встречаем не только эту традиционную схему. Создатель творит мир, пользуясь «образцом»,
т.е. целесообразно; творит, меняя законы существования внешнего материала: «Взял все
видимое, которое не в покойном состоянии находилось, а в движении — притом в движении
нестройном, беспорядочном (ср. Хаос Гесиода или Бездну Моисея. — Л/./7.), и привел все в
порядок из беспорядка» (Тимей, 30 А). Создатель отдельно от тела творит душу (Тимей, 34 С)
по математическим законам (Тимей, 35-37) при помощи «кратера», в котором он смешивает
сущности (Тимей, 41 D). Более того, у создателя обнаруживаются
306
М.К.Петров
помощники, рабы или исполнители, которые по его воле и указаниям реализуют детали
общего замысла, сооружая, например, людей довольно противоестественным способом:
«Стали соединять их, но не теми неразрушимыми связями, которыми связаны были сами, а
просто частыми, по малости своей неприметными гвоздочками» (Тимей, 42 Е—43 А).
И в этом отношении, как первооткрыватель внут-риритуальных связей, как первый человек,
сумевший пройти за границы того, что очерчено возможностями «костей, сухожилий и
суставов», Платон гораздо ближе к нам, к нашему способу мысли, чем досократики —
«наивные материалисты и диалектики». И хотя история человеческого познания, история
становления ритуала-космоса мистифицирована и персонифицирована Платоном в фигуру
создателя, но история теперь опредмечена в знаке, да и сам принцип сотворенности ритуала,
который заключен в этой мистификации, бесспорен. Ритуал создан и установлен
практической деятельностью поколений как система образцов-эталонов, которые регулируют
все виды человеческой деятельности. И естественный формализм, который мы приписываем
природе, хотя и не введен, но, во всяком случае, выявлен в природе этой деятельностью как
моменты устойчивого объективного определения, которые уже силами человека и через
совокупную потребность общества могут быть связаны в целостность наших представлений
об упорядоченном мире-космосе.
У Платона ритуал в его полноте и целостности впервые осознан изнутри, не по отклонениям
от законов регулирования, эти отклонения Платон справедливо относит к «шуму», который
«происходит, но не существует», а по самим законам регулирования как жесткая целостная
система всех видов производственного, политического и нравственного поведения, причем
каждый элемент этой системы выступает образцом и эталоном соответствующей
деятельности, который позволяет видеть отклонения не как таковые, а именно по отношению
к эталону. Это различие зафиксировано Аристотелем как различие деятельности по опыАнтичная культура
307
ту, когда человек уподобляется «неодушевленным существам», которые «хоть и делают то и
другое, но делают это, сами того не зная» (Метафизика, 981Ь), и деятельности по понятию,
когда человек действует со знанием «почему» и постигает причину.
Эта система эталонов, которая в разные периоды жизни устанавливалась Платоном поразному, с большей или меньшей последовательностью, проводится во все сферы
социального ритуала, и, пожалуй, наиболее интересны здесь те структуры и ранги соподчинения, которые рисует Платон в анализе души и государства. В платоновской картине мира
душа выглядит весьма противоречивым звеном. С одной стороны, она должна быть
родственна умопостигаемому миру вечного и неразрушимого бытия. Но вместе с тем душа —
носитель идеи жизни: «Чем бы душа ни овладела, она всегда приносит с собою жизнь»(Федон, 105 D), и, связанная с рождением, а следовательно, и со смертью, душа, как принцип
вечной подвижности, не может принадлежать к миру идей, может быть лишь при-частна ему.
Из этой тройственной противоречивости и возникает учение о трех частях души: разумно
руководящей, благородно-деятельной и чувственной. В «Ти-мее» эти части способны к
разделению, и бессмертна лишь первая, разумная, хотя в других диалогах разложение на
духовное и телесное следует орфическим учениям, и все три части бессмертны:
«Божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразложимому,
постоянному и неизменному в самом себе в высшей степени подобна (оцоютатоу) наша душа,
а человеческому, смертному, непостижимому для ума, многообразному, разложимому и
тленному, непостоянному и неверному самому себе подобно — и тоже в высшей степени —
наше тело» (Федон, 80 В).
Это промежуточное положение реализовано в идее мировой души — начала движения:
«Вселенская душа бессмертна. Ведь вечнодвижущееся бессмертно. А у того, что сообщает
движение другому и само приводится в движение другим, это движение прерывается, а
значит, прерывается и жизнь. Только то, что движет
308
М.К.Петров
самое себя, не убывает и никогда не перестает двигаться и служит источником и началом
движения для всего остального, что движется. А начало не возникает» (Федр, 245 С).
Той же природы и душа человеческая: «Без колебания можно сказать то же самое о сущности
и понятии души. Ведь каждое тело, получающее движение извне, не одушевлено, а движимое
изнутри, само по себе, одушевлено, потому что такова природа души. Раз дело обстоит так,
раз то, что движет самое себя, есть не что иное, как душа, то, значит, и душа не может
возникать и должна быть бессмертной» (Федр, 245 Е—246 А).
Вместе с тем душа человеческая есть душа падшая, потерявшая крылья. И происходит это
потому, что ее третья, чувственная часть тянет душу к земле: «Уподобим душу слитой
воедино силе упряжки крылатых коней и возничего. У богов кони и возничие все благородны
и от благородных предков рождены, а у остальных неодинаковы. Прежде всего правит
упряжкой тот, кто и над нами властвует, а затем и кони у него — один прекрасен, благороден
и рожден от таких же коней, а второй — совсем иной и от иных коней рожден. Поэтому
править ими, конечно, дело тяжкое и докучное» (Федр, 246 В).
На праздничном пире души поднимаются по краю поднебесного свода на «хребет неба», где
они созерцают «занебесную область» — место пребывания идей: «Мысль бога питается
разумом и чистым знанием, как и мысль всякой души, которая стремится воспринять то, что
ей подобает, поэтому она, когда видит сущее хотя бы время от времени, любуется им,
питается созерцанием истины и блаженствует, пока небесный свод, описав круг, не перенесет
ее опять на то же место. В своем круговом движении она созерцает самое справедливость,
созерцает рассудительность, созерцает знание, не то знание, которому свойственно возникновение, и не то, которое меняется в зависимости от изменений того, что мы теперь называем
бытием, но то, настоящее знание, что заключается в подлинном бытии» (Федр, 247 DE).
Античная культура
309
Время от времени с душами происходят несчастья и они падают на землю: «Когда же она
будет не в силах сопутствовать богу и видеть сущее, но, постигнутая какой-нибудь
случайностью, исполнится забвения и зла и отяжелеет, а отяжелев, утратит крылья и падет на
землю, тогда есть закон, чтобы при первом рождении она не вселялась ни в какое животное.
Душа, видевшая всего больше, попадает в зародыш будущего философа и любителя красоты,
преданного Музам и Эроту; вторая за ней — в царя, соблюдающего законы, в человека
воинственного или способного управлять; третья — в государственного деятеля, в хозяина, в
дельца; четвертая — в того, кто усердно занимается упражнением или врачеванием тела;
пятая по порядку будет вести жизнь прорицателя или причастного к таинствам; шестая по
порядку пристанет быть поэтом или подвизаться в каком-нибудь ином роде подражательных
искусств; седьмая станет ремесленником или земледельцем, восьмая — софистом или
демагогом; девятая — тираном. Из всех них тому, кто проживет, соблюдая справедливость,
достанется лучшая доля, а тем, кто ее нарушит, — худшая» (Федр, 248 СЕ).Интересна здесь не столько поэтическая фантазия, сколько развитие идеи тройственности
души в идею тройственности гражданских доблестей, где части разумной соответствует
доблесть мудрости (ocxpia), части благородно-мужественной — доблесть воли и энергии
(cxvSpia), а части чувственной — доблесть умеренности и повиновения (стсофБоойут)).
Синтез этих доблестей в гражданскую добродетель (5iKmcnJvr|) и дает, собственно,
гармоничный социальный порядок. Этот порядок Платон реализует в идеальном государстве,
где правители должны обладать доблестью мудрости, воины — способностью неуклонно и
без размышлений выполнять свой долг, а «народ» — умением повиноваться и обуздывать
свои желания. Образование и законодательство здесь целиком подчинены высшей касте философов, воины — власть исполнительная, безоговорочно подчиненная философам, а народу
следует работать, кормить все общество и повиноваться. Маркс
310
М. К. Петров
характеризовал это государство как «афинскую идеализацию египетского кастового строя»
(Капитал. Т. 1. М., 1963. С. 379).
Это частное замечание Маркса не только точно характеризует социальную утопию Платона,
но задевает и более глубокие принципы его учения. Тройственность души, как она показана в
«Государстве», как раз соответствует исходному синтезу в человеке-государстве навыков
земледельца, воина и гражданина, т.е. Платон пытается вернуть античный полис к олимпийской норме, к профессионально-социальным навыкам нормальной олимпийской цивилизации.
Более того, это возвращение мыслится активной политической и образовательной
деятельностью, которую трудно назвать целесообразной, поскольку конечные цели лежат
здесь в прошлом, а не в будущем.
Как в построении мира Платон вторгается в необходимость, пытаясь заполнить
неформализуемый для «фисиолога» остаток логической структурой, так и в области
гражданской жизни выдвигается требование полной формализации, полного «охвата»
законами всей жизни граждан, и особенно граждан двух высших каст — стражей (фйХаке^).
От стражей Платон требует отказа от частной собственности, от семьи, требует полного
растворения в социальной функции. Получается, по сути дела, рабство в квадрате: стражи —
рабы долга, а народ — раб рабов долга. Причем если рабство стражей добровольное, то
рабство народа — принудительное, и меры принуждения представлены в диапазоне от
регулирования рождения до строгого программирования образования, куда не входит
обучение знаниям, а лишь обучение верности традициям, производственному в основном
ритуалу. В руках государства монополизировано все — не только воспитание и науки, но
также искусство и религия. Разрешено только то, что производно от вечной идеи добра,
остальное же подлежит запрещению. И это разрешенное делится по кастовому принципу.
Народ следует воспитывать на пропущенных через цензуру мифах. У философов же своя
религия, высшая цель которой — сохранение поАнтичная культура
311
рядка и самого государства как воплощения идеи добра и справедливости.
По существу, это первая ласточка, первый прообраз бесконечного ряда социальных утопий,
которые последуют за платоновским «Государством». Но сам Платон вовсе не мыслил эту
государственность утопией: она насыщена у него многочисленными реальными чертами
полисной жизни, и прежде всего, конечно, жизни спартанской, как наиболее близкой к идее
полностью формализованного, замкнутого и неподвижного государства. Социальные утопии
Платона выявляют и подчеркивают ту, значительно менее заметную в других частях учения,
особенность, что, несмотря на величие синтеза по существу всех предшествующих достижений «теологов» и «фисиологов» в критике Олимпа, схема Платона не порывает еще с
традицией. Его мир идей и вселенская душа — все тот же Олимп, где божественное
обезличено до всеобщего принципа движения, до безымянных душ, а имена и распределенные
по ним практические отношения к миру трансформированы в неподвижную и поставленную в
«занебесье», за скобки пространства и времени, иерархию бестелесных и умопостигаемых
сущностей — идей, форм, парадигм, эталонов, образцов.
Связь с лингвистической структурой здесь очевидна. Платон и сам время от временивыдвигал тезис о том, что идей столько, сколько слов в языке. И нужно сказать, в рамках
истинности имен по природе такая схема действительно может работать, если каждое имя
понято программой и алгоритмом действия, развертывающегося по традиционной схеме:
зачатие—рождение—зрелость—смерть. Но именно эта схема и смущала Платона, поскольку
идеи в этом случае должны были быть внутренне сложными и подвижными, быть не только
образцами для подражания, но и инициаторами и регуляторами самого процесса подражания,
т.е. их пришлось бы поселить не в «занебесье», а в человеческой голове. Здесь Платон
попадал в неразрешимое противоречие и, проявляя максимум изобретательности в попытках
объяснить связь умопостигаемого и
312
М.К.Петров
чувственного, идей и вещей, он, по существу, сыграл ту же роль в становлении философского
канона, что и