естественного закона.

Более того, векторы накопления профессионального навыка устанавливаются в китайском

варианте таким способом, что полосы взаимного наложения и взаимного регулирования

социальных институтов имеют тенденцию к уменьшению и, соответственно, автономии

любого из институтов — к возрастанию. Связи между социальными институтами переходят

из формы активного взаимодействия в форму более или менее пассивного прилегания,

прилаженности, и социальная структура в целом больше напоминает симбиоз прижившихся

друг к другу и обусловливающих существование друг друга автономных социальных видов,

чем единый динамический организм. Этот симбиоз придает китайской структуре невероятную

стабильность, поскольку «космос» любой профессии начинается прямо за ее порогом, на

равных, «естественных» правах включает и упорядоченные силы природы, и упорядоченные

социальные институты. Профессиональная частичность переходит в естественную

частичность, частичность человека по природе.

По отношению к такой структуре трудно говорить о рабстве или свободе. Все здесь рабы

сложного и дета-

32

М.К.Петров

лизированного ритуала: император — раб дворцового этикета, земледелец — сложнейшейагротехники, ремесленник — технологии соответствующего ремесла. При этом нарастание

жесткости и устойчивости в матрице профессионального распределения создает условия для

пышного расцвета профессионализма, т.е. для быстрого накопления специализированных

навыков в земледелии и ремесле, поскольку здесь теперь складывается идеальная схема

накопления: обряд посвящения совпадает с кровнородственной связью и растянут на много

лет, идет как соучастие нового поколения в трудовой деятельности старших, что обеспечивает

и преемственность сложных навыков, и быстрое освоение любых полезных новшеств.

Несколько иное положение складывается в государственном аппарате: здесь схема

накопления не использует кровнородственную связь, а социальная практика впервые

реализует конкурсное замещение должностей, т.е. обряд посвящения подкреплен теперь

предварительной подготовкой претендентов и выбором по результатам экзаменов на всех

ступенях административной иерархии, что делает мандаринат — новый институт кумуляции

— эффективным средством извлечения таланта и постановки его на службу сложившемуся

социальному ритуалу. Будь профессиональная матрица более подвижна, теоретическое

отношение к предмету, которое неизбежно возникает в период подготовки претендентов и в

момент экзаменов, могло бы прорвать узкий горизонт профессионального самосознания и

перерасти в оголение логических структур других профессий, т.е. перерасти в общее

теоретическое осознание ритуала. Но этого не происходит по ряду причин, и прежде всего в

силу растущей автономии профессий и соответствующего обеднения социальных полос

регулирования по отрицательной обратной связи.

Типичное для олимпийской социальности «медицинское» регулирование, когда программа

или естественный ход событий всегда располагаются в нулях реакции (здоровый человек —

нуль медицинского вмешательства), а все активные реакции связаны с отклоАнтичная культура

33

нениями от этого нуля и ориентированы на уничтожение отклонений, на возвращение к

норме-нулю, делает саму норму профессиональной деятельности неоп-редмеченной и

поэтому принципиально непознаваемой — «вещью в себе», или «программой в себе» олимпийского ритуала. Закон любой профессиональной деятельности: остающееся в актахявлениях сопряжено с нулями реакции во всех других профессиях, т.е. становится тем самым

«естественным ростом злаков», вмешиваться в который — только людей смешить. Поэтому

закон деятельности исчезает из поля зрения социального регулирования, уходит из предмета

познания примерно тем же способом, каким здоровый и полнокровный человек оказывается

в слепом пятне медицинского глаза: здоровый человек если и интересует медицину, то как

предмет профилактики, т.е. как потенциальный больной.

Бесспорность свидетельств о том, что античность располагает идеей закона социального

существования и активно ее использует (законодательство Ликурга и Солона, например), и

принципиальная невозможность выявления такого закона в китайском типе олимпийской

цивилизации вводят анализ античной культуры в связь с поисками таких условий социального

существования, которые были бы в состоянии выявить и представить в предметной форме

программы профессиональной деятельности и их связь в социальную целостность.

Этот ориентир — полное опредмечивание социального механизма связей — может быть

уточнен в том направлении, что нет, видимо, никаких резонов ожидать, что это полное

опредмечивание способно возникнуть в естественной части ритуала, в предметной

деятельности по производству материальных благ. Возможности осознания и теоретической

интерпретации закона здесь сведены к нулю уже тем обстоятельством, что все практические

отношения к миру вещей всегда строились и строятся как медицински-кибернетический

контур, в котором видны только отклонения от нормы, а сама норма всегда и неукоснительно

располагается на слепом пятне теоретического глаза субъекта. Выявление «существенной»

2 Петров М. К.

34

М.К.Петров

структуры, оголение формально-логических связей может, видимо, произойти только в том

случае, если преемственность ритуала оказывается сорванной и человеку приходится самому

налаживать, «изобретать» и «собирать» ритуал, т.е. если в деятельность человека вплетаются

творческие моменты — «акты творчества»: создание и запуск уникальных актов, которые моглибы развернуться в ритуал повторов.

Если это последнее требование остается в пределах естественной части ритуала, оно выглядит как

требование на естествознание, на опытную науку, которой заведомо не было в античности:

эксперимент как всеобщая и санкционированная философией форма ри-туализации продуктов

творчества возникнет только на переходе от феодализма к капитализму. Вместе с тем фигура

единого, всеблагого и всеведущего творца, которая маячит на выходе из античности, позволяет

предполагать, что опредмечивание социального механизма связей могло иметь место в той части

ритуала, где практические отношения к миру ориентированы не на силу природы, а на другие

социальные структуры.

Под этим углом зрения нам и должно теперь рассмотреть обстановку в бассейне Эгейского моря,

где складывался свой тип олимпийской цивилизации, резко отличающийся от китайского.

Интегрирующим основанием была здесь, бесспорно, опасность внешних нападений, тогда как

функция регулирования сил природы выступала второстепенной, не требовала объединения сил и

средств на долгое время. Конечно, и здесь земля требовала ухода: нужно было пахать, сеять, убирать урожаи, пасти скот и т.д., но это обычный земледельческий ритуал, который совершается в

единых для всех олимпийских цивилизаций формах. Здесь также налицо зависимость земледелия

от ремесла, т.е. известная «частичность» земледельца. Гесиод, например, четко отделяет

земледельца от плотника:

Самонадеянно скажет иной: «Сколочу-ка телегу!» Но ведь в телеге-то сотня частей! Иль не знает он,

Дурень? (Работы и дни, 455-456)

Однако на этом близость и кончается. На небольших и средних островах бассейна Эгейского моря

не было ни разрушительных паводков, ни засух, ни других неполадок природы, которые

вынуждали бы земледельцев содержать регуляторы природы вроде китайского правителя,

обязанного блюсти устойчивость и круговорот мира, или египетского царя, которому каждый год

приходилось творить мир заново после потопа-разлива Нила. Более того, годовой цикл как естественный предмет государственного регулирования в Китае и Египте выглядит для грека

источником естественной определенности. Гесиод все виды работ располагает в

последовательности, которая — залог успеха: Так полюби же дела свои вовремя делать и с

рвеньем, Будут ломиться тогда у тебя от запасов амбары.

(Работы и дни, 306-307)

Сама же эта последовательность сопряжена с движением светил. Жать следует в тот момент, когда

на востоке ночного неба появятся Плеяды (середина мая), а сеять — когда Плеяды «скрываются с

неба» (середина ноября), таков обычай всех:

Всюду таков на равнинах закон — и для тех, кто у моря Близко живет, и для тех, кто в ущелистых

горных долинах,

От многошумного моря седого вдали, населяет Тучные земли.

(Работы и дни, 388-391)

Молотить нужно, когда начинает «всходить Орио-нова сила» (597), срезать виноград — с

появлением Арктура и т.д. Естественный порядок, как он представлен движением звездного неба,

не вызывает у Ге-сиода ни малейших сомнений в своей незыблемости и правильности. В его

советах проскальзывают нотки, совершенно немыслимые для «естественной» олимпийской

цивилизации. Там, где дела небесные входят в противоречие с земной ситуацией,

руководствоваться, по Гесиоду, нужно все же указаниями неба: Только что время для смертных

придет

приниматься за вспашку,

,^4AkV^

Ревностно все за работу берись — батраки и хозяин, Влажная ль почва, сухая ль, паши, передышки не

зная. С ранней вставая зарею, чтоб пышная выросла нива.

(Работы и дни, 458-460)

Функция регулирования сил природы в ее государственной форме в бассейне Эгейского моря

практически отсутствует, но зато первостепенное значение приобретает функция обороны от

вмешательства извне. Военная функция участвует в интегрировании и других социальных

структур, особенно ближневосточных, и на первый взгляд ничего особенно интересного из

этого военного основания вытекать не может: в Египте, Вавилоне, у хеттов, у персов это

основание не произвело ничего существенно нового — цивилизации остались в олимпийской

норме профессионально-кастовой социальности. Дело здесь, видимо, не в военном основании

как таковом, а в некоторых особенностях проявления военной опасности для бассейна

Эгейского моря.В континентальных олимпийских цивилизациях опасность набегов и нападений

распределялась неравномерно: наиболее угрожаемыми были пограничные районы, а в

глубинных частях можно было говорить лишь о распределении опасности на государственном

уровне, когда судьба многих людей оказывалась в зависимости от исхода государственной

военной акции. Хеттский царь Мурсалис II писал, например, о своих полководцах: «Они

разбили страну Милаванда и разграбили ее, уведя как добычу людей, быков и овец»

(Хрестоматия по истории Древней Греции. М., 1964. С. 41). Такие действия носят именно

государственный характер: ни египтянин, ни хетт, ни вавилонянин не объявляют своей

«личной» войны и не организуют своей «личной» обороны.

В бассейне Эгейского моря возникает другое и во многом «личное» распределение опасности:

угроза висит не над границами, а проникает всю островную социальность насквозь: нет такого

пункта, кроме разве глубинных районов Крита и Кипра, который не был бы пограничной

территорией. Эгейская цивилизация не просто военная, но и морская. Вся ее территория —

Античная культура

37

сплошное побережье с более или менее равномерным распределением опасности внешнего

нападения. Здесь нет концентраторов напряжений, которые позволили бы сосредоточивать

военную мощь государства на ограниченных участках как на наиболее угрожаемых.

Равномерность распределения опасности ставит государство в крайне невыгодное положение,

когда способность к обороне должна следовать тому же закону равномерного распределения

опасности.

Хуже того, это опасность особого рода, о которой Ксенофонт пишет: «Властителям моря

можно делать то, что только иногда удается делать властителям суши, — опустошать землю

более сильных; именно можно подходить на кораблях туда, где или вовсе нет врагов, или где

их немного, и, если они приблизятся, можно сесть на корабли и уехать, и, поступая так, человек встречает меньше затруднений, чем тот, кто собирается делать подобное с сухопутной

армией» (Псев-доксенофонтова полития, II, 4). Такая опасность не просто распределяется

равномерно, но ищет слабых мест для выявления, т.е. активно выравнивает собственное

распределение и «ползет»: имеет тенденцию к постепенному повышению средних значений.

В предельном случае распределение военной мощи государства должно бы следовать

принципу тени, располагая за спиной каждого земледельца все более материализующуюся и

плотную тень профессионала-воина, как и распределение опасности образует не менее

плотную тень профессионала-пирата. Борьба между этими омрачающими эгейский горизонт

темными силами зла, каждая из которых — и воин и пират — паразитирует на продукте

земледелия, и есть, собственно, одна из первых в истории ситуаций «гонки вооружений».

Пираты, олимпийский государственный аппарат и земледельцы строят взаимные реакции не

на привычных олимпийских нулях регулирования, а с некоторым, и весьма существенным,

смещением: рост опасности и квалификации нападения вызывается ростом средних значений

обороноспособности побережья, а рост обороноспособности побережья оказывается функцией

от роста опасности.

Такая гонка, как и любая другая, развертывается по положительной обратной связи и не

может продолжаться вечно: рано или поздно рост тех и других значений должен войти в

насыщение у «потолка», прочерченного техническими и психологическими возможностями эпохи. События рассматриваемого периода относятся в основном к медному

веку, поэтому эгейская ситуация гонки вооружений ограничена по верхнему пределу

возможностями военных приложений меди, хотя, конечно, в характеристику эпохи

должны войти все военно-технические средства, включая и корабль. Предельное значение

этой военной характеристики социального окружения мы назвали бы «медным», а саму

среду эгейской социальности —

«медным окружением».

Если тезис о взаимном росте опасности нападения и обороноспособности побережья верен,

то бассейн Эгейского моря можно рассматривать областью кумуляции военного потенциала,

и