политические
деятели — появляются на политической арене. А в языке обнаруживается космический канон —
правила построения порядка и исходный материал для такого строительства, т.е. обнаруживается
тот самый понятийный алфавит, из которого теперь все — и трагедии и комедии.
С олимпийским прошлым покончено, семиотическая революция завершена, и все то, что было до
Платона и Аристотеля, мыслится теперь древностью, мифом, наивными сказками для детей.
Олимпийские имена потеряли функциональную нагрузку сохранения и накопления знания, стали
простыми метафорами и украшениями речи. Мир видится теперь по-новому, через призму канона,
как всеобщее единство сущностей, каждая из которых может стать предметом самостоятельного
изучения. От философии отпочковываются науки, они обзаводятся своими канонами и становятся
активными накопителями знания. Каждая из них, «придя так или иначе к существу предмета,
пытается в каждом роде выводить из этого существа путем доказательства все остальные свойства,
оперируя то с меньшей, то с большей точностью» (Метафизика, 1064а). В этом повороте к
накоплению положительного знания, к изучению природы через канон Аристотель был не только
величайшим философом, теоретиком научного подхода к миру вообще, но и величайшим ученым.
* * *
Мы можем теперь осмотреться и подвести некоторые итоги событиям классического периода,
этого перевала античности, по ту сторону которого остается бурный процесс становления нового
человека, нового
способа мысли, новой социальности, а по эту — расстилается знакомая и привычная нашему
глазу прозаическая земля крупных государственных образований, спокойной городской
жизни, где человек уже не столько «существо политическое», сколько «существо
экономическое», занятое своими мелкими заботами и благоустройством быта. На входе в
классику нас встречают величественные события — Марафон, Саламин и целая когорта ярких
индивидуальностей — законодателей, мудрецов, поэтов. И во времена Перикла, в эпоху
«высочайшего внутреннего расцвета Греции» (Маркс), даже камни становятся великими —
складывают фундамент того, что мы теперь называем европейской цивилизацией. Победы над
персами, афинское строительство, расцвет демократии, сильнейшая атеистическая тенденция,
грамотность позволили сломать олимпийскую семиотическую систему, создать новые
институты сохранения и накопления знания, сместить психологические установки человека на
познание нового.
Новая семиотическая реальность складывается как насыщение окружающего мира ритуальной
и прежде всего технологической структурой. Начиная с Гераклита и Парменида, делаются
попытки связать с природой формализм логико-лингвистический и отсечь его, оставить в
природе как объективное, независимое ни от человека, ни от человечества основание
миропорядка. Тем самым идет осознание ритуала, который действительно выделяет
устойчивые моменты окружающего мира и строится на их практическом использовании.
Целостность ритуала позволяет интегрировать устойчивые моменты мира в его объективное
единство, понять мир как целостную и упорядоченную систему, часть которой нам известна, а
часть остается за пределами познанного как «мир открытий» — возможность бесконечного
расширения наших знаний о мире. В философии Аристотеля этот переход в новую схему
завершен.
Новые семиотические институты порождают и новые психологические установки. Появляется
новый человек, значительно более трезвый и менее простодушный, чем его предки, менеесклонный принимать на
Античная культура
333
веру небылицы и чудеса, зато готовый «понять» и принять новое, каким бы удивительным оно
ни было, если это новое связано с каноном и допускает объяснение от канона. Огромную роль
в становлении этой «просвещенной» установки сыграл театр — наглядная и преемственная
критика олимпийской традиции.
Мир стал трезвым и серым. Он потускнел, принял те успокоенные формы монотонности,
«скуки будней», когда совратить жену соседа — событие, уже в достаточной степени
«удивительное» и разбивающее монотонность, чтобы обеспечить себе путь на просцениум.
Непосредственная опасность выведена сначала за стены города-государства, а затем и вообще
за пределы видимости. Возникает и укрепляется тот заведенный и цепкий порядок жизни, о
котором уже античности доподлинно было известно, что дело здесь идет о чем-то
утомительном, требующем разрядки-«очищения». В таком мире не остается уже как будто
места пирату, и внешне он уходит со сцены. Но только внешне. Новая психологическая
установка на познание природы, на активное изучение и формирование сущностей — это все
то же пиратское ремесло, которое перешло в свою «письменность», стало гражданским
навыком античного грека. Пират переселяется в голову, в себе самом обнаруживает
бесконечное побережье для пиратских набегов, становится энтузиастом научного познания. И
когда Аристотель приписывает Богу высшие наслаждения, он не заставляет его ни убивать, ни
грабить, ни вдыхать ароматы жертвоприношений, ни напиваться амброзией, а мыслить. И
ученик Аристотеля, Александр Македонский, пишет в гневе на своего учителя не о
сокровищах, а о знаниях: «Ты поступил неправильно, опубликовав те учения, которые
предназначались только для устного преподавания. Чем же мы будем отличаться от
остальных людей, если те самые учения, на которых мы были воспитаны, сделаются
всеобщим достоянием? Я хотел бы не столько могуществом превосходить других, сколько
знаниями о высших предметах» (Плутарх. Александр, VII).
А от головы человека до неба — один шаг. И шаг этот, по сути дела, уже подготовлен в
философии Пла-
334
М.К.Петров
тона и Аристотеля, где по разным мотивам, но требуется одно и то же: естественный
формализм, если он мыслится сотворенным, нельзя замкнуть в целостность без личной
фигуры пирата-творца-архитектора-регулятора. И теперь уже дело случая, какое имя будет названо в должности творца мира по слову — по слову греческому, разумеется, и по канону
греческой грамматики. Что же касается конкретных кандидатур, то, как показывают события,
шансы доморощенных претендентов невелики. И дело здесь не только в том, что нет пророка
в своем отечестве, но и в том также, что идея божественного приземлена античностью в трагедиях, статуях, рисунках и оказалась в самой непосредственной близости к человеку. И когда,
например, олимпионика Эвфимия из Лакры делают богом при жизни, когда он сам совершает
в собственную честь возлияния и приносит жертвы собственному изображению, то это в
порядке вещей. Но заставить грека поверить, будто такой вот Эвфимий, или Александр
Македонский, или Деметрий Полиоркет не просто бог олимпийско-медного образца, а нечто
большее, это совсем уже другое дело. Здесь требуется нечто внешнее, чуждое и туманное —
требуется просто имя.
ГЛАВА V. ЭЛЛИНИЗМ
Десять лет походов Александра Македонского расширили границы греческого мира от Дуная
до Инда и от Аральского моря до среднего течения Нила. Провозглашенный египетскими
жрецами сыном бога Солнца, т.е. египетским фараоном, Александр, после смерти Дария, сам
себя объявил законным преемником персидских царей, а Вавилон — столицей собственной
империи. В 323 г. до н.э., на год раньше Аристотеля, своего учителя, Александр умер, и
диадохи — наследники и преемники великого полководца (Анти-патр, Птолемей, Селевк,
Лисимах, Антигон, Кассандр и др.) принялись делить царство и те несметные богатства,
которые были награблены в персидских столицах — в Сузах, Вавилоне, Персеполе,
Экбатанах. Состав и очертания новых царств менялись с калейдоскопической быстротой, нопостепенно, сначала в Египте, а затем в Передней Азии, начали образовываться устойчивые
очаги государственности: царство Птолемеев в Египте, Пергам и огромное царство
Селевкидов, от которого в середине III в. до н.э. отделились восточные части — Бактрия и
Парфия.
Саму Грецию и особенно города Южной Италии все эти события задели не так уж
основательно, хотя после Ламийской войны Греция в 322 г. до н.э. стала владением
Македонии. Во многих городах появились македонские гарнизоны, для граждан был введен
имущественный ценз. В Афинах, например, право гражданства было предоставлено только
тем, имущество
336
М.К.Петров
которых оценивалось в 2000 драхм и выше. 12 тыс. афинян лишились гражданства. Такая же
обстановка складывалась и в других городах, но основные социальные институты полиса
функционировали, правление в большинстве городов оставалось демократическим,
продолжались общеэллинские и городские празднества, шла торговля, соревновались трагики
и комики, регулярно проводились олимпиады. Словом, все оставалось на местах, исчез лишь
дух ответственности, серьезной политики и высоких страстей.
Другими путями шло становление социальности в новых областях.
Здесь происходило уже не естественное развитие, а активное насаждение античной нормы,
которое не могло идти стихийно-демократическими методами, требовало единого плана и
централизованного руководства. Повсюду, кроме Египта, государственность возводится по
античному канону: основываются полисы или переводятся на положение полисов старые
городские центры. Однако эти новые полисы во многом лишь бюрократические и
административные учреждения, которые хотя и обладают некоторыми политическими и
экономическими привилегиями и находятся в лучшем положении, чем жители «хоры» —
сельских местностей, но они остаются городами в государстве, которые несамостоятельны не
только во внешней, но и во внутренней политике. В ведении центральной власти остаются
вопросы войны и мира, финансов, строительства, культов, празднеств, образования и т.п.
Народное собрание как социальный институт в новых полисах обычно не используется.
Активное социальное строительство в новых областях сопровождалось широким притоком
колонистов из различных областей Греции, и новые полисы были, как правило, смешанными
по населению. Гражданство в них не связывалось с кровнородственными отношениями. Здесь
теперь вырабатываются новые эллинские языковые нормы, синтезируются новые культы, причем в процессе синтеза подключаются и местные культурные традиции. Особенно бурно этот
процесс трансАнтичная культура
337
плантации античных норм жизни протекает в первый период, когда живы еще были диад охи,
которые во всем стремились подражать Александру и имели для этого средства. Именно в это
время сооружены постройки, которые получили название чудес света: Колосс Родосский,
маяк Фарос, Пергамский алтарь, гавани Александрии и Антиохии, Александрийская библиотека. Подъем искусства, особенно строительного и декоративного, был во многом
естественным следствием становления государственных структур. Аппиан пишет о Селевке:
«По всему пространству своего огромного царства он выстроил много городов: так, в честь
своего отца он выстроил 16 Антиохии, пять Лаодикей — в честь своей матери, девять —
носящих его собственное имя, четыре — в честь своих жен: три Апамеи и одну Стратоникею»
(Сирийские дела, 57).
Плановая застройка города, выбор места, исследование климата, воды, санитарных условий —
все это становится и общим требованием и общепринятой практикой, «искусством», которое
вырабатывает свои каноны. Это делает города всех царств от Бактрии до Сирии похожими не
только по названию и планировке, но и по стандарту эллинской жизни. Здесь нет традиций,
нет внутреннего единства классических полисов. И хотя Александрия, например, довольно
быстро выдвигается в общеэллинский центр поэзии, науки и философии, здесь никогда не
возникает того органического единства полисной жизни и культуры, которое было характерно
для Афин эпохи Перикла. Это явление искусственности, оторванности от местных корней взначительной степени объяснимо тем обстоятельством, что искусство, наука, философия в
новых областях есть прежде всего духовная культура на содержании, которая прямо или
косвенно учитывает взгляды и вкусы тех, кто ее содержит. И если не считать проявлений
угодничества, того потока откровенной апологетики, который и во времена античности
пользовался особой любовью правителей, наука, искусство и философия эпохи эллинизма в
основе аполитичны — обходят те скользкие темы, где «нет» сказать опасно, а «да» — совесть
не позволяет.
338
М.К.Петров
У Лукиана есть рассказ «Как надо писать историю». В нем речь идет о Сострате, строителе
Фаросского маяка, который якобы вырезал на камне слова: «Со-страт, сын Дексифана, богам
хранителям, на пользу плавающим», а затем закрыл все слоем цемента и написал сверху:
«Птолемей». Через несколько лет цемент осыпался вместе с царским именем, и надпись на камне
стала видна. Лукиан заключает: «Этот строитель заботился о славе не в настоящем, а в будущем».
Так примерно и пишет эллинизм свою историю: создаются великие вещи — «Начала» Евклида,
гелиоцентризм Аристарха Самосского, механика Архимеда, но сверху все прикрыто цементом
вроде надписи Посидиппа на бюст Александру Македонскому:
Мастер со смелой рукою, Лисипп, сикионский ваятель, Дивно искусство твое! Подлинно, мечет огнем Медь,
из которой ты образ отлил Александра. Не вправе Персов хулить мы: быкам грех ли бежать перед львом?
Между старыми и новыми полисами возникает своеобразное разделение труда.