Пении, дело с ним обстоит так: прежде всего он всегда беден и вопреки распространенному мнению совсем не красив и не не¬жен, а груб, неопрятен, необут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей, на ули¬цах и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит. Но с другой стороны, он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и си¬лен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет рассудительности и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный колдун, чаро¬дей и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живет и цветёт, если дела его хороши, то умирает, но, унаследовав природу отца, оживает опять. Все, что он ни приобре¬тет, идет прахом, отчего Эрот никогда не бывает ни богат, ни беден.
Он находится также посредине между мудростью и невежеством, и вот почему. Из богов никто не зани¬мается философией и не желает стать мудрым, посколь-
384
ку боги и так уже мудры; да и вообще тот, кто мудр, к мудрости не стремится. Но не занимаются филосо-фией и не желают стать мудрыми опять-таки и не-вежды. Ведь тем-то и скверно невежество, что чело-век ни прекрасный, ни совершенный, ни умный вполне доволен собой. А кто не считает, что в чем-то нуж¬дается, тот и не желает того, в чем, по его мнению, не испытывает нужды (Пир, 203 В—204 А).
Раз душа бессмертна, часто рождается и видела все и здесь, и в Аиде, то нет ничего такого, чего бы она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том, что и насчет добродетели, и насчет всего прочего она спо¬собна вспомнить то, что прежде ей было известно. И раз все в природе друг другу родственно, а душа все по¬знала, ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, — люди называют это познанием, — самому найти и все остальное, если только он будет мужествен и не-утомим в поисках: ведь искать и познавать — это как раз и значит припоминать (Менон, 81 С —D).
Сократ. А ведь найти знания в самом себе — это и значит припомнить, не так ли?
Менон. Конечно.
Сократ. Значит, то знание, которое у него есть сейчас, он либо когда-то приобрел, либо оно всегда у него было?
Менон. Да.
Сократ. Если оно всегда у него было, значит, он всегда был знающим, а если он его когда-либо при¬обрел, то уж никак не в нынешней жизни. Не приоб¬щил же его кто-нибудь к геометрии? Ведь тогда его обучили бы всей геометрии, да и прочим наукам. Но разве его кто-нибудь обучал всему? Тебе это следует знать хотя бы потому, что он родился и воспитывался у тебя в доме.
Менон. Да я отлично знаю, что никто его ничему не учил.
Сократ. А все-таки есть у него эти мнения или нет?
Менон. Само собой, есть, Сократ, ведь это оче¬
видно. /
Сократ. А еслисш приобрел их не в нынешней
385
жизни, то разве не ясно, что они появились у него в какие-то иные времена, когда он и выучился всему?
M e н о н. И это очевидно.
Сократ. Не в те ли времена, когда он не был че¬ловеком?
M е н о н. В те самые.
Сократ. А поскольку и в то время, когда он уже человек, и тогда, когда он им еще не был, в нем дол¬жны жить истинные мнения, которые, если их разбу¬дить вопросами, становятся знаниями, — не все ли вре¬мя будет сведущей его душа? Ведь ясно, что он все время либо человек, либо не человек.
M е н о н. Разумеется.
Сократ. Так если правда обо всем сущем живет у нас в душе, а сама душа бессмертна, то не следует ли нам смело пускаться в поиски и припоминать то, чего мы сейчас не знаем, то есть не помним? (Менон, 85 D — В).
Человек должен постигать общие понятия, склады¬вающиеся из многих чувственных восприятий, но сво¬димые разумом воедино. А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутство¬вала богу, свысока смотрела на то, что мы теперь назы¬ваем бытием, и, поднявшись, заглядывала в подлинное бытие. Поэтому, по справедливости, окрыляется только разум философа, память которого по мере сил всегда обращена к тому, в чем и сам бог проявляет свою боже¬ственность. Только человек, правильно пользующийся такими воспоминаниями, всегда посвящаемый в совер¬шенные таинства, становится подлинно совершенным (Федр, 249 C-D).
Когда занимаются видимыми формами и рассуж-дают о них, тогда мыслят не об этих, а о тех, которым эти уподобляются: тут дело идет о четвероугольнике и его диагонали самих в себе, а не о тех, которые напи¬саны; таким же образом и прочее. То же самое делается,, когда ваяют или рисуют: все это — тени и образы в воде; пользуясь ими как образами, люди стараются усмотреть те, которые можно видеть не иначе, как мыслию. — Ты справедливо говоришь, сказал он. — Так этот-то вид называл я мыслимым и сказал, что душа
886
для искания его принуждена основываться на предпо¬ложениях и не достигает до начала, потому что не мо¬жет взойти выше предположений, но пользуется са¬мыми образами, отпечатлевающимися на земных пред¬метах, смотря по тому, которые из них находит и почи¬тает изображающими его сравнительно выразительнее (Государство, 510D — 511 А).
Не представляется ли тебе мнение, продолжал я, чем-то темнее знания и яснее незнания? — И очень, сказал он. — Лежащим внутри обоих? — Да. — Следова¬тельно, мнение находится среди этих двух. — Совер¬шенно так. — Не говорили ли мы прежде, что если что-нибудь представляется и существующим, и вм>есте не-существующим, то это что-нибудь лежит между истин¬но существующим и вовсе несуществующим, и что о нем не будет ни знания, ни незнания, но откроет¬ся опять нечто среднее между незнанием и зна¬нием? — Правильно. — Теперь же вот между ними от¬крылось то, что мы называем мнением. (Государство, 478 С-Е).
Не кажется ли тебе, спросил я, что диалектика, как бы оглавление наук, стоит у нас наверху и что никакая другая наука, по справедливости, не может стоять выше ее; ею должны заканчиваться все науки (Госу¬дарство, 534 Е).
Ни одна метода, имея в виду предметы неделимые, как неделимые, не возьмется вести их к общему: все другие искусства направляются либо к человеческим мнениям и пожеланиям, либо к происхождению и со¬ставу, либо, наконец, к обработке того, что происходит и составляется; прочие же, которые, сказали мы, вос¬принимают нечто сущее, например геометрия и следую¬щие за нею, видим, как будто грезят о сущем, а наяву не в состоянии усматривать его, пока, пользуясь пред-положениями, оставляют их в неподвижности и не мо¬гут дать для них основания. Ведь если и началом бывает то, чего кто не знает, да и конец и средина сплетаются из того, чего кто не знает, то каким обра-зом можно согласиться с таким знанием? — Никак
387
нельзя, отвечал он. — Итак, диалектическая метода, сказал я, одна идет этим путем, возводя предположе¬ния к самому началу, чтобы утвердить их (Государ¬ство, 533 В).
— Не называешь ли ты диалектиком того, кто берет основание сущности каждого предмета, и не скажешь ли, что человек, не имеющий основания, так как не мо¬жет представить его ни себе, ни другому, в том же отношении и не имеет ума? (Государство, 534В).
Странник. Разделять по родам, не принимать того же самого вида за иной и другой за тот же самый, неужели мы не скажем, что это есть предмет науки диалектики?
Т е э т е т. Да, скажем.
Странник. Кто, таким образом, в состоянии вы¬полнить это, тот сумеет в Достаточной степени разли¬чить одну идею, повсюду проходящую через многие, в котором каждое отдельное разобщено с другим, далее, различить, как многие отличные друг от друга идеи обнимаются извне одною, и как, обратно, одна идея связана в одном месте многими, и как, наконец, многие совершенно отделены друг от друга. Это все называется уметь различать по родам, насколько каждое может вступать в общение и насколько нет.
Т е э т е т. Совершенно так.
Странник. Ты, думаю я, конечно, диалектику никому другому не припишешь как только искренно и истинно философствующему (Софист, 253 D — Е).
Все, что мы там случайно наговорили, относится к двум разновидностям, и вот суметь искусно применить сильные свойства каждой из них — это была бы благо¬дарная задача.
? е д р. Какие же это разновидности?
Сократ. Это способность, охватив все общим взглядом, возводить к единой идее разрозненные явле¬ния, чтобы, определив каждое из них, сделать ясным предмет нашего поучения. Так и мы поступили только что, говоря об Эроте: сперва определили, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуждать о нем, и благодаря этому наше рассуждение вышло ясное и не противоречившее само себе.
? е д р. А что ты называешь другой разновидностью, Сократ?
Сократ. Это, наоборот, умение разделять все на виды, на естественные составные части, стараясь при этом не раздробить ни один член, словно дурные повара; так в наших недавних речах мы отнесли все не осо¬знанное мышлением к одному виду (Федр, 265 D — Е).
Если же кто ухватится за самое основу, ты не обра¬щай на это внимания и не торопись с ответом, пока не исследуешь следствия, из нее вытекающие, и не опре¬делишь, в лад или не в лад друг другу они звучат. А когда потребуется оправдать самое основу, ты сде¬лаешь это точно таким же образом — подведешь дру¬гую, более общую основу, самую лучшую, какую смо¬жешь отыскать, и так до тех пор, пока не достигнешь удовлетворительного результата (Федон, 101D).
Душа принуждена искать одну свою часть на осно¬вании предположений, пользуясь разделенными тогда частями как образами и идя не к началу, а к концу; напротив, другую ищет она, выходя из предположения и простираясь к началу непредполагаемому, без тех прежних образов, то есть совершает путь под руковод¬ством одних идей самих по себе (Государство, 510В).
Прежде всего надо познать истину о любом пред-мете, о котором говоришь или пишешь; научиться опре-делять все соответственно с ней; дав определение, надо опять-таки уметь все подразделять на виды, пока не дойдешь до неделимого (Федр, 277 В).
Чтобы тебе было легче понять, не ограничивайся одними людьми, но взгляни шире, посмотри на всех животных, на растения, одним словом, на все, чему присуще возникновение, и давай подумаем, не таким ли образом возникает все вообще — противоположное из противоположного — в любом случае, когда налицо две противоположности? Возьми, например, прекрасное и безобразное
