род призраков сложен и глубоко сидит. Это тот, который происходит из плохих и невежест¬венных абстракций. Для примера возьмем какое-либо слово (хотя бы влажность) и посмотрим, согласуют¬ся ли между собою различные случаи, обозначаемые этим словом. Окажется, что это слово влажность есть не что иное, как смутное обозначение различных дей¬ствий, которые не допускают никакого объединения или сведения.

Все же в словах имеют место различные степени негодности и ошибочности. Менее порочен ряд назва¬ний субстанций, особенно низшего вида и хорошо очерченных (так, понятия мел, глина — хороши, а по¬нятие земля — дурно; более порочный род — действия, как производить, портить, изменять; наиболее пороч¬ный род — качества (исключая непосредственное вос-

200

приятие чувств), как тяжелое, легкое, тонкое, густое и т. д.).

LXII. Призраки театра или теорий многочисленны, и их может быть еще больше, и когда-нибудь их, воз¬можно, и будет больше.

Существует род философов, которые под влия¬нием веры и почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность некоторых из них дошла до того, что они выводят науки от духов и ге¬ниев. Корень заблуждений ложной философии троя¬кий: софистика, эмпирика и суеверие.

LXIII. Наиболее заметный пример первого рода являет Аристотель, который своей логикой испортил естественную философию, так как построил мир из ка¬тегорий. Он всегда больше заботился о том, чтобы иметь на все ответ и словами высказать что-либо по¬ложительное, чем о внутренней истине вещей. Это обнаруживается наилучшим образом, при сравнении его философии с другими философиями, которые сла¬вились у греков. Действительно, гомеомерии — у Анак¬сагора, атомы — у Левкиппа и Демокрита, земля и не¬бо — у Парменида, раздор и дружба — у Эмпедокла, растворение тел в безразличной природе огня и воз¬вращение их к плотному состоянию — у Гераклита — все это имеет в себе что-либо от естественной фило¬софии, напоминает о природе вещей, об опыте, о телах. В физике же Аристотеля нет ничего другого, кроме звучания диалектических слов. В своей метафизике он это вновь повторил под более торжественным назва¬нием, как будто желая разбирать вещи, а не слова. Пусть не смутит кого-либо то, что в его книгах о жи¬вотных, в проблемах и в других его трактатах часто встречается обращение к опыту. Ибо его решение при¬нято заранее, и он не обратился к опыту, как должно, для установления своих мнений• и аксиом; но, напро¬тив, произвольно установив свои утверждения, он при¬тягивает к своим мнениям искаженный опыт, как пленника. Так что в этом отношении его следует об¬винить больше, чем его новых последователей (род схоластических философов), которые вовсе отказыва¬лись от опыта.

201

LXIV. Эмпирическая школа философов выводит еще более нелепые и невежественные суждения, чем школа софистов или рационалистов, потому что эти суждения основаны не на свете обычных понятий (кои хотя и слабы и поверхностны, но все же некото¬рым образом всеобщи и относятся ко многому), но на узости и смутности немногих опытов. И вот такая фи¬лософия кажется вероятной и почти несомненной тем, кто ежедневно занимается такого рода опытами и раз¬вращает ими свое воображение; всем же остальным она кажется невероятной и пустой. Яркий пример это¬го являют химики и их учения 3.

LXV. Извращение философии, вызываемое при¬месью суеверия или теологии, идет еще дальше и при¬носит величайшее зло философиям в целом и их ча¬стям. Ведь человеческий разум не менее подвержен впеч-атлениям от вымысла, чем впечатлениям от обыч¬ных понятий. Яркий пример этого рода мы видим у греков, преимущественно у Пифагора; но у него фи¬лософия смешана с грубым и обременительным суеве¬рием. Тоньше и опаснее это изложено у Платона и у его школы. Встречается оно и в частях других фило-софий — там, где вводятся отвлеченные формы, конеч¬ные причины, первые причины, где очень часто опу-скаются средние причины и т. п. Погрузившись в эту суету, некоторые из новых философов с величай-шим легкомыслием дошли до того, что попытались основать естественную философию на первой главе Книги бытия, на Книге Иова и на других священных писаниях. Они ищут мертвое среди живого. Эту сует¬ность надо тем более сдерживать и подавлять, что из безрассудного смешения божественного и человеческого выводится не только фантастическая философия, но и еретическая религия. Поэтому спасительно будет, если трезвый ум отдаст вере лишь то, что ей принад¬лежит.

LXVIII. Итак, мы сказали об отдельных видах призраков и об их проявлениях. Все они должны быть опровергнуты и отброшены твердым и торжественным решением, и разум должен быть совершенно освобож¬ден и очищен от них. Пусть вход в царство человека,

202

основанное на науках, будет почти таким же, как вход в царство небесное, куда никому не дано войти, не упо¬добившись детям.

LXX. Самое лучшее из всех доказательств есть опыт. Тот способ пользования опытом, который люди теперь применяют, слеп и бессмыслен. И потому, что они бродят и блуждают без всякой верной дороги и руководствуются только теми вещами, которые попа¬даются навстречу, они обращаются ко многому, но мало подвигаются вперед… Если даже они принимаются за опыты более вдумчиво, с большим постоянством и трудолюбием, они вкладывают свою работу в какой-либо один опыт, например Гильберт — в магнит, алхи¬мики — в золото. Такой образ действия людей и неве-жествен, и беспомощен.

Бог в первый день творения создал только свет, от¬дав этому делу целый день и не сотворив в этот день ничего материального. Подобным же образом прежде всего должно из многообразного опыта извлекать от¬крытие истинных причин и аксиом; и должно искать светоносных, а не плодоносных опытов. Правильно же открытые и установленные аксиомы вооружают прак¬тику не поверхностно, а глубоко и влекут за собой многочисленные ряды практических приложений.

LXXI. Науки, которые у нас имеются, почти все имеют источником греков. Того, что прибавили рим-ские, арабские или новейшие писатели, немного, и оно небольшого значения; да и каково бы оно ни было, оно построено на основе тех наук, которые от¬крыли греки. Но мудрость греков была ораторская и расточалась в .спорах, а этот род искания в наиболь¬шей степени противен истине. Поэтому название со¬фистов, которое те, кто хотел считаться философами, пренебрежительно прилагали к древним риторам — Горгию, Протагору, Гиппию, Полу, подходит ко всему роду — к Платону, Аристотелю, Зенону, Эпикуру, Тео-фрасту и к их преемникам — Хризиппу, Карнеаду и остальным. Они низводили дело к спорам и строи¬ли и отстаивали некие школы и направления в фило¬софии, так что их учения были почти «слова празд¬ных стариков для невежественных юношей», как

203

неплохо пошутил Дионисий над Платоном. Но более древние из греков — Эмпедокл, Анаксагор, Левкипп, Демокрит, Парменид, Гераклит, Ксенофан, Филолай и остальные (Пифагора мы не касаемся как осново-положника суеверия), насколько мы знаем, не откры-вали школ, но с большей сдержанностью, строгостью и простотой, то есть с меньшим самомнением и хвастов¬ством, отдавались отысканию истины. И потому-то они, как мы полагаем, достигли большего. Только труды их с течением времени были вытеснены теми легковес-ными философами, которые больше соответствуют и более угодны обычному пониманию и вкусу. Время по¬добно реке доносит до нас более легкое и раздутое, по¬глощая более тяжелое и твердое. Но и эти философы не были вполне свободны от национального недостатка. У них была та детская черта, что они были скоры на болтовню, но не могли создавать. Их мудрость пред¬ставляется богатой словами, но бесплодной в делах.

LXXII. В тот век знание было слабым и ограничен¬ным как по времени, так и по месту, а это хуже всего для тех, кто все возлагает на опыт. У греков не было тысячелетней истории, которая была бы достойна имени истории, а только сказки и молва древности. Они зна¬ли только малую часть стран и областей мира . В наше же время становятся известными многие ча¬сти Нового Света и самые отдаленные части Старого Света и до бесконечности разрослась груда опытов. Поэтому если мы подобно астрологам будем брать признаки из времени происхождения или рождения этих философий, то ничего значительного для них, по-видимому, не найдем.

LXXIII. Среди признаков нет более верного и яс-ного, чем принесенные плоды. Ибо плоды и практиче¬ские изобретения суть как бы поручители и свидетели истинности философий. И вот из всех философий гре¬ков и из частных наук, происходящих из этих филосо¬фий, на протяжении стольких лет едва ли можно при¬вести хотя бы один опыт, который облегчал бы и улучшал положение людей и который действительно можно было бы приписать умозрениям и учениям фи¬лософии.

204

Как религия предписывает, чтобы вера обнаружи¬валась в делах, так то же самое наилучшим обра¬зом применимо и к философии — судить о ней нужно по плодам и считать суетной ту, которая бесплодна, особенно если вместо плодов винограда и оливы она приносит шипы и чертополох споров и препира¬тельств.

LXXVII. Люди полагают, что философия Аристо-теля во всяком случае принесла большее единогласие, ибо, после того как она появилась, более древние фи¬лософии прекратились и отмерли, а в те времена, ко¬торые за нею последовали, не было открыто ничего лучшего; так что эта философия столь хорошо построе¬на и обоснована, что покорила себе и прошедшее и будущее время. Но во-первых, ложно то, что люди ду¬мают о прекращении древних философий после изда¬ния трудов Аристотеля. Еще долго после того, до са¬мых времен Цицерона и до последовавших за ним ве¬ков, существовали труды древних философов. Но позд¬нее, когда по причине нашествия варваров на Римскую империю человеческая наука потерпела как бы кораб-лекрушение, тогда-то философии Аристотеля и Платона были сохранены потоком времени, как доски из бо¬лее легкого и менее прочного материала. Величай¬шее большинство тех, кто пришли к согласию с филосо¬фией Аристотеля, подчинилось ей по причине состав¬ленного заранее решения и авторитета других. Об¬щее согласие — самое дурное предзнаменование в де¬лах разума, исключая дела божественные и политиче-‘ ские, где есть право подачи голоса. Ибо большинству нравится только то, что поражает воображение и ох¬ватывает ум узлом обычных понятий, как сказано выше.

LXXVIII. Из двадцати пяти столетий, которые об¬нимает наука и память людей, едва ли можно выбрать и отделить шесть столетий, которые были бы плодот¬ворны для наук или полезны для их развития. Пустынь и безлюдий не меньше во времени, чем на земле. По справедливости можно насчитать только три периода наук: один — у греков, другой — у римлян, третий — у нас, то есть у западных народов Европы; и каждо-

205

му из них можно уделить не более двух столетий. А промежуточные времена мира были несчастливы в посеве и урожае наук. И нет причины для того, что-бы упоминать арабов или схоластов, потому что в эти промежуточные времена они скорее подавляли науку