этого философа и полагают, что нуждаются в искуплении, если защищают противоположный взгляд и рассматривают предложенный им вопрос с другой стороны (стр. 10—12).
[О ФИЛОСОФИИ]
Так как не может быть ничего более прекрасного (по край¬ней мере по моему мнению), чем достижение истины, то, оче¬видно, стоит заниматься философией, которая и есть поиск истины. Но в чем же причина того, что едва ли один из ты¬сячи обретает чистую истину и становится ее обладателем? Чем объяснить, что даже днем с огнем нельзя найти настоя¬щего философа, между тем как нас со всех сторон осаждает столько людей, занятых рыночными делами? Не потому ли, что эта блаженная и невинная истина скрывается в глубоком подземелье Абдерита5? Или же усердные занятия иными делами приводят к глубочайшему пренебрежению истинной философией как якобы ничего не стоящим делом? Я охотно допустил бы и то и другое. Но как могут допустить первое аристотелики? Ведь они настолько убеждены в том, что истина уже давно обретена, что уже больше не заботятся об ее оты¬скании. А как они могут допустить второе? Ведь каждому из¬вестно, что аристотелики предаются бесконечным трудам, так что кажется даже, будто они философствуют до-настоящему. Действительно, они возложили на себя этот крест и в неустан¬ном бдении терзают себя и днем и ночью. Заниматься не¬нужным делом — это все равно что ничего не делать; так не вправе ли мы называть ничегонеделанием и бездействием по¬гоню аристотеликов за докучными пустяками и их усердные занятия всевозможными химерами и вздором вместо исследо¬вания истины, которое они объявляют своей целью? Какое отношение к истинной философии и к настоящему исследо¬ванию истины имеет бесконечная мешанина бесполезных ди¬спутов? Что общего имеет с исследованием истины это бесчис¬ленное множество книг? Для одних — для тех, кто их сочиняет, трудясь над ними, словно над лоскутным одеялом, — это пу¬стая трата времени, другие же проводят целые дни, листая и перелистывая их, и все же, точно Сизифе, ворочающий камень, нисколько не продвигаются вперед. Приходится ли после этого удивляться тому, что настоящая философия, которая пред¬ставляет собой дело серьезное и обладает геркулесовой силой, смеется над этими детскими попытками и над бездарностью мнимых философов! (стр. 23—24).
298
[О ДИАЛЕКТИКЕ]
Посмотрим, как наши философы трактуют самоё диадек-тику — органон философии. Кому не бросится в глаза стран¬ный полемический зуд наших философов, когда они препи¬раются даже о самом искусстве изложения. Странное дело! Диалектика (при условии, если бы она была необходима и полезна) должна была бы состоять из некоторых немногочис¬ленных и ясных правил, при помощи которых разум мог бы успешнее действовать. Но вот вместо точных правил наши философы наполнили диалектику огромным количеством труд¬нейших споров, какие только существовали в философии. Видно, нужно было с самого начала обрушить на не искушен¬ные и не окрепшие еще умы эти хитроумные вопросы об уни-версалиях и метафизических предметах! Видно, для того чтобы поднатореть в искусстве рассуждать, им надо спорить о сущ¬ности разума, об относительном будущем и о тысяче других подобных вещей! Но аристотелики считали диалектику не столь¬ко органоном, сколько частью философии. Однако, что бы они ни считали, они во всяком случае полагали, что к философии относится лишь то, о чем можно спорить. И потому они не замечают, что, рассуждая об искусстве рассуждения, посту¬пают так же нелепо, как человек, который пытался бы увидеть зрение своего собственного глаза. В самом деле, не могу достаточно надивиться их непониманию того, что диалектика, т. е. искусство направлять разум в занятии философией, долж¬на существовать лишь одна и этой одной должно быть доста¬точно; тем не менее они делят ее на две: на ту, которая возбуждает споры или может быть объектом спора, и ту, необходимую прежде всего, которая должна была бы состоять из некоторых простых правил. Но разве не абсурдна мысль, будто необходима диалектика диалектики? Однако аристоте¬лики уже давно так запутали свои правила, что для их пони¬мания в скором времени потребуется некая третья диалектика; и хорошо, если вслед за этим не понадобится и четвертая! (стр. 38—39).
Серьезный ущерб исследованию истинных и необходи-мых вещей наносится тем, что схоласты всюду всовывают и втискивают совершенно посторонние вещи. Ведь они так боятся, что им не хватит материала для диспутов, что не оставляют в покое ни одного камня, из-под которого можно было бы что-либо извлечь. 0ни переносят в философию самые запутанные вопросы теологии, или науки о божествен-ном. Ведь они перетаскивают в метафизику таинства триедин-ства и воплощения, когда трактуют вопросы об ипостасях или о субсистенции. Точно так же, обсуждая в моральной филосо-фии вопрос о конечной цели, они вовлекают в круг своего рас-смотрения то, что относится к сверхъестественному блаженству.
299
А в физике, рассуждая о месте и о пустом пространстве, они спорят о существовании тела Христа и о месте, занимаемом им в обрядах причастия. Кроме того, в связи с вопросами о движении, о мире, о возникновении и гибели они обсуждают вопросы творения и воскресения из мертвых. Было бы очень долго все это перечислять. Всякий знакомый с их сочинениями знает, что в них сплошь и рядом обсуждаются теологические вопросы, решение которых науке и естественному разуму недоступно. Так бык себе просит седла, ленивый скакун просит плуга. Как будто бы можно все основательно изучить и усвоить, не установив законы разграничения областей искусств и наук и не соблюдая их! Однако схоласты полагают, что их будут считать серьезными философами лишь в том случае, если они с глубокомысленным видом продекламируют что-то о самых темных и недоступных обычному человеческому по¬ниманию вопросах. Кое-кто, пожалуй, с недоумением спросит: да осталось ли еще в этой нашей философии хоть что-нибудь философское, раз современные философы, пренебрегая фило¬софскими вопросами, вводят в нее столько ей чуждых вещей? -Но причина этого, кажется мне, заключается в том, что учи¬тели философии в большинстве случаев теологи. И хотя любовь к своей профессии служит для них некоторым смягчающим вину обстоятельством, истинная философия между тем окон¬чательно гибнет, и о ней тем меньше заботятся, чем меньше становится число людей, которые это замечают (стр. 34—35).
[О КАТЕГОРИЯХ]
НЕЛЕПО РАЗЛИЧАТЬ ДЕСЯТЬ КАТЕГОРИЙ В КАЧЕСТВЕ РАЗРЯДОВ ВСЕГО СУЩЕГО
1. Обозначенное число категорий — десять — ни на чем не основано
Нет человека, который бы не знал, сколь прославлено у аристотеликов это деление на категории, предикаменты, или высшие роды; это и есть тот фундамент, на котором возведен Ликей, вернее, это та сокровищница, в которой перипатетики сосредоточили все свои богатства. Поэтому они так упорно сражаются за десять категорий, что любую попытку утаить одну из них они считают равносильной попытке унести Пал¬ладий ‘. Бесспорно, категории представляются им как бы не-сокрушимым бастионом, на котором зиждется благополучие философии, и они так убеждены в этом, что готовы за них биться с не меньшим пылом, чем за домашние святыни. По¬этому не следует удивляться тому, что вряд ли какое-нибудь другое слово употребляется у них чаще, чем слово «катего¬рия» .
.Что мы можем, прежде всего, понять с помощью катего¬рий? Ты утверждаешь, что существуют как бы некие разряды, как бы вместилища, в которых можно четко и по порядку раз-
300
местить абсолютно все на свете. Это, конечно, великолепно; но почему именно десять? Ведь я считал, что божественный Пла¬тон, тщательно обозрев все боговдохновенным взглядом, увидел только шесть категорий8. Однако, безусловно, в каком-то угол¬ке укрылись еще четыре, которые обнаружил Аристотель; но славу этого открытия следует приписать не Аристотелю, а Архиту Тарентскому9, который уже раньше, как утверждают, написал книгу о десяти категориях. Так или иначе, изобрел ли их Аристотель сам или предпочел подражать пифагорейцам скорее, чем своему учителю, — разве удалось ему все втиснуть в эти десять категорий так, чтобы ничто здесь не ускользнуло? Так ли были необходимы все эти предикаменты, что их нельзя было свести к меньшему числу? Я очень опасаюсь, что здесь мы застрянем, как застревает вода в клепсидре, когда в ней что-то не в порядке; подозрение мое рождено тем, что на пути стоят еще антепредикаменты и постпредикаменты. Означает ли это что-нибудь иное, кроме того, что в десяти предикамен-тах содержится не все? Ведь воины — и те, кто идет впереди, как лазутчики, и триарии, — те, кто следует позади, несмотря на то что ни те ни другие не входят в гущу боевого строя или, так сказать, в его тело.
Но как же быть тогда с тем, что, как утверждают, сущест¬вуют какие-то трансценденты и что категорий никакими це¬пями не могут их сковать и удержать в своих оковах? И что сами аристотелики хотели бы исключить некоторые из них, но так, чтобы их было не меньше, чем они считают желатель¬ным?
2. Если бы не авторитет учителя, аристотелики пренебрег¬ли бы этим числом, потому что им известна возможность зада¬вать о вещах более чем десять вопросов
Конечно, заслуживает похвалы то, что даже некоторые аристотелики под давлением самой истины чистосердечно при¬знаются, что они не видят никакого разумного основания, ко¬торое успешно подтвердило бы именно это число категорий. Однако, если их спросить, зачем они так усердно защищают это число, они говорят: Нас обязывает к этому авторитет Ари¬стотеля и других философов. Так пусть их заставляет обязан¬ность, поскольку они считают это нужным; но мы, для кото¬рых авторитет Аристотеля и перипатетиков не выше, чем авторитет Платона и платоников или Зенона и стоиков, при-знававших другое число, рассмотрим вкратце, насколько вески те доказательства, которые одни считают абсолютными, а другие, хоть и не называют их абсолютными, все же
