стоит совершенно особняком от всех дру-гих. Мы не видим в ней подражания, воспроизведения какой-либо идеи существ нашего мира; и тем не менее она такое ве-ликое и прекрасное искусство, так могуче действует на душу человека и в ней так полно и глубоко им понимается в качестве всеобщего языка, который своею внятностью превосходит даже язык наглядного мира, что мы, несомненно, должны видеть в ней нечто большее, чем exercitium arithmeticae occultum nescien-tis se numerare animi’, как -определил ее Лейбниц ….
… Мы должны приписать ей гораздо более серьезное и глу-бокое значение: оно касается внутренней сущности мира и на-шего Я, и в этом смысле численные сочетания, на которые мо-жет быть сведена музыка, представляют собой не обозначаемое, а только знак. Что она должна относиться к миру в известной мере как изображение к изображаемому, как снимок к ориги¬налу, это мы можем заключить по аналогии с прочими искус¬ствами, которым всем свойствен этот признак и с действием которых на нас действие музыки однородно, но только более сильно и быстро, более неизбежно и неотразимо. И ее воспро¬изведение мира должно быть очень интимным, бесконечно вер¬ным и метким, ибо всякий мгновенно понимает ее; и уже тем
693

обнаруживает она известную непогрешимость, что ее форма мо-жет быть сведена к совершенно определенным, числами выра-жаемым правилам, от которых она не может уклониться, не перестав совсем быть музыкой.
… Музыка, не касаясь идей, будучи совершенно независима и от мира явлений, совершенно игнорируя его, могла бы до из¬вестной степени существовать, даже если бы мира вовсе не было, чего о других искусствах сказать нельзя.
МУЗЫКА — НЕПОСРЕДСТВЕННАЯ ОБЪЕКТИВАЦИЯ ВОЛИ. АНАЛОГИЯ МЕЖДУ МУЗЫКОЙ И ИДЕЯМИ
Музыка — это непосредственная объективация и отпечаток всей воли подобно самому миру, подобно идеям, умноженное проявление которых составляет мир отдельных вещей. Музыка, следовательно, в противоположность другим искусствам вовсе не отпечаток идей, а отпечаток самой воли, объектностью которой служат и идеи; вот почему действие музыки настолько мощнее и глубже действия других искусств: ведь последние говорят только о тени, она же — о существе. Но так как и в идеях, и в музыке объективируется тем не менее одна и та же воля (только совершенно различным образом в каждой из этих областей), то между музыкой и идеями, проявлением которых во множествен¬ности и несовершенстве служит видимый мир, несомненно, су¬ществует, правда, совсем не непосредственное, сходство, но все же параллелизм, аналогия. Указание на эту аналогию поможет легче понять мою трудную, по темноте предмета, мысль (стр. 264—266).
БЕСПЛОДНОСТЬ ПОНЯТИЯ В МУЗЫКЕ
Понятие здесь, как и всюду в искусстве, бесплодно; компози-тор раскрывает внутреннюю сущность мира и выражает глубо-чайшую мудрость на языке, которого его разум не понимает, подобно тому как сомнамбула в состоянии магнетизма дает от-кровения о вещах, о которых она наяву не имеет никакого поня-тия. Вот почему в композиторе больше, чем в каком-нибудь другом художнике, человек совершенно отделен и отличен от художника (стр. 269).
ФИЛОСОФИЯ ВСЕГДА ТОЛЬКО ТЕОРЕТИЧНА
… По моему мнению, всякая философия всегда теоре¬тична, потому что, каков бы ни был непосредственный предмет ее изучения, она по существу своему только размышляет и исследует•, а не предписывает. Становиться же практической, руководить поведением, перевоспиты¬вать характер — это ее старые притязания, от которых она -теперь, созрев в своих взглядах, должна бы, нако¬нец, отказаться (стр. 279).
694

КРИТИКА ВСЯКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ
… Мы того мнения, что все те, как от звезды небес-ной, далеки еще от философского познания мира, кто думает, будто можно как-нибудь исторически постигнуть его сущность, хотя бы это и было очень тонко замаски¬ровано; а так думают все те, кто в своем воззрении на сущность мира допускает какое бы то ни было становле¬ние или ставшее, или то, что станет; кто приписывает хотя бы малейшее значение понятиям раньше или позже и, таким образом, явно или скрыто ищет и находит начальный и конечный пункты мира, а уже заодно и дорогу между обоими, причем философствующий инди¬видуум, пожалуй, узнаёт и свое собственное место на этой дороге. … Такое историческое философствование в большинстве случаев создает космогонию, допускаю¬щую много вариантов, или же систему эманации, теорию отпадения, или, наконец, с отчаяния от бесплодности попыток на этих путях оно ищет последнего убежища и строит противоположное учение о постоянном станов-лении, произрастании, происхождении, проявлении на свет из мрака, из темного основания, первооснования, безоснования — и тому подобном вздоре, от которого, впрочем, можно короче всего отделаться замечанием, что до настоящего мгновения протекла уже целая вечность, т. е. бесконечное время, отчего все, чему можно и должно совершиться, уже должно было быть. Ибо вся эта исто¬рическая философия, сколько бы важности она на себя ни напускала, принимает время за определение вещей в себе (словно Кант никогда и не существовал) и по¬этому застревает на том, что Кант называл явлением в противоположность вещи в себе, на том, что Платон называл становящимся, никогда не сущим, в противопо¬ложность сущему, никогда не становящемуся, на том,’ наконец, что у индусов называется тканью Майи: дру¬гими словами, эта философия ограничивается тем под¬властным закону основания познанием, с помощью кото¬рого никогда нельзя достигнуть внутренней сущности вещей, а можно только до бесконечности идти во след явлениям, двигаться без конца и цели подобно белке в колесе, пока, наконец, утомленный искатель не оста¬новится на любой точке, вверху или внизу, желая потом добиться и со стороны других почтения к ней.
695

ФИЛОСОФСКОЕ И ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПОЗНАНИЕ НЕ ИСТОРИЧНО
Истинное философское воззрение на мир, т. е. то, ко-торое учит нас познавать его внутреннюю сущность и, таким образом, выводит нас за пределы явления, не спрашивает, откуда и куда и зачем, а всегда и всюду интересует его только что мира: иначе говоря, оно рас-сматривает вещи не в каком-либо отношении, не как становящиеся и преходящие — словом, не в какой-либо из четырех форм закона основания, а, наоборот, имеет своим объектом как раз то, что остается по устранении всего этого подчиненного названному закону способа по¬знания, то, что проявляется во всякой относительности, но само ей не подчинено, то, что составляет всегда рав¬ную себе сущность мира, его идею. Из такого познания исходит как’искусство, так и философия, исходит также (как мы увидим в этой книге) и то настроение духа, ко¬торое одно ведет к истинной святости и искуплению от мира (стр. 281—282).
ПРОИЗВОДИЛ НЕ ВОЛЯ, А ПОЗНАНИЕ
Утверждение эмпирической свободы воли, liberi arbitrii indiferentiae2, находится в теснейшей связи с тем, что сущность человека полагали в душе, которая будто бы в своем корне есть познающее, вернее — абстрактно мыслящее существо и лишь вследствие этого хотящее; таким образом, природу воли считали производной, между тем как на самом деле таким про¬изводным моментом является познание.
ПЕРВИЧНОСТЬ ВОЛИ, ПРОИЗВОДНОСТЬ ПОЗНАНИЯ
Воля — это нечто первое и основное, познание же только привзошло к проявлению воли и служит его ору¬дием. Поэтому всякий человек есть то, что он есть, в силу своей воли, и его характер составляет в нем коренное начало, потому что хотение — основа его суще¬ства. Благодаря прившедшему познанию он в течение опыта узнает, что он такое, т. е. узнает свой характер. Таким образом, он познает себя вследствие качеств своей воли и соответственно им, а не по старому воззрению — хочет вследствие своего познания и соответственно ему (стр. 301-302).
696

ЭТИКА
ВОЛЯ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ МОТИВАМИ. РЕШЕНИЕ ПО ВЫБОРУ НЕ ОЗНАЧАЕТ СВОБОДЫ ОТДЕЛЬНОГО ХОТЕНИЯ
… Хотя воля сама по себе и вне явления должна быть названа свободной и даже всемогущей, тем не менее в своих отдельных, освещенных познанием проявлениях, т. е. у людей и животных, она определяется мотивами, на которые характер каждого данного лица реагирует всегда одинаково, закономерно и необходимо. Мы видим, что человек благодаря прившедшему отвлеченному или разумному познанию имеет перед животным то преиму¬щество, что он может решать по выбору; но это делает его только ареной борьбы мотивов, не освобождая его от их господства; оттого хотя решение по выбору и обу¬словливает собой возможность полного обнаружения индивидуального характера, но ни в каком случае нельзя видеть в нем свободы отдельного хотения, т. е. независимость от причинного закона, необходимость которого распространяется на человека, как и на всякое другое явление (стр. 310).
НЕВОЗМОЖНОСТЬ ПОЛОЖИТЕЛЬНОГО СЧАСТЬЯ
… Всякое счастье имеет лишь отрицательный, а не положительный характер, … поэтому оно не может быть прочным удовлетворением и удовольствием, а всегда освобождает только от какого-нибудь страдания и лише¬ния, за которым должно последовать или новое страда¬ние, или languor, беспредметная тоска и скука, — это на¬ходит себе подтверждение и в верном зеркале сущности мира и жизни — в искусстве, особенно в поэзии. Всякое эпическое или драматическое произведение может изо¬бражать только борьбу, стремление, битву за счастье, но никогда не самое счастье, постоянное и окончательное. Оно ведет своего героя к цели через тысячи затрудне¬ний и опасностей, но как только она достигнута, занавес быстро опускается. Ибо теперь оставалось бы лишь пока¬зать, что сиявшая цель, в которой герой мечтал найти свое счастье, только насмеялась над ним и что после ее достижения ему не стало лучше прежнего. Так как дей-ствительное, постоянное счастье невозможно, то оно и не может быть объектом искусства (стр. 331).
23 Антология, т. 3. < 697 ТРАГИКОМИЧЕСКИЙ ХАРАКТЕР ЖИЗНИ ... Судьба, точно желая к горести нашего бытия при¬соединить еще насмешку, сделала так, что наша жизнь должна заключать в себе все ужасы трагедии, но мы при этом лишены даже возможности хранить достоинство трагических персонажей, а обречены проходить все де¬тали жизни в неизбежной пошлости характеров коме¬дии (стр. 333). МИР — ОБИТЕЛЬ СТРАДАНИЯ Если, наконец, каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет; и если провести самого закоренелого оптимиста по боль-ницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битвы и места казни; если открыть перед ним все темные обители нищеты, в которых она прячется от взо¬ров холодного любопытства, и если напоследок дать ему заглянуть в башню голода Уголино, то в конце концов и он, наверное, понял бы, что это за meilleur des inondes possibles3. Да и откуда взял Данте материал для своего ада, как не из нашего действительного мира? И тем не менее получился весьма порядочный ад. Когда же, наоборот, перед ним возникла задача изобразить небеса и их блаженство, то он оказался в неодолимом затрудне¬нии, именно потому, что наш мир не дает материала ни для чего подобного.