он преступил.
Поэтому, возбуждая мое восхищение, Авраам в то же время ужасает меня. Тот, кто отрекается от самого себя и жертвует собой ради долга, отказывается от конечного, чтобы обрести бесконечное, тот уверен; трагический герой отвергает определенное во имя чего-то более определен¬ного, и глаз наблюдателя воспринимает это спокойно. Но тот, кто отказывается от общего, чтобы обрести нечто еще более высокое, что уже не есть общее, что он делает? Воз¬можно ли, чтобы это было чем-то иным, чем муки соблазна? И если это возможно, но индивид впал в ошибку, что тогда может спасти его? Он терпит все муки трагического героя, убивает свою радость в этом мире, отрекается от всего и, может быть, этим же отгораживается стеной от той воз¬вышенной радости, которая была ему так дорога, что он хотел купить ее какой бы то ни было ценой. И созерцаю¬щий его никак не может понять его, не может смотреть на него спокойно. Быть может, то, что имеет в виду веру¬ющий, совершенно неосуществимо, раз оно немыслимо. А если осуществимо, если индивид неверно понял боже-ство, в чем же тогда спасение этого человека? Трагический герой нуждается в слезах и требует их, но где же столь завистливые глаза, что не пролили бы их вместе с Агамем¬ноном? Но где же столь заблудившаяся душа, что дерз¬нула бы оплакивать Авраама? Трагический герой совер¬шает свой подвиг в определенный момент, но и вообще в течение времени совершает не менее значительное, явля¬ясь ободряющим примером для всех тех, чьи души под гнетом скорби, чья грудь не может вздохнуть свободно от накопившихся в ней рыданий, кто подавлен мыслями, чре-, ватыми слезами: он является им и разрушает чары скорби, снимает гнет и вызывает слезы: сострадая скорби героя, страдающий забывает свою скорбь. Авраама нельзя опла¬кивать. К нему приближаешься с священным ужасом
718

(horror religiosus), как Израиль приближался к горе Синайской.
А если бы одинокий человек, восходящий на гору Мо-рия, своей вершиной возвышающейся над долиной Аули-са, не будучи лунатиком, который уверенно скользит над пропастью в то время, как стоящий у подножия горы, глядя на него, дрожит от страха и от благоговения и ужаса не смеет даже окликнуть его, если бы он смутился духом, ошибся?
Спасибо и еще раз спасибо тому, кто подскажет тому, с кого ураганом налетевшие горести жизни сорвали все по¬кровы, подскажет ему выражение — словесный фиговый листок, чтобы прикрыть его убожество. Спасибо тебе, ве¬ликий Шекспир, умеющий выразить все, все точно так, как оно есть. Но почему ты никогда не выразил словами этой » муки? Или, быть может, ты оставил ее про себя? Сохра¬нил для себя одного как возлюбленную, не терпя даже, чтобы свет знал ее имя? Эту силу слова, эту власть выска¬зывать словами тяжелые тайны других поэт покупает це¬ной своей маленькой тайны, которую он не может выска-зать: поэт не апостол, он изгоняет дьяволов дьявольской же силой.
Но если этическое, таким образом, телеологически от¬странено, каким же образом существует индивид, в кото¬ром оно отстранено? Он существует как индивид в проти¬воположность общему. Грешит ли он в этом случае? По¬скольку это и есть форма греха, увиденная в идее таким образом, что если ребенок и не грешит, потому что он не осознает свое существование как таковое, то это сущест¬вование с точки зрения идеи греховно, и этическое в любой момент берет здесь свои права. Если вы будете отрицать, что эта форма не может повторяться таким образом, чтобы она не была грехом, тогда Аврааму вынесен приговор. Как же тогда существовал Авраам? Он верил. Вот тот пара¬докс, на острие которого он остается и который он не’мо¬жет сделать ясным для кого-нибудь другого, ибо парадокс заключается в том, что он как индивид становится в абсо¬лютное отношение к абсолютному. Правомочен ли он? Его правомочность опять-таки парадокс: ибо если он правомо¬чен, то не в силу того, что он есть нечто общее, а в силу того, что он есть индивид.
Как же индивид убеждается в своей правомочности? Довольно легко нивелировать все существующее, руковод-
719

ствуясь идеей государства или общества. Сделав это, не¬трудно примирить противоречия (mediere): ведь тогда и не приходишь вовсе к тому парадоксу, что индивид как инди¬вид выше общего, к тому парадоксу, который я могу выра¬зить одним из положений Пифагора, что нечетное число со¬вершеннее четного. Если и случается в наше время услы¬шать отзывы о парадоксе, то они сводятся к тому, что судить об этом надо-де по результатам. Какой-нибудь герой, став¬ший skandalon5 для своего века, сознавая, что он представ¬ляет собой парадокс, который не может сделать себя понят¬ным, успокаивает современников возгласом: «Результат покажет, что я был правомочен». В наше время, однако, такой возглас редко услышишь: наше время ведь не рож¬дает героев, в чем состоит его недостаток, зато преимуще¬ство нашего века в том, что он мало порождает и карика¬тур. Поэтому, услыхав в наше время слова: об этом надо судить по результатам, сразу узнаешь, с кем имеешь честь говорить. Выступающие с таким доводом принадлежат к довольно многочисленной породе, которую я объединяю под наименованием доцентов. Они живут мыслями, обу-словленными обеспеченностью их существования: они имеют прочное положение и хорошие виды на будущее в правильно организованном государстве; между ними и потрясениями всемирной истории (Tilvae relsens Rystelser) легли столетия, а то и тысячелетия, и они не боятся повторения подобных потрясений. На что иначе полиция и газеты? Дело жизни— судить великих людей, судить по результатам. Подобное обращение с великими пред¬ставляет странную смесь высокомерия и убожества: высо¬комерия — потому что мнят себя призванными судить, убожества — потому что не сознают, не чувствуют в своей жизни ни малейшей связи с теми великими. Всякий, кто хоть чуточку причастен к erections ingenii6 и еще не превратился в холодного и скользкого слизня, подходя к великому, никогда не сможет забыть, что с самого сотворения мира результат, так уж повелось, приходит последним, и если действительно хочешь чему-нибудь по¬учиться у великого, то надо обратить внимание на начало. Если тот, кто собирается совершить нечто, станет судить о себе самом по результату, то ему и начать никогда не придется. Пусть даже результаты обрадуют весь мир, герою это не может помочь; он-то узнал о результате
720

впервые тогда, когда все было кончено, и не результат доказал его геройство, а начало.
Кроме того, результат (поскольку это ответ конечного на бесконечный вопрос) в своей диалектике совершенно не однороден с экзистенцией (Existents) героя. Ну разве возможно доказать, что Авраам был вправе противопоста¬вить себя как индивид общему потому, что он чудом обрел Исаака? Если бы Авраам «действительно принес Исаака в жертву, стал ли бы он из-за этого менее право¬мочным?
Результат вызывает любопытство, как окончание инте¬ресной книги, страха же, горя, парадокса никто и знать не хочет. С результатом эстетически заигрывают, он при¬ходит столь же неожиданно, но так же и легко, как лотерейный выигрыш: а узнав результат, испытываешь -нравственное удовлетворение.
Между тем, ни один святотатец, отбывающий нака-зание на каторге, закованный в железные кандалы, не бывает так гнусно преступен, как тот, кто таким образом грабит святое, и даже Иуда, продавший господа своего за тридцать сребреников, не вызывает такого презрения, как тот, кто таким образом продает великое.
Не по душе мне говорить о великом как о чем-то не свойственном человеку, смутно представлять его себе на огромном расстоянии, рассматривать его только как великое, забывая о заключающемся в нем человеческом, отчего оно собственно и перестает быть великим. Ведь не то, что свершается со мной, делает меня великим, а то, что свершаю я сам. И едва ли кому вздумается считать человека великим за то, что ему посчастливилось взять главный выигрыш в лотерее. Пусть даже человек родился в крайней бедности, я, однако, требую от него, чтобы он не был по отношению к себе самому настолько бесчеловечным, чтобы представлять себе королевский за¬мок лишь на расстоянии, лишь мечтать о нем как о чем-то крайне далеком, недоступном ему по своему величию; так, униженно возвеличивая королевский замок, он -в то же время и возвеличил бы его чрезмерно, и лишил бы его всякого величия. Я требую от него, чтобы он всегда оста¬вался настолько человеком, чтобы доверчиво и с достоин¬ством вступить также туда. Он не должен настолько ронять себя как человека, чтобы бесстыдно отбросить вся¬кие приличия, врываться в королевские чертоги прямо с
721

улицы: от этого он потеряет больше, чем король. Наобо¬рот, он должен с радостью и готовностью соблюдать все требования приличия, это именно и сделает его чисто-сердечным. Это, конечно, лишь образ; ибо данное здесь различие лишь весьма несовершенное выражение разли¬чий в области духа. Я требую от каждого человека, чтобы он не думал о себе самом настолько негуманно, что он и помыслить не смеет войти в королевские чертоги, где не только живет память об избранных, но где и сами они обитают. Он не должен бесстыдно проталкиваться впе¬ред и навязываться им в родственники, пусть почитает себя блаженным всякий раз, как преклонится перед ни¬ми, но он должен быть доверчивым и чистосердечным и всегда быть большим, чем какой-то прислужник; ибо если у него не будет стремления быть больше, то он никогда и не войдег туда. Поддержкой же ему послужат как раз страх и горе, ниспосланные во испытание вели¬ким. При иных условиях эти великие могли бы возбудить в нем — если он мало-мальски живой человек, — одну только справедливую зависть. То же, что кажется великим лишь на расстоянии, что возвеличивается с помощью пустых фраз, тем самым и уничтожается.
Кто в мире может сравниться величием с благодатной матерью божьей девой Марией? И как о ней все-таки говорят? То, что она избрана меж всех жен быть носи-тельницей благодати, не придает ей величия, поскольку не кажется странным, что слушающие могли думать столь же бесчеловечно, как и те, кто это говорил, то каждая девушка имела бы право спросить: почему бы и мне не получить благодати? И, не найдись у меня ничего другого в ответ, я бы все-таки не отверг такого вопроса как глупый, ибо в отношении благоволения всякий человек с абстрактной точки зрения правомочен. Исключение со¬ставляют горе, страх, парадокс. Моя мысль чиста не¬смотря ни на что, и тот, чья мысль вместит подобное, останется чист помыслами. В противном случае ему гро¬зит ужасное. Ибо кто раз вызвал эти образы, не сможет уже отделаться от них, а если согрешит против них,