в орудие критики науки, либо вообще ополчаются на нее еще более решительно, чем после Локка в Англии и Гольбаха во Франции они ополчились на материализм. Изменяется само понятие идеализма: все чаще под ним стали понимать лишь откровенные его раз¬новидности, тяготеющие к спиритуализму. Еще молодой Шеллинг утверждал, что в абсолюте должны исчезнуть все системы, поскольку противоположные философские направления сливаются в нем в неразличимое целое, а тяготеющие к религии мыслители предпочитали изобра¬жать борьбу философских лагерей как всего лишь мыши¬ную возню. Основатели позитивизма О. Конт и Д. С. Милль прокламировали, что «чистое» описание явлений и само-

36

ограничивающий себя анализ сознания делают вполне возможной «третью» линию в философии и будто только последняя приемлема для новейшей мысли. У колыбели мнимой философской нейтральности находились феноме¬нализм и первые наброски той позиции, которую впослед¬ствии назвали неореалистической. Вообще говоря, проме¬жуточные концепции в истории философии бывали очень различными по своей тенденции, — они представляют со¬бой не только продукт декаданса, но и болезнь роста. Однако претендующие на «возвышение» над материализ¬мом и идеализмом течения второй половины XIX в. объ¬ективно были нацелены на деформацию реальной пер¬спективы соотношения противоположных друг другу мировоззрений.

Распространение позитивизма — один из самых харак¬терных фактов послегегелевской философии. Реакция на спекулятивное системосозидание приобрела извращенный вид реакции на всякую будто бы философию вообще. Пе¬реходным к позитивизму образом мыслей оказался «вуль¬гарный» (популярный) материализм, который растворял философию в естествознании и был чужд диалектике, хотя бы даже в той ее стихийной форме, в которой она была у Ж. Робинэ и А. Гумбольдта. Вульгарный материа¬лизм компрометировал своими грубыми упрощениями ма-териалистическую теорию познания. Впрочем, в 50—60-х годах и позднее своей пропагандой атеизма он сыграл некоторую положительную роль, в особенности сказав¬шуюся, как и в случае собственно позитивизма, в России, Польше, на Балканах и в некоторых странах Азии и Аме¬рики. Вульгарный материализм наметился еще в начале века как продукт распада французского Просвещения (П. Кабанис, К. Вольней), но развит он был в обстановке разложения фейербахианства в Германии и распространен сочинениями Л. Бюхнера, К. Фохта, Я. Молешотта.

Формировавшийся в 20—40-х годах позитивизм исполь¬зовал и другие источники, восходившие к Юму, а как выяснилось позднее — и к Беркли. Он жадно впитывал в себя любые скептические настроения, какую бы объек¬тивную роль они ни играли в свое время, почему эле¬менты позитивизма стали приписывать таким просвети¬телям, как Ж. Даламбер, А. Тюрго, Я. Снядецкий (1756—1830) и Э. Кондильяк. В некоторой степени агно¬стическая редакция сенсуализма Локка, содержащаяся в

37

«Трактате об ощущениях» Кондильяка, была использована впоследствии позитивизмом, что не дает, однако, достаточ¬ных оснований считать Кондильяка, как и других просве¬тителей, предтечей позитивизма.

От традиционного агностицизма позитивизм отличался концепцией принципиальной невозможности философии в прежнем смысле слова, т. е. философии, включающей в свой состав определенную теорию бытия. Антиматериа¬листическое острие позитивизма было прикрыто напад¬ками на всякую онтологию и спекулятивные конструкции догматиков-идеалистов, призывами к освобождению науки из-под гнета натурфилософского догматизма и религиоз¬ных фантазий. Однако позитивизм вовсе не был столь решительным противником религии, как это казалось мно¬гим ученым (Т. Гексли и др.), принявшим на веру «науч¬ность» позитивистской программы и соединявшим ее со своим естественнонаучным материализмом. Наоборот, за декларациями об отказе от абсолютного знания и о цен¬ности только «положительных фактов» обнаруживалась готовность к оправданию религиозных настроений, коль скоро они не помеха узкоутилитарной практике и помо¬гают решению охранительных задач стабилизации бур-жуазного общества и сдерживания тенденций его дина-мики. После революции 1848 г. О. Конт создал церковный культ, своего рода пародийный дубликат фейербаховского обожествления человеческих потенций. У Г. Спенсера же отправным пунктом его исканий было желание обрести способ примирения науки, занятой описанием и упорядо¬чением явлений ради вероятного их предвидения, с рели¬гией, пытающейся проникнуть в сферу неведомых и непо-знаваемых сущностей. Позитивизм принимал научное объяснение фактов только в той мере, в какой оно соот-ветствовало интересам промышленного производства и технического прогресса, и отсекал все те выводы из науки, которые вели к разрушению конформистского буржуаз¬ного мировоззрения, т. е. вели к материализму, атеизму и радикальной критике капитализма. Недаром Конт пони¬мал под «позитивным» не только «реальное» и «трезвое», доказательно утверждаемое, точное и практически полез¬ное, но и все то, что враждебно революционным преобра¬зованиям.

Как бы ни утверждали позитивисты, что наука заме-няет собой философию, они сами были философами-агно-

38

стйкамй, смыкаясь в большинстве случаев с идеализмом. Их учение претерпело определенную историко-философ¬скую эволюцию, этапы которой отличаются вариациями отношения к основному вопросу философии и неодина¬ковым пониманием предмета их новой, «нефилософской» философии. Годы наибольшей популярности позитивизма были еще впереди, но и прежде и потом он оставался в принципе противоположной диалектическому материализ¬му реакцией на гегелевскую концепцию предмета фило¬софии как «науки наук». Позитивизму XIX в. («первый позитивизм»), представленному в данном томе фрагмен¬тами из сочинений Конта, Милля и Спенсера, свойствен¬ны были большая, чем впоследствии, прямота в изложе¬нии своих агностических взглядов. Выбрасывая основной вопрос философии за борт, они сводили предмет филосо¬фии либо к классификации наук, либо к феноменалист¬ской методологии познания, либо, наконец, к объединению знаний, доставляемых частными дисциплинами. Г. Спен¬сер отождествлял понятия «специфическое», «специаль¬ное» и «частное» знание, усматривая отличие философии от такового только в чисто количественном отношении.

В странах, которые не были родиной этого «первого» позитивизма, он, как мы уже отмечали, оказал положи¬тельное воздействие на духовную атмосферу, отравленную туманом религиозного мистицизма, и содействовал ее очищению. Но и в самих Франции и Англии психологи¬ческий историзм Конта (заимствованный им, правда, от Сен-Симона) и механистический эволюционизм Спенсера (дававший плоский пересказ великих открытий в науках) при всех их значительных философских изъянах были для некоторой части историков культуры и естествоиспы-тателей как бы переходным мостиком к более верным и здравым воззрениям. То значение, в котором они прини¬мали девиз Конта «знать, чтобы предвидеть, и предвидеть, чтобы мочь», далеко выходило за узкие рамки позитивистской, контовской трактовки познания, предвидения и практики.

Определенную пользу исследованиям в отдельных об¬ластях философского знания и в примыкающих к ней научных дисциплинах принесли также логико-психологи¬ческие изыскания Б. Больцано (1781—1848), Ф. Тренде-ленбурга, В. Вундта и Ф. Брентано при всем эклекти¬цизме, возведенном В. Кузеном в принцип, а подчас и при

39

спиритуализме их общих установок. Сочинениями И. Гер-барта и Г. Лотце были даны стимулы к специальному раз¬витию психологии, эстетики и аксиологии, а в противоре¬чивой деятельности автора «культа героев» Т. Карлейля в Англии и «трансценденталиста» Р. Эмерсона в США про-бивались пантеистические тенденции. В середине XIX в. параллельно позитивизму и как некоторая ему антитеза обрисовались разновидности так называемой эмпириче¬ской метафизики, которая пыталась найти определенные решения онтологических проблем индуктивным путем. Тенденции к этой метафизике обнаружились у некоторых из перечисленных выше философов. Но это была мета¬физика агностическая и полуинтуитивистская в отноше¬нии трактовки сущности, тогда как в отношении понима¬ния явлений ее представители скатывались обычно к спиритуализму, истолковывая, например, на разные лады монадические принципы Лейбница.

Картина философской жизни во второй трети XIX в. становилась все более пестрой и многообразной; пришед¬шие на смену эпистолярному творчеству такие формы обмена мыслями, как философские журналы, а позднее симпозиумы и съезды, в условиях общего развития ком¬муникаций и средств информации вели к интенсификации творчества, к нарастающей скрупулезности логического анализа у тех философов, которым было не по пути с иррационалистами, и к расчленению прежних категорий и понятий на новые.

Но под внешней оболочкой философского «благополу¬чия» шли тревожные для буржуазного самодовольства процессы. Раздроблению философии на узкоспециальные исследования сопутствовали лихорадочные поиски нового единства культуры взамен прежнего, которое распадалось на глазах. Утрата буржуазным обществом стратегических перспектив сказалась на его идеологии вообще, а на фи¬лософии в особенности в том, что в послегегелевском идеа¬лизме нарастают мотивы открытой вражды к разуму, перебрасывающие мосты к далекому прошлому и гальва¬низирующие настроения Августина и Паскаля. В начале XIX в., еще до Гегеля, их возродили «Санкт-Петербург¬ские вечера» эмигранта-аристократа Ж. де Местра (1753— 1821) и сочинение Мен де Бирана «О разложении мысли» (1805 г.). Ненависть этих авторов к веку Просвещения с его упованиями на прогресс не имела границ. Ж. де Местр

40

прямо связал просветительские идеалы и веру в науку с идеями эпохи Возрождения, проклиная не только Голь¬баха, но и Бэкона и Коперника. Теперь же аристократи¬чески-феодальный иррационализм стал перерастать в иррационализм воинствующей буржуазной реакции, и переходным звеном от поношения науки у Ж. де Местра к обвинению мысли в ее «злодействе» у Л. Клагеса послу¬жили в XIX столетии учения Шопенгауэра и Э. Гартмана в Германии, Кьеркегора в Дании, Равессона и Лашелье во Франции, Карлейля и Ньюмена в Англии. Уже в это время сложилась обманчивая схема, по которой чуждому жизни «сциентизму», как окрестил приверженность к науке Ш. Ренувье, отождествив ее с позитивистски извра¬щенным материализмом, противостоит «гуманистическое» и «интимное» иррациональное жизнеощущение.

Постепенно стало складываться убеждение в ирра-циональности не только прошлой истории, свидетельство чему видели в крахе надежд, связанных с Великой фран¬цузской революцией, но и самой основы послереволю¬ционных общественных отношений. Эти отношения были пронизаны феноменами отчуждения и неадекватны пло¬скому буржуазному сознанию, но нуждались в апологети-ческой лжи, продуцируемой средствами этого же сознания. На все это наслоилось осознание неспособности позити¬вистского мышления преодолеть свое скольжение по по¬верхности явлений. Наслоилось и растущее недоверие к подлинной науке об обществе и прямая ненависть к ма¬териализму и диалектике, вырвавшим с помощью своего союза разум из идеалистической темницы и направив¬шему его на познание действительной сущности вещей.

Для иррационализма середины XIX в. уже было мало нападок на разум, которые предприняли в свое время Гаман и Якоби, возвышая религиозную веру и интуицию над знанием и мыслью и ссылаясь при этом на «белые пятна» научного знания и на растущую непонятность его. для обывателя. Теперь перестали верить не в способности разума, а в факт его существования вообще. Его стали редуцировать к слепым инстинктам, лишь обманчивой ви¬димостью которых он будто бы является. От Мен де Би¬рана (1766—1824) и ряда его последователей к Бутру и Бергсону во Франции, от раннего, а затем позднего Шел¬линга, от Гамана и Шопенгауэра к Э. Гартману, а затем «респектабельному» Дильтею и шокирующему Ницше в

41

Германии может быть прослежена эта эволюция иррацио¬нализма XIX в. Она идет от романтического неприятия разума и атак на гегелевский рационализм к полному их отрицанию и культу бессознательных импульсов и поры¬вов— сначала в виде «воли к жизни», затем «воли к вла¬сти», а впоследствии в экзистенциализме XX в. — «воли к смерти». Истине противопоставили иронию, ложь, пустоту. Уже творчество С. Кьеркегора как автора «Или — или» и Д. Ньюмена (1801—1890) с его «Очерком о грамматике убежденности» (1870 г.), определяемое далеко не одной лишь трагедией личной судьбы первого и мистическими инспирациями второго, но ощущением