кругу, где рассказ возник, а сами эти представления ка¬жутся образованными скорее на основе предвзятых мне¬ний, нежели на основе опыта, то тогда мифический источ¬ник рассказа — в зависимости от обстоятельств — будет более или менее вероятным. Уже поскольку нам известно: иудеи часто объявляли великих мужей детьми матерей, долгое время пребывавших в бесплодии, — уже одно это должно настраивать нас недоверчиво по отношению к исто¬рической истинности сведений о том, что так обстояло дело с Иоанном Крестителем; уже поскольку мы знаем: в писаниях своих пророков и поэтов иудеи повсюду видели пророчества, а в жизни прежних людей, угодных богу, прообразы Мессии, — уже поэтому возникает подозрение, что все в жизни Иисуса, явственно окрашенное такими изречениями и событиями, по-видимому, скорее миф, чем история. …

Представьте себе молодую общину, тем вдохновеннее почитающую своего творца, чем неожиданнее и трагичнее был вырван он из своего жизненного пути; общину, бере¬менную массой новых идей, долженствующих перестроить целый мир; общину восточных людей, по большей части неученых, способных усваивать и выражать эти идеи не в абстрактной форме рассудка и понятия, а только кон-кретным способом фантазии — как образы и истории, — и тогда станет понятно: в таких обстоятельствах должно было возникнуть то, что возникло, ряд священных расска¬зов, в которых созерцанию была представлена — как от¬дельные моменты его жизни — вся масса новых, пробуж¬денных Иисусом, равно как и старых, перенесенных на него идей. Простая историческая основа жизни Иисуса, — что он вырос в Назарете, был крещен Иоанном, собирал вокруг себя учеников, странствовал, уча, по иудейской земле, всюду противостоял фарисейству и призывал в цар¬ство Мессии, но что в конце концов был побежден злобой и завистью партии фарисеев и умер на кресте, — эта про-стая основа была окружена самыми многообразными и яркими сплетениями благочестивых рефлексий и фанта-зий, причем все идеи, которые у ранней христианской об¬щины были о своем учителе, отнятом у них, были превра¬щены в факты и вплетены в его жизнеописание. Богатей¬ший материал такого мифического разукрашивания жиз-

407

ни давал Ветхий завет, которым жила эта первая по пре-имуществу набранная из иудеев христианская община. Иисус как самый великий пророк не мог не соединить и не превзойти в своей жизни и в своих деяниях все то, что делали и переживали прежние пророки, о которых расска-зывает Ветхий завет; как обновитель еврейской религии он ни в чем не мог уступать первому законодателю; и, на¬конец, на нем как мессии должно было исполниться все мессианское, о чем пророчествовал Ветхий завет, — ему не оставалось ничего, как соответствовать схеме мессии, заранее начертанной иудеями, насколько допускали это изменения такой схемы, произведенные его исторически известными судьбами и речами. В наше время уже не должно быть необходимости в том, чтобы говорить, что не было ни намеренного обмана, ни хитроумного вымысла в этом переносе своих чаяний на историю действительно совершившегося, вообще во всем этом мифическом распи¬сывании жизни Иисуса. Сказания народа или религиозной партии по своим основным подлинным составным частям никогда не бывают делом отдельного человека — они тво¬рение всеобщего индивида такого общества, поэтому они и не возникают сознательно и намеренно. Такое незаметное совместное продуцирование возможно благодаря тому, что устное предание становится способом сообщения; ибо если запись останавливает рост сказания или же делает дока¬зуемым участие каждого следующего переписчика в до¬полнениях, то при устной передаче дело обстоит так, что во вторых устах рассказ выглядит чуть-чуть иначе, чем в первых, в третьих только чуть-чуть добавлено по срав¬нению со вторыми, и в четвертых нет никаких существен¬ных изменений по сравнению с третьими, и, однако, в третьих и четвертых предмет стал совершенно иным, чем был в первых, хотя ни один рассказчик не предпринимал изменений сознательно, но эти изменения приходятся на всех них вместе и ввиду своей постепенности ускользают от сознания, а что традиции растут, как снежный ком, заметил о евангельской истории уже Лессинг (стр. 26— 31).

БАУЭР

Вруна Ваузр (Bauer, 1809—1882) — исследователь теологии и публицист, один из самых видных представителей немецкого младогегельянства. Преподавал .сначала в Берлинском, а затем

408

в ВоннскоМ университете, но был лишен права преподавания за критику религии и занялся вместе с брагам Эдгаром публицисти¬ческой деятельностью, добывая средства к существованию также сельским хозяйством. Наиболее значительные его сочинения: «Критика евангельской исто¬рии от Иоанна» (1840 г.), «Кри¬тика евангельской истории синоптиков» (1841—1842 гг ), «Учение Гегеля о религии и искусстве» (1842), «Еврейский вопрос» (1843 г.) и «Откры¬тое христианство. Воспомина¬ние о восемнадцатом столе¬тии и сообщение о кризисе девятнадцатого» (1843 г.).

Истолковывая философию Гегеля в радикально-атеисти-ческом духе, что нашло куль-минацию в памфлете «Труб¬ный глас страшного суда над Гегелем, атеистом и антихри-стом. Ультиматум» (1841 г.), В. Бауэр отождествил разви¬тие гегелевского абсолюта с развитием человечества, по-нятым как прогресс самосо-знания, каждый последующий этап которого отрицает пре-дыдущий этап как отчужден-ный и подлежащий ликвида¬ции. Приближаясь к трак¬товке диалектики как методу

революции, Б. Бауэр, однако, свел саму революционность к чисто интеллектуальной критике и не принял участия в практической политической борьбе, возложив все надежды на деятельность «критически• мыслящих личностей». Критика им религии и фео-дального деспотизма на переломе 30—40-х годов составила лучшее достижение Б. Бауэра как философа и публициста.

Отрывки из сочинений Б. Бауэра «Критика евангельской истории синоптиков», подобранные И. С. Ыарским, даны в пере¬воде А. В. Михайлова по изданию: «Philosophisches Erbe. Bd. 5. Die Junghegelianer». Berlin, 1963.

КРИТИКА ЕВАНГЕЛЬСКОЙ ИСТОРИИ СИНОПТИКОВ

Со своей гипотезой Штраус остается верен точке зре¬ния, проведенной им теперь и в критике религиозного учения с основательнейшей последовательностью и с ре¬шительностью ученого характера, — точке зрения, для ко¬торой субстанция есть абсолютное …, субстанция, приняв-

409

тая как сила общины определенную форму существова-ния. Такой взгляд загадочен, ибо каждый раз, когда он хочет объяснить и представить наглядно процесс, кото-рому обязана своим происхождением евангельская исто¬рия, он может породить лишь видимость процесса и не может не выявить неопределенности и недостаточности субстанциального отношения. Этот взгляд загадочен, бу¬дучи тавтологическим. Суждение: исток и начало еван¬гельской истории в традиции — дважды полагает одно и то же — «традицию» и «евангельскую историю», соотно¬сит, несомненно, то и другое, но не говорит нам, какому внутреннему процессу субстанции обязано своим проис¬хождением развитие и истолкование последней …. Этот взгляд, кроме того, еще и ортодоксален, да и не мог быть иным в тот момент, когда Критика в своей продуманной всеобщности впервые восстала против церковной точки зрения, в последний раз придя с этой последней в непо¬средственное соприкосновение, каким бы враждебным ей оно ни было. В такие моменты, когда два противника ре¬шительно должны померяться силами, язык отрицания, его принцип и его проведение оказываются еще разрабо¬танными в зависимости от его противника, отрицание внутренне еще не свободно от этого последнего, в том, что оно есть, оно еще полное отображение противника, и два этих мира, будь один полным обращением другого и про-тивоположностью ему, сами по себе один и тот же мир. Все равно, как отвечать на вопрос, единственно важный, если мы хотим узнать, как возникла евангельская история и ее изображение в евангелиях, — записана ли данная история по вдохновению святого духа, или же евангель¬ская история сложилась в традиции. То и другое тождест¬венно в принципе, одинаково трансцендентно, то и другое одинаково нарушает свободу и бесконечность самосоз¬нания.

… Задача Критики — последняя, какая может быть

перед ней поставлена, — будет теперь, очевидно, такой —

исследовать вместе с формой и содержание, не есть ли оно

тоже писательского происхождения как свободное творе-

• ние самосознания. …

На вопрос, которым так много занималось наше время, именно вопрос, был ли Иисус историческим Христом, мы ответили, показав, что все, чем был исторический Хри¬стос, что говорится о нем, что мы знаем о нем, — принад-

410

лежит миру представления, а именно христианского пред¬ставления и, следовательно, не имеет никакого отношения к человеку, принадлежащему действительному миру. От¬вет на вопрос такой, что он на веки вечные перечеркивает сам вопрос.

Столь же несчастна конечная судьба этого вопроса и с другой стороны, где он занят определением безгрешности спасителя. Подобно тому как исторический Христос раз¬решается в противоположность того, на что претендует представление о нем, а именно в человека из плоти и крови, человека, который со всей своей энергией души и духа принадлежит истории, становится фантомом, попи¬рающим законы истории, — подобную судьбу испытала и существовавшая в представлении безгрешность этого фан¬тома.

… Результат нашей … Критики, что христианская религия есть абстрактная религия, — это разоблачение мистерии христианства. Главными силами религий древ-ности была природа, были дух семьи и дух народа. Все-мирное господство Рима и философия — это были движе¬ния всеобщей силы, которая стремилась подняться над рамками прежней природной и народной жизни и одер¬жать верх над ними — над человечеством и самосознани¬ем. Для всеобщего сознания это торжество свободы и че¬ловечности, не говоря о том, что внешнее мировое господ¬ство Рима не могло произвести его на свет, не могло еще быть достигнуто в форме чистого самосознания и чистой теории, поскольку религия оставалась всеобщей силой и внутри ее• должна была совершиться сначала всеобщая революция. В сфере отчужденного от себя самого духа — если освобождение должно было быть основательным и произойти ради человечества, — должны были быть сняты прежние ограничения всеобщей жизни, т. е. отчуж¬дению нужно было стать всеобщим, охватывающим все человечество. В религиях древности существенные инте¬ресы скрывают и застилают глубину и ужас отчужде¬ния; созерцание природы очаровывает, семейные узы — сладостны и прелестны, народный интерес придает рели¬гиозному духу пламенную преданность тем силам, кото¬рые он почитает: цепи, которые нес человеческий дух на службе этих религий, были увиты цветами, великолепно, торжественно украшенный, как жертвенное животное, человек приносил себя в жертву своим религиозным силам,

411

сами цепи не давали ему заметить всю жестокость его служения.

Когда цветы завяли со временем, цепи были разруше¬ны силой Рима, тогда вампир духовной абстракции завер¬шил весь труд. Вплоть до последней капли крови этот вампир высосал человечество, его соки и силы,, кровь и жизнь: природу и искусство, семью, народ и государст¬во — все впитал он в себя, и на обломках погибшего мира осталось только изможденное Я, но для себя самого един¬ственная сила. Однако после безмерных потерь Я не мог¬ло сразу же воссоздать из своих глубин природу и искус¬ство, народ и государство. То великое и безмерное, что теперь происходило, единственное деяние, занимавшее его, состояло в том, что вобрало в себя все, что жило в старом мире. Я было теперь Всем и,