назад казалось нам красивым, которое носили и мы сами. Что же случилось, что это платье вызывает в нас смех, а подчас и отвращение? Если платье осталось неизменным, таким, каким было десять лет тому назад, то, значит, причины того, что тогда оно казалось пре¬красным, а ныне уродливым, мы должны искать в нас самих, потому что, раз изменилось прежнее соотношение двух вещей, значит, эти вещи подверглись изменению, и так как зрение наше и память свидетельствуют, что не платье изменилось, то, следовательно, изменились мы, т. е. наши взгляды, наша точка зрения. …
Если бы законодатели парижских мод, эти расточи-тели, диктующие почти всему цивилизованному миру свои вкусы, оказались среди полярных льдов, они бы сбросили свои признаваемые красивыми одежды и были бы вынуж¬дены укутаться в медвежий мех. Нам кажется, что и Лукулл6 (имя которого сегодня — синоним обжорства) забыл бы свои изысканные яства и вкусные блюда и с аппетитом поедал бы жир моржей и морских собак, если бы попал в Новую Гренландию или к эскимосам Лабра¬дора, ибо ни модник не смог бы проживать в своем па¬рижском платье в арктическом поясе, ни Лукулл со свои¬ми блюдами — в Новой Гренландии или на Лабрадоре. Ясно, следовательно, что материальные потребности пер¬вичны, ибо нет жизни, если не удовлетворены эти потреб¬ности. Оказавшемуся на холоде голому человеку не до
595

красоты, ему необходимо одеться, чтобы не замерзнуть, как мертвая рыба; голодному не до вкусных вещей, ему лишь бы найти что-либо поесть; когда же человек обеспе¬чил себя материально, тогда в нем просыпаются духовные запросы, многие из которых незнакомы еще миллионам. Но эти миллионы ведь тоже хотят жить, как живут мно¬гие художники, проживающие по 20—30 лет в Риме, влюбленные в античное искусство (стр. 558—560).
ЭТИКА
Да, человек является нашим идеалом, и мы не ка-саемся ничего другого, кроме его существенных и дейст¬вительных жизненных потребностей, условий его суще¬ствования.
Из этих существенных и действительных потребно-стей, по-нашему, и складывается жизнь. Из этих усло-вий мы выделяем экономическую проблему и человече¬скую солидарность — в них и заключается источник правдивой и рассудительной нравственности, перед кото¬рой только и преклоняем наши колени.
Человек не крадет. Но если он не крадет только по-тому, что закон запрещает красть, он вор и разбойник. Если человек не убивает лишь по той причине, что это запрещено, если он не совершает преступлений, как раб, покоряясь какому-то верховному авторитету, он — убий¬ца и безнравственный человек.
Человек морален, когда не из страха перед авторите-тами, а вследствие высокой сознательности и солидарно¬сти в нем не может даже зародиться желание совершать преступление. После же того, как мысль о преступлении зародилась, совершит его человек или не совершит, он для нас безнравственный человек, ибо, если бы не закон, запрещающий его, он совершил бы преступление. Он не совершает преступление не из сознания, что причинит ли¬шение, горе или смерть ему подобному, а потому что это — грех, потому что преступление наказуемо. Иначе говоря, такой человек причинил бы вред другим, если бы это не угрожало тем же ему самому. Здесь нет нрав¬ственности, это — официальная нравственность. Если так подходить к вопросу о нравственности, то и тигр, запер¬тый в клетку, нравственен, ибо он не в состоянии растер¬зать человека. И какая разница между ними, один (тигр)
596

вынужден не совершать преступления из-за железной клетки, другой же (человек) — из страха перед автори-тетом.
«Кто смотрит на женщину с вожделением, уже пре-любодействовал с ней в сердце своем», — говорил Христос. Это понятно.
И наоборот. Человек подает милостыню, то есть помо¬гает нуждающимся. Если он делает это, надеясь на воз¬награждение… мы не признаем его нравственным, так как, зная, что вознагражден не будет, он бы помощи не оказал. Человек дает себе зарок: если получу то-то, если достигну того-то, то совершу такую-то благотворитель-ность; здесь нравственностью даже не пахнет, это тор-говля: он отдаст или сделает добро в том случае, если сам что-либо получит за это. Все это отголосок языче-ских и еврейских жертвоприношений. Однако человече-ская солидарность не знает жертвоприношений. Здесь каждый индивид руководствуется долгом. Счастье наше, что неодушевленная природа — не человек. Иначе чем бы вы могли вознаградить солнце за то, что оно светит нам.
Принцип жертвенности позорит достоинство человека. Здесь господствует дух насилия, здесь вновь в грубой форме проявляется сила одного и слабость другого. По¬хоже на то, как если бы человеку, умирающему с голоду, сказать: смотри, ты умираешь, сейчас твоя жизнь зависит от меня, то есть от того, дам я тебе хлеба или не дам, но я жертвую тебе этот кусок хлеба, чтобы продлить твою жизнь. Взамен ты должен чувствовать, что я явля¬юсь твоим спасителем ….
Если бы ты таким образом спас и тысячу жизней, в наших глазах ты останешься нечестивцем, пусть офи-циальные моралисты воскуривают тебе фимиам!
И как не вернуться снова к экономическому вопросу? Если бы этот вопрос был разрешен, то этот несчастный избежал бы необходимости получать жизнь в виде подач¬ки от насильника-благодетеля.
Мистики не желают видеть этого. Они живут в обла-сти пустых абстракций. Они так высоко парят, что чело-век перед ними — прах.
Деспоты требуют собственности, они, кроме своих ин¬тересов, не видят ничего; свое существование пропо-ведуют другим как догму, а на существование других плюют бесстыдно.
597

— Что же остается тем, кто не является ни мисти-ком, ни деспотом? Что же остается нам?
Проповедовать экономическую проблему, возвеличи¬вать человека, разъяснять национальный вопрос, провоз¬глашать мистикам погибель, деспотам — обуздание, а про¬стому народу—спасение (стр. 453—455).
Лежит ли причина добродетельности или безнравст¬венности человека в самом человеке или в окружающем его обществе? Мог ли человек, ныне добродетельный, быть человеком безнравственным, будучи вскормлен и взра¬щен в низменной среде, или человек безнравственный мог ли быть добродетельным, находясь в добродетельной сре¬де? Такими размышлениями занята моя мысль в эту ми-нуту, 30 мая, когда вношу в дневник эти строки.
Многие опыты и примеры четко отвечают на этот во¬прос: да! И мои собственные наблюдения наряду с на¬блюдениями многих других людей положительно утверж¬дают, что человек при рождении не носит в себе начала или элемента добродетели или безнравственности, эти качества души являются следствием влияния хорошей или дурной среды.
Печальный факт! Человек, который мог быть добро¬детельным, становится безнравственным существом, зло¬деем, достойным осуждения и человеческим и божеским судом.
Давайте-ка несколько обсудим этот вопрос — примени¬тельно к физическому и • моральному мирам — и посмот¬рим, имеются ли такие законы в естественной и мораль¬ной сферах, которые допустили бы подобные изменения?
Возьмем какое-либо растение, которое росло, скажем, в Армении, перенесем его на почву России и будем на¬блюдать, сохранит ли оно свои природные качества, ка¬кие оно имело или должно было приобрести, оставаясь на своей родной почве? Для разрешения этой задачи нуж¬но изучить те условия, под влиянием которых должно было формироваться это растение. Каковы эти условия? Почва, климат, вода. Если несомненны отличия почвы, климата, воды Армении и России, можно ли допустить, что растение, перенесенное из Армении в Россию или из России в Армению, сохранит неизменным свое основное свойство, в то время как меняются причины, влияющие и воздействующие на него, может ли это быть, когда существование, рост и формирование этого растения за-
598

висят от почвы, климата и воды? Возьмем какое-либо растение или дерево, скажем — пшат (лох), приносящий в Армении сладкие плоды. Будучи посажено на юге Рос¬сии, это дерево теряет свойство плодоношения, хотя и цветет благоуханными цветами. То же дерево, будучи посажено в Центральной России, теряет и свойство цве¬тения. Что это значит? Имело же это дерево в себе орга¬ны плодоношения? Ведь ничего не разрушилось и не ис¬чезло в его внутренней структуре? Почему же оно под¬вергается столь чувствительным изменениям? А потому, что изменяются внешние условия воздействия на него, а оно — по законам природы — могло лишь в том случае сохранить свое основное свойство, когда между ним и внешней средой была некая гармония, некое соответст¬вие. Если таков опыт, значит, человек, чтобы придать растению желательные ему свойства, должен содержать его в такой среде, результаты воздействия которой соот¬ветствуют его замыслу. Только так. …
Такие опытные исследования убеждают, что доброде¬тельность или безнравственность человека — дело обстоя¬тельств и зависят от его воспитания и образования, от его общества и среды…
Добродетельность и безнравственность человека зави¬сят от его воспитания: пожинается посеянное. Человек, желающий, чтобы его дитя было нравственным, пусть прежде всего сам будет примером добродетельности для своего сына, пусть не только дни и ночи проповедует добродетель своим детям — этого очень мало, — но и дела свои приводит всегда в полное соответствие со своей про¬поведью. В противном случае ребенок сейчас же заметит противоречие между проповедью и делами своего отца, и это станет для него камнем преткновения и источником соблазна (стр. 274—277).
СОЦИОЛОГИЯ
Пока экономический вопрос — этот гордиев узел — не разре¬шен, общество не может быть свободным ни в социальных, ни в семейных отношениях. Пусть, если угодно, хоть сорок раз ме¬няют форму правления, но, пока одна часть общества владеет землей, другая же остается нищей, там будет царить насилие. Сегодня перед этим, экономическим, вопросом, стоят русское пра¬вительство и дворянство. Этот вопрос является вопросом жизни и смерти: to be от not to be7. Двадцать три миллиона рабов,
599

закрепощенных поныне на отечественной земле и платящих по-дати своим господам, давным-давно были бы освобождены от рабства, если бы возможно было, чтобы правительство или дво¬рянство сказало своим рабам: «Люди, отныне вы совершенно свободны, окончилось ваше рабство, идите, куда хотите, и жи¬вите, как хотите».
Но правительство и дворянство ясно видели невозможность такого освобождения. Куда податься 23-миллионному безземель¬ному и бесприютному народу, чем заняться ему, чем жить? Ту землю, на которой он жил, которую он обрабатывал, теперь, по освобождении, он должен арендовать у своего господина, но что это за свобода? Не то же ли самое он делал раньше, лишь с той разницей, что раньше выплачиваемые им деньги помещику или личный труд взамен денег считались оброком, а теперь то же самое будет называться арендной платой. …
Правительство увидело, что давать такое освобождение нельзя, оно почуяло грядущую бурю. Дворянство также убедилось, что давать такую свободу — это значит подписать смертный приговор самому себе. Поэтому и правительство и дворянство, боясь при¬поднять эту роковую завесу, за которой стоит внушающая им ужас великая будущность России, замолкли и без сговора, хо¬рошо понимая мысли и чаяния друг друга, решили как можно дольше тянуть это дело.
Грянула восточная война8. Правительство впало в