у нас же это общая черта. Это вовсе не то легкомыслие, в котором когда-то упрекали французов и которое в сущности представляло собою не что иное, как способность легко усваивать вещи, не исклю¬чавшую ни глубины, ни шир’оты ума и вносившую в обращение необыкновенную прелесть и изящество; это — беспечность жизни, лишенной опыта и предвидения, не принимающей в расчет ничего, кроме мимолетного суще¬ствования особи, оторванной от рода, жизни, не дорожа¬щей ни честью, ни успехами какой-либо системы идей и интересов, ни даже тем родовым наследием и теми бесчис¬ленными предписаниями и перспективами, которые в ус¬ловиях быта, основанного на памяти прошлого и преду-смотрении будущего, составляют и общественную и част¬ную жизнь. В наших головах нет решительно ничего об¬щего; все в них индивидуально, и все шатко и неполно. Мне кажется даже, что в нашем взгляде есть какая-то странная неопределенность, что-то холодное и неуверен¬ное, напоминающее отчасти физиономию тех народов, которые стоят на низших ступенях социальной лестницы. В чужих странах, особенно на юге, где физиономии так выразительны и так оживленны, не раз, сравнивая лица моих соотечественников с лицами туземцев, я поражался этой немотой наших лиц. …
Я не хочу сказать, конечно, что у нас одни пороки, а у европейских народов одни добродетели; избави бог! Но я говорю, что для правильного суждения о народах следует изучать общий дух, составляющий их жизненное начало, ибо только он, а не та или иная черта их
до
характера может вывести их на путь нравственного совер¬шенства и бесконечного развития.
Народные массы подчинены известным силам, стоящим вверху общества. Они не думают сами; среди них есть известное число мыслителей, которые думают за них, со¬общают импульс коллективному разуму народа и двигают его вперед. Между тем как небольшая группа людей мыс¬лит, остальные чувствуют, и в итоге совершается общее движение. За исключением некоторых отупелых племен, сохранивших лишь внешний облик человека, сказанное справедливо в отношении всех народов, населяющих землю. Первобытные народы Европы — кельты, сканди¬навы, германцы — имели своих друидов, скальдов и бар¬дов, которые были по-своему сильными мыслителями. Взгляните на племена Северной Америки, которые так усердно старается истребить материальная культура Со¬единенных Штатов: среди них встречаются люди удиви¬тельной глубины.
И вот я спрашиваю вас, где наши мудрецы, наши мыс¬лители? Кто когда-либо мыслил за нас, кто теперь за нас мыслит? А ведь, стоя между двумя главными частями мира, Востоком и Западом, упираясь одним локтем в Ки¬тай, другим в Германию, мы должны были бы соединять в себе оба великих начала духовной природы: воображе¬ние и рассудок — и совмещать в нашей Цивилизации исто¬рию всего земного шара. Но не такова роль, определенная нам Провидением. Больше того: оно как бы совсем не было озабочено нашей судьбой. Исключав нас из своего благодетельного действия на человеческий\разум, оно все¬цело предоставило нас самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить. Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон челове¬чества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С пер¬вой минуты нашего общественного существования мы ни¬чего не сделали для общего блага людей; ни одна полез¬ная мысль не родилась на бесплодной почве нашей ро¬дины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды;
100
мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь.
Странное дело: даже в мире науки, обнимающем все, наша история ни к чему не примыкает, ничего не уяс-няет, ничего не доказывает. Если бы дикие орды, возму¬тившие мир, не прошли по стране, в которой мы живем, прежде чем устремиться на Запад, нам едва ли была бы отведена страница во всемирной истории. Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не за¬метили бы. Некогда великий человек захотел просветить нас, и для того, чтобы приохотить нас к образованию, он кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но не дотронулись до просвещения. В другой раз другой вели¬кий государь, приобщая нас к своему славному предна¬значению, провел нас победоносно с одного конца Европы на другой; вернувшись из этого триумфального шествия чрез просвещеннейшие страны, мира, мы принесли с со¬бою лишь идеи и стремления, плодом которых было гро-мадное несчастье, отбросившее нас на полвека назад. В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу. И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы, во всяком случае, составляем пробел в нравствен¬ном миропорядке. Я не могу вдоволь надивиться этой не-обычайной пустоте и обособленности нашего социального существования. Разумеется, в этом повинен отчасти неис¬поведимый рок, но, как и во всем, что совершается в нрав¬ственном мире, здесь виноват отчасти и сам человек. Об¬ратимся еще раз к истории: она — ключ к пониманию народов.
Что мы делали в ту пору, когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокой мыслью христи¬анства складывалась храмина современной цивилизации? Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими народами Византии за тем нравственным уставом,-который должен был лечь в основу нашего воспитания. Волею одного честолюбца Фотия эта семья народов только что была отторгнута от всемирного братства, и мы восприняли, следовательно, идею, иска¬женную человеческой страстью. В Европе все одушевлял тогда животворный принцип единства. Все исходило из
W
него, и все сводилось к нему. Все умственное движение той эпохи было направлено на объединение человеческого мышления; все побуждения коренились в той властной потребности отыскать всемирную идею, которая является гением-вдохновителем нового времени. Непричастные этому чудотворному началу, мы сделались жертвой завое¬вания. Когда же мы свергли чужеземное иго и только наша оторванность от общей семьи мешала воспользоваться идеями, возникшими за это время у наших западных братьев, мы подпали еще более жестокому рабству, освя-щенному притом фактом нашего освобождения.
Сколько ярких лучей уже озаряло тогда Европу, на вид окутанную мраком! Большая часть знаний, которыми теперь гордится человек, уже были предугаданы отдель¬ными умами; характер общества уже определился, а, при¬общившись к миру языческой древности, христианские народы обрели и те формы прекрасного, которых им еще недоставало. Мы же замкнулись в нашем религиозном обособлении, и ничто из происходившего в Европе не до¬стигало до нас. Нам не было никакого дела до великой мировой работы. Высокие качества, которые религия при¬несла в дар новым народам и которые в глазах здравого разума настолько же возвышают их над древними наро¬дами, насколько последние, стояли выше готтентотов и лапландцев; эти новые силы, которыми она обогатила че¬ловеческий ум; эти нравы, которые вследствие подчинения безоружной власти сделались столь же мягкими, как раньше были грубы, — все это нас совершенно миновало. В то время как христианский мир величественно шество¬вал по пути, предначертанному его божественным осно¬вателем, увлекая за собою поколения, мы, хотя и носили имя христиан, не двигались с места. Весь мир перестраи-вался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-преж¬нему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас. Хотя мы и назывались хри¬стианами, плод христианства для нас не созревал.
Спрашиваю вас, не наивно ли. предполагать, как это обыкновенно делают у нас, что этот прогресс европейских народов, совершившийся столь медленно и под прямым и очевидным воздействием единой нравственной силы, мы можем усвоить сразу, не дав себе даже труда узнать, ка¬ким образом он осуществлялся?
???
Совершенно не понимает христианства тот, кто не ви¬дит, что в нем есть чисто историческая сторона, которая является одним из самых существенных элементов дог¬мата и которая заключает в себе, можно сказать, всю фи¬лософию христианства, так как показывает, что оно дало людям и что даст им в будущем. С этой точки зрения христианская религия является не только нравственной системой, заключенной в преходящие формы человече¬ского ума, но вечной божественной силой, действующей универсально в духовном мире и чье явственное обнару¬жение должно служить нам постоянным уроком. Именно таков подлинный смысл догмата о вере в единую церковь, включенного в символ веры. В христианском мире все необходимо должно способствовать — и действительно спо¬собствует — установлению совершенного строя на земле; иначе не оправдалось бы слово господа, что он пребудет в церкви своей до скончания века. Тогда новый строй — царство божие, — который должен явиться плодом искуп¬ления, ничем не отличался бы от старого строя — от цар¬ства зла, — который искуплением должен быть уничто¬жен, и нам опять-таки оставалась бы лишь та призрач¬ная мечта о совершенстве, которую лелеют философы и которую опровергает каждая страница истории, — пустая игра ума, способная удовлетворять только материальные потребности человека и поднимающая его на извечную высоту лишь затем, чтобы тотчас низвергнуть в еще более глубокие бездны.
Однако, скажете вы, разве мы не христиане? и разве немыслима иная цивилизация, кроме европейской? — Без сомнения, мы христиане; но не христиане ли и абиссин¬цы? Конечно, возможна и образованность, отличная от европейской; разве Япония не образованна, притом, если верить одному из наших соотечественников, даже в боль¬шей степени, чем Россия? Но неужели вы думаете, что тот порядок вещей, о котором я только что говорил и ко¬торый является конечным предназначением человечества, может быть осуществлен абиссинским христианством и японской культурой? Неужели вы думаете, что небо све¬дет на землю эти нелепые уклонения от божеских и че¬ловеческих истин?
В христианстве надо различать две совершенно разные вещи: его действие на отдельного человека и его влияние на всеобщий разум. То и другое естественно сливается
103
в высшем разуме и неизбежно ведет к одной и той же цели. Но срок, в который осуществляются вечные предна¬чертания божественной мудрости, не может быть охвачен нашим ограниченным взглядом. И потому мы должны от¬личать божественное действие, проявляющееся в какое-нибудь определенное время в человеческой жизни, от того, которое совершается в бесконечности. В тот день, когда окончательно исполнится дело искупления, все сердца и умы сольются в одно чувство, в одну мысль, и тогда падут все стены, разъединяющие народы и исповедания. Но
