выведенных из чистого разума, за¬ключается совсем не в том, что они были основаны не на опыте, а напротив, в их зависимости от опыта, потому что младенческий ум берет всегда за основной закон своего умозрения не идею, в нем самом лежащую, а ка¬кое-нибудь явление природы и, следовательно, выводит идеи из фактов, а не факты из идей. Факты и явления не существуют сами по себе: они все заключаются в нас. Вот, например, красный четвероугольный стол: красный цвет есть произведение моего зрительного нерва, приве¬денного в сотрясение от созерцания стола; четве’роуголь-ная форма есть тип формы, произведенный моим духом, заключенный во мне самом и придаваемый мною столу; самое же значение стола есть понятие, опять-таки во мне же заключающееся и мною же созданное, потому что изобретению стола предшествовала необходимость
134
стола, следовательно, стол был результатом понятия, созданного самим человеком, а не полученного им от ка¬кого-нибудь внешнего предмета. Внешние предметы только дают толчок нашему я и возбуждают в нем поня¬тия, которые оно придает им. Мы этим отнюдь не хотим отвергнуть необходимости изучения фактов: напротив, допускаем вполне необходимость этого изучения; только с тем вместе хотим сказать, что это изучение должно быть чисто умозрительное и что факты должно объяснять мыслию, а не мысли выводить из фактов. Иначе материя будет началом духа, а дух рабом материи. Так и было в осьмнадцатом веке, этом веке опыта и эмпиризма. И к чему привело это его? К скептицизму, материализму, без¬верию, разврату и совершенному неведению истины при обширных познаниях. Что знали энциклопедисты? Ка¬кие были плоды их учености? Где их теории? Они все разлетелись, полопались, как мыльные пузыри. Возьмем одну теорию изящного, теорию, выведенную из фактов и утвержденную авторитетами Буало, Баттё, Лагарпа, Мармонтеля, Вольтера: где она, эта теория, или, луч¬ше сказать, что она такое теперь? Не больше как памятник бессилия и ничтожества человеческого ума, который действует не по вечным законам своей дея-тельности, а покоряется оптическому обману фактов (стр. 85-86).
Итак, все на свете только относительно важно или неважно, велико или мало, старо или ново. «Как, — ска¬жут нам, — истина и добродетель — понятия относитель¬ные?» — Нет, как понятие, как мысль, они безусловны и вечны; но как осуществление, как факт, они относитель¬ны. Идея истины и добра признавалась всеми народами, во все века; но что непреложная истина, что добро для одного народа или века, то часто бывает ложью и злом для другого народа, в другой век (стр. 350).
Что составляет в человеке его высшую, его благород¬нейшую действительность? — Конечно, то, что мы назы¬ваем его духовностью, т. е. чувство, разум, воля, в ко¬торых выражается его вечная, непреходящая, необходи¬мая сущность. А что считается в человеке низшим, слу¬чайным, относительным, преходящим? — Конечно, его тело. Известно, что наше тело мы сыздетства привыкли презирать, может быть, потому именно, что, вечно живя в логических фантазиях, мы мало его знаем. Bpa4Hj на-
135
против, больше других уважают тело, потому что больше других знают его. Вот почему от болезней чисто нравст¬венных они лечат иногда средствами чисто материаль¬ными, и наоборот. Из этого видно, что врачи, уважая те¬ло, не презирают души: они только не презирают тела, уважая душу. В этом отношении они похожи на умного агронома, который с уважением смотрит не только на богатство получаемых им от земли зерен, но и на самую землю, которая их произрастила, и даже на грязный, нечистый и вонючий навоз, который усилил плодотвор¬ность этой земли. — Вы, конечно, очень цените в чело¬веке чувство? — Прекрасно! — так цените же и этот ку¬сок мяса, который трепещет в его груди, который вы на¬зываете сердцем и которого замедленное или ускоренное биение верно соответствует каждому движению вашей души. — Вы, конечно, очень уважаете в человеке ум? — Прекрасно! — так останавливайтесь же в благоговейном изумлении перед массою его мозга, где происходят все умственные отправления, откуда по всему организму распространяются через позвоночный хребет нити нерв, которые суть органы ощущений и чувств и которые ис¬полнены каких-то до того тонких жидкостей, что они ускользают от материального наблюдения и не даются умозрению. Иначе вы будете удивляться в человеке след¬ствию мимо причины или — что еще хуже — сочините свои небывалые в природе причины и удовлетворитесь ими. Психология, не опирающаяся на физиологию, так же не состоятельна, как и физиология, не знающая о существовании анатомии. …
Ум без плоти, без физиономии, ум, не действующий на кровь и не принимающий на себя ее действия, есть логическая мечта, мертвый абстракт. Ум — это человек в теле или, лучше сказать, человек через тело, словом личность (стр. 353—354).
Самые отвлеченные умственные представления все-таки суть не иное что, как результат деятельности моз-говых органов, которым присущи известные способности и качества. Давно уже сами философы согласились, что «ничего не может быть в уме, что прежде не было в чув¬ствах». Гегель, признавая справедливость этого положе¬ния, прибавил: «кроме самого ума». Но эта прибавка едва ли не подозрительна, как порождение трансценден¬тального идеализма (стр. 453).
136
Отрывок из «Hallische Jahrbucher» меня очень пора-довал и даже как будто воскресил и укрепил на мину¬ту — спасибо тебе за него, сто раз спасибо. Я давно уже подозревал, что философия Гегеля — только момент, хоть и великийг но что абсолютность ее результатов ни к… не годится, что лучше умереть, чем помириться с ними. Это я собирался писать к тебе до получения твоего этого письма. Глупцы врут, говоря, что Гегель превратил жизнь в мертвые схемы; но это правда, что он из явле¬ний жизни сделал тени, сцепившиеся костяными руками и пляшущие на воздухе, над кладбищем. Субъект у не¬го не сам себе цель, но средство для мгновенного выраг жения общего, а это общее является у него в отношении к субъекту Молохом, ибо, пощеголяв в нем (в субъекте), бросаем его, как старые штаны. Я имею особенно важные причины злиться на Гегеля, ибо чувствую, что был ве-рен ему (в ощущении), мирясь с расейской действитель-ностию, хваля Загоскина и подобные гнусности и нена¬видя Шиллера. В отношении к последнему я был еще последовательнее самого Гегеля, хотя и глупее Менделя. Все толки Гегеля о нравственности — вздор сущий, ибо в объективном царстве мысли нет нравственности, как и в объективной религии (как, например, в индийском пантеизме, где Брама и Шива — равно боги, т. е. где добро и зло имеют равную автономию). Ты — я знаю — будешь надо мною смеяться, о, лысый! — но смейся, как хочешь, а я свое: судьба субъекта, индивидуума, лично¬сти важнее судеб всего мира и здравия китайского им¬ператора (т. е. гегелевской Allgemeinheit). Мне говорят: развивай все сокровища своего духа для свободного са¬монаслаждения духом, плачь, дабы утешиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступень лестницы развития, а споткнешься — падай — чорт с тобою — таковский и был с… с… Благо¬дарю покорно, Егор Федорыч, кланяюсь вашему фило¬софскому колпаку: но, со всем подобающим вашему фи-лософскому филистерству уважением, честь имею доне¬сти вам, что, если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, — я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и исто¬рии, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизи¬ции, Филиппа II и пр. и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если
137
не буду спокоен насчет каждого из моих братии по кро¬ви, — костей от костей моих и плоти от плоти моея (стр. 162-163).
Гегель сделал из философии науку, и величайшая заслуга этого величайшего мыслителя нового мира со-стоит в его методе спекулятивного мышления, до того верном и крепком, что только на его же основании и можно опровергнуть те из результатов его философии, которые теперь недостаточны или неверны: Гегель тогда только ошибался в приложениях, когда изменял собст¬венному методу. В лице Гегеля философия достигла высшего своего развития, но вместе с ним же она и кон¬чилась, как знание таинственное и чуждое жизни: воз¬мужавшая и окрепшая, отныне философия возвращается в жизнь, от докучного шума которой некогда принуж¬дена была удалиться, чтоб наедине и в тиши познать самое себя (стр. 280).
Прочел я в «Revue des Deux Mondes» статью Сессе о положительной философии Конта и Литтре. Сколько можно получить понятие о предмете из вторых рук, я понял Конта, в чем мне особенно помогли разговоры и споры с тобою, которые только теперь уяснились для ме¬ня. Конт — человек замечательный: но чтоб он был ос¬нователем новой философии — далеко кулику до Петрова дня! Для этого нужен гений, которого нет и признаков в Конте. Этот человек — замечательное явление как ре¬акция теологическому вмешательству в науку, и реакция энергическая, беспокойная и тревожная. …
Конт находит природу несовершенною: в этом я вижу самое поразительное доказательство, что он не вождь, а застрельщик, не новое философское учение, а реакция, т. е. крайность, вызванная крайностию. …
Духовную природу человека не должно отделять от его физической природы как что-то особенное и незави¬симое от нее, но должно отличать от нее, как область анатомии отличают от области физиологии. Законы ума должны наблюдаться в действиях ума. Это дело логики, науки, непосредственно следующей за физиологией, как физиология следует за анатомиею. Метафизику к черту: это слово означает сверх-натуральное, следовательно, не¬лепость, а логика по самому своему этимологическому значению значит и мысль и слово. Она должна идти сво¬ею дорогою, но только не забывать ни на минуту, что
138
предмет ее исследовании — цветок, корень которого в земле, т. е. духовное, которое есть не что иное, как дея¬тельность физического. Освободить науку от признаков трансцендентализма и theologie, показать границы ума, в которых его деятельность плодотворна, оторвать его навсегда от всего фантастического и мистического — вот, что сделает основатель новой философии, и вот, чего не сделает Конт, но что, вместе со многими подобными ему замечательными умами, он поможет сделать призванно¬му (стр. 457—459).
… Я теперь забился в одну идею, которая поглотила и по¬жрала меня всего. Ты знаешь, что мне не суждено попадать в центр истины, откуда в равном расстоянии видны все крайние точки ее круга, нет, я как-то всегда очутюсь на самом краю. Так и теперь: я весь в идее гражданской доблести, весь в пафосе правды и чести и мимо их мало замечаю какое бы то ни было величие. Теперь ты поймешь, почему Тимолеон, Гракхи и Катон Утический (а не рыжая скотина Старший) заслонили собою в моих глазах
