С 1852 г. Герцен поселяется в Лондоне и с 1857 по 1867 г. вместе с Огарёвым издает знаменитый «Колокол» и «Полярную звезду» (с 1855 г.).
Реформу 1861 г. Герцен критиковал с революционно-демокра¬тических позиций, а к концу жизни он «обратил свои взоры не к либерализму, а к Интернационалу, к тому Интернационалу, ко¬торым руководил Маркс» **.
Герцен одним из первых познакомил Западную Европу с жизнью и борьбой революционеров нашей страны. В 1861— 1867 гг. Герцен создает «Былое и думы», «Русский народ и социа¬лизм» (1855 г.), «О развитии революционных идей в России» (1851 г.), «К старому товарищу» (1870 г.).
Фрагменты из произведений А. И. Герцена подобраны автором данного вступительного текста В. В. Богатовым -по изданию: А. И. Герцен. Собрание сочинений в 30-ти томах. М., 1954—1965.
* В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 21, стр. 256.
** Там же, стр. 257.
171
Положение философии в отношении к ее любовникам не лучше положения Пенелопы без Одиссея: ее никто не охраняет — ни формулы, ни фигуры, как математику, ни частоколы, воздвигаемые специальными науками около своих огородов. Чрезвычайная всеобъемлемость филосо¬фии дает ей вид доступности извне. Чем всеобъемлемее мысль и чем более она держится во всеобщности, тем лег¬че она для поверхностного разумения, потому что част¬ности содержания. не развиты в ней и их не подозре¬вают. … В философии, как в море, нет ни льда, ни хру¬сталя: все движется, течет, живет, под каждой точкой одинакая глубина; в ней, как в горниле, расплавляется все твердое, окаменелое, попавшееся в ее безначальный и бесконечный круговорот, и, как в море, поверхность гладка, спокойна, светла, беспредельна и отражает небо. Благодаря этому оптическому обману дилетанты подхо¬дят храбро, без страха истины, без уважения к преем¬ственному труду человечества, работавшего около трех тысяч лет, чтоб дойти до настоящего развития. … Впро¬чем, хоть я понимаю возможность гения, предупреждаю¬щего ум современников (например, Коперник) таким об¬разом, что истина с его стороны в противность общепри¬нятому мнению, но я не знаю ни одного великого человека, который сказал бы, что у всех людей ум сам по себе, а у него сам по себе. Все дело философии и граж¬данственности — раскрыть во всех головах один ум. На единении умов зиждется все здание человечества; только в низших, мелких и чисто животных желаниях люди рас¬падаются. При этом надобно заметить, что сентенции та¬кого рода признаются только, когда речь идет о филосо¬фии и эстетике. Объективное значение других наук, даже башмачного ремесла, давно признано. У всякого своя фи¬лософия, свой вкус. Добрым людям в голову не приходит, что это значит самым положительным образом отрицать философию и эстетику. Ибо что же за существование их, если они зависят и меняются от всякого встречного и поперечного? Причина одна: предмет науки и искусства ни око не видит, ни зуб неймет. Дух — Протей; он для чело¬века то, что человек понимает под ним и насколько пони¬мает; совсем не понимает — его нет, но нет для человека, а не для человечества, не для себя. …
172
Другие науки гораздо счастливее философии: у них есть предмет, непроницаемый в пространстве и сущий во времени. В естествоведении, например, нельзя так играть, как в философии. Природа — царство видимого закона; она не дает себя насиловать; она представляет улики и возражения, которые отрицать невозможно: их глаз видит и ухо слышит. Занимающиеся, безусловно, покоряются, личность подавлена и является только в гипотезах, обык-новенно не идущих к делу. В этом отношении материа-листы стоят выше и могут служить примером мечтателям-дилетантам: материалисты поняли дух в природе и только как природу — но перед объективностью ее, несмотря на то, что в ней нет истинного примирения, склонились; от¬того между ими являлись такие мощные люди, как Бюф-фон, Кювье, Лаплас и др. Какую теорию ни бросит, ка¬ким личным убеждением ни пожертвует химик — если опыт покажет другое, ему не придет в голову, что цинк ошибочно действует, что селитренная кислота — неле¬пость. А между тем опыт — беднейшее средство позна¬ния. Он покоряется физическому факту; фактам духа и разума никто не считает себя обязанным покоряться; не дают себе труда уразуметь их, не признают фактами. К философии приступают с своей маленькой философией; в этой маленькой, домашней, ручной философии удовлет¬ворены все мечты, все прихоти эгоистического воображе¬ния. Как же не рассердиться, когда в философии-науке все эти мечты бледнеют перед разумным реализмом ее! Личность исчезает в царстве идеи, в то время как жажда насладиться, упиться себялюбием заставляет искать вез¬де себя и себя как единичного, как этого. В науке диле¬танты находят одно всеобщее — разум, мысль, по пре¬восходству, всеобщее; наука перешагнула за индивиду¬альности, за случайные и временные личности; она далеко оставила их за собою, -так что они незаметны из нее. В науке царство совершенн.олетия и свободы; сла¬бые люди, предчувствуя эту свободу, трепещут, они бо¬ятся ступить без пестуна, без внешнего веления; в науке некому оценить их подвига, похвалить, наградить; им ка¬жется это ужасной пустотою, голова кружится, и они удаляются. Распадаясь с наукой, они начинают ссылаться на темное чувство свое, которое хоть и никогда не при¬ходит в ясность, но не может ошибиться. Чувство инди¬видуально: я чувствую, другой нет — оба правы; доказа-
173
тельств не нужно, да они и невозможны; если б была искра любви к истине в самом деле, разумеется, ее не решились бы провести под каудинские фуркулы чувств, фантазий и капризов. Не сердце, а разум — судья истины. А разуму кто судья? — Он сам. Это одна из непреодоли-мейших трудностей для дилетантов; оттого они, присту¬пая к науке, и ищут вне науки аршина, на который ме¬рить ее; сюда принадлежит известное нелепое правило: прежде, нежели начать мыслить, исследовать орудия мышления каким-то внешним анализом (III, стр. 13—16).
Наука — живой организм, которым развивается истина. Истинная метода одна: это собственно процесс ее органи¬ческой пластики; форма, система предопределены в са¬мой сущности ее понятия и развиваются по мере стечения условий и возможностей осуществления их. Полная си¬стема есть расчленение и развитие души науки до того, чтоб душа стала телом и тело стало душой. Единство их одействотворяется в методе. Никакая сумма сведений не составит науки до тех пор, пока сумма эта не обрастет живым мясом около одного живого центра, т: е. не дой¬дет до пониманья себя телом его. Никакая блестящая все-общность, с своей стороны, не составит полного, науко¬образного знания, если, заключенная в ледяную область отвлечений, она не имеет силы воплотиться, раскрыться из рода в вид, из всеобщего в личное, если необходимость индивидуализации, если переход в мир событий и дейст¬вий не заключен во внутренней потребности ее, с которой она не может совладеть. Все живое живо и истинно только как целое, как внутреннее и внешнее, как всеобщее и еди¬ничное — сосуществующее. Жизнь связует эти моменты; жизнь — процесс их вечного перехода друг в друга. Одно-стороннее пониманье науки разрушает неразрывное, т. е. убивает живое. Дилетантизм и формализм держатся в отвлеченной всеобщности; оттого у них нет действитель¬ных знаний, а есть только тени (III, стр. 58—59).
Но если, в самом деле, истинная наука так проста, зачем же высшие представители ее, например Гегель, го¬ворили тоже трудным языком? Гегель, несмотря на всю мощь и величие своего гения, был тоже человек; он ис¬пытал панический страх просто выговориться в эпоху, выражавшуюся ломаным языком, так как боялся идти до последнего следствия своих начал; у него недостало ге¬ройства последовательности, самоотвержения в принятии
174
истины во всю ширину ее и чего бы она ни стоила. Ве-личайшие люди останавливались перед очевидным ре¬зультатом своих начал; иные, испугавшись, шли вспять и вместо того, чтоб искать ясности, затемняли себя. Гегель видел, что многим из общепринятого надобно пожертво¬вать; ему жаль было разить; но с другой стороны, он не мог не высказать того, что был призван высказать. Ге¬гель часто, выведя начало, боится признаться во всех следствиях его и ищет не простого, естественного, само собою вытекающего результата, но еще чтоб он был в ладу с существующим; развитие делается сложнее, яс¬ность затемняется. Присовокупим к этому дурную при¬вычку говорить языком школы, которую он поневоле дол¬жен был приобрести, говоря всю жизнь с немецкими уче-ными. Но мощный гений его и тут прорывается во всем колоссальном своем величии. Возле запутанных периодов вдруг одно слово, как молния, освещает бесконечное про¬странство вокруг, и душа ваша долго еще трепещет от громовых раскатов этого слова и благоговеет перед вы¬сказавшим его. Нет укора от нас великому мыслителю! Никто не может стать настолько выше своего века, чтоб совершенно выйти из него, и если современное поколение начинает проще говорить и рука его смелее открывает последние завесы Изиды, то это именно потому, что Геге-лева точка зрения у него вперед шла, была побеждена для него (III, стр. 62—63).
Естествоиспытатели никак не хотят разобрать отно-шение знания к предмету, мышления к бытию, человека к природе; они под мышлением разумеют способность раз¬лагать данное явление и потом сличать, наводить, распо¬лагать в порядке найденное и данное для них; критериум истины — вовсе не разум, а одна чувственная достовер¬ность, в которую они верят; им мышление представляется действием чисто личным, совершенно внешним предмету. Они пренебрегают формою, методою, потому что знают их по схоластическим определениям. Они до того боятся си¬стематики учения, что даже материализма не хотят кок учения; им бы хотелось относиться к своему предмету совершенно эмпирически, страдательно, наблюдая его; само собою разумеется, что для мыслящего существа это так же невозможно, как организму принимать пищу, не претворяя ее. Их мнимый эмпиризм все же приводит к мышлению, но к мышлению, в котором метода произ-
175
вольна и лична. Странное дело! Каждый физиолог очень хорошо знает важность формы и ее развития, знает, что содержание только при известной форме оживает строй¬ным организмом, — и ни одному не пришло в голову, что метода в науке вовсе не есть дело личного вкуса или ка¬кого-нибудь внешнего удобства, что она, сверх своих фор¬мальных значений, есть самое развитие содержания, эм¬бриология истины, если хотите. …
Идеализм всегда имел в себе нечто невыносимо дерз¬кое: человек, уверившийся в том, что природа вздор, что все временное не заслуживает его внимания, делается горд, беспощаден в своей односторонности и совершенно недоступен истине. Идеализм высокомерно думал, что ему стоит сказать какую-нибудь презрительную фразу об эмпирии — и она рассеется*, как прах; вышние натуры метафизиков ошиблись: они
