не поняли, что в основе эм¬пирии положено широкое начало, которое трудно пошат¬нуть идеализмом. Эмпирики поняли, что существование предмета не шутка; что взаимодействие чувств и пред-мета не есть обман; что предметы, нас окружающие, не Могут не быть истинными потому уже, что они сущест¬вуют; они обернулись с доверием к тому, что есть, вместо отыскивания того, что должно быть, но чего, странная вещь, нигде нет! Они приняли мир и чувства с детской простотою и звали людей сойти с туманных облаков, где метафизики возились с схоластическими бреднями; они звали их в настоящее и действительное; они вспомнили, что у человека есть пять чувств, на которых основано на¬чальное отношение его к природе, и выразили своим воз-зрением первые моменты чувственного созерцания — необходимого, единственно истинного предшественника мысли. Без эмпирии нет науки, так, как нет ее и в одно¬стороннем эмпиризме. Опыт и умозрение — две необхо¬димые, истинные, действительные степени одного и того же знания; спекуляция — больше ничего, как высшая развитая эмпирия; взятые в противоположности, исклю¬чительно и отвлеченно, они так же не приведут к делу, как анализ без синтеза или синтез без анализа. Пра¬вильно развиваясь, эмпирия непременно должна перейти в спекуляцию, и только то умозрение не будет пустым идеализмом, которое основано на опыте. Опыт есть хро¬нологически первое в деле знания, но он имеет свои пре¬делы, далее которых он или сбивается с дороги, или пере-

W

ходит в умозрение. Это два магдебургские полушария, которые ищут друг друга и которых, после встречи, ло¬шадьми не разорвешь. …

Идеализм не что иное, как схоластика протестантского мира. Он никогда не уступал в односторонности эмпирии; он никогда не хотел понять ее и, когда понял поневоле, с важностью протянул ей руку, прощал ее, диктовал условия мира — в то время как эмпирия вовсе не думала у него просить помилования. Нет ни малейшего сомнения, что умозрение и эмпирия равно виноваты во взаимном непонимании… Им надобно объясниться во что бы то ни стало, понять раз навсегда свое отношение и освободиться от антагонизма: всякая исключительность тягостна; она не дает места свободному развитию. Но для этого объяс-нения необходимо, чтоб философия оставила свои грубые притязания на безусловную власть и на всегдашнюю непо-грешительность. Ей по праву действительно принадлежит центральное место в науке, которым она вполне может воспользоваться, когда перестанет требовать его, когда откровенно победит в себе дуализм, идеализм, метафизи¬ческую отвлеченность, когда ее совершеннолетний язык отучится от робости перед словами, от трепета перед умо¬заключением; ее власть будет признана тогда более, не¬жели признана она будет действительно; иначе объявляй себя сколько хочешь абсолютной, никто не поверит, и частные науки останутся при своих федеральных поня¬тиях. Философия развивает природу и сознание a priori, и в этом ее творческая власть; но природа и история тем и велики, что они не нуждаются в этом a priori: они сами представляют живой организм, развивающий ло¬гику a posteriori. Что тут за местничество? Наука одна; двух наук нет, как нет двух вселенных, (III, стр. 96—100).

Наращение фактов и углубление в смысл нисколько не противоречат друг другу. Все живое, развиваясь, растет по двум направлениям: оно увеличивается в объеме и в то же время сосредоточивается; развитие наружу есть развитие внутрь: дитя растет телом и умнеет; оба разви¬тия необходимы -друг для друга и подавляют друг друга только при одностороннем перевесе. Наука — живой ор¬ганизм, посредством которого отделяющаяся в человеке сущность вещей развивается до совершенного самопозна¬ния; у нее те же два роста; наращение извне наблюде¬ниями, фактами, опытами — это ее питание, без которого

177

она не могла бы жить; но внешнее приобретение должно переработаться внутренним началом, которое одно дает жизнь и смысл кристаллизующейся массе сведений. …

Законы мышления — сознанные законы бытия, что, следственно, мысль нисколько не теснит бытия, а осво-бождает его; что человек не потому раскрывает во всем свой разум, что он умен и вносит свой ум всюду, а, на¬против, умен оттого, что все умно; сознав это, придется отбросить нелепый антагонизм с философией. Мы сказали, что фактические науки имели полное право отворачи¬ваться от прежней философии; но эта односторонняя фаза, которой исторический смысл весьма важен, если не совсем миновала, то явно «агонизирует». Философия, не умевшая признать и понять эмпирию, хуже того, умевшая обойтись без нее, была холодна, как лед, бесчеловечно строга; законы, открытые ею, были так широки, что все частное выпадало из них; она не могла выпутаться из дуализма и, наконец, пришла к своему выводу: сама по¬шла навстречу эмпирии, а дуализм смиренно сходит со сцены в виде романтического идеализма — явления жал¬кого, бедного, безжизненного, питающегося чужою кровью (III, стр. 109-111).

Ни империя Наполеона, ни философия Шеллинга ус¬тоять не могли — и по одной причине: ни то, ни другое не было вполне организовано и не имело в себе твердости ни отрезаться от прошлых односторонностей, ни идти до крайнего последствия. Наполеон и Шеллинг явились миру, провозглашая примирение противоположностей и снятие их новым порядком вещей. …

Шеллинг в своей области поступал так, как Наполеон: он обещал примирение мышления и бытия, но, провоз¬гласив примирение противоположных направлений в выс¬шем единстве, остался идеалистом в то время, как Окен учреждал шеллинговское управление над всей природой и «Изида» — «Монитер» натурфилософии — громко воз¬вещала свои победы. Шеллинг одевался в Якова Бёма и начинал задумывать реакцию самому себе, для того, между прочим, чтоб не сознаться, что он обойден. Шел¬линг вышел вверх ногами поставленный Бём, так, как Наполеон — вверх ногами поставленный Карл Вели¬кий. …

Первый пример наукообразного изложения естествове¬дения представляет Гегелева «Энциклопедия». Его стро-

179

гое, твердо проведенное воззрение почти современно Шел¬лингу (он читал в первый раз философию природы — в 1804 году в Иене); им замыкается блестящий ряд мыс¬лителей, начавшийся Декартом и Спинозою. Гегель по¬казал предел, далее которого германская наука не пой¬дет; в его учении явным образом содержится выход не токмо из него, но вообще из дуализма и метафизики. Это было последнее, самое мощное усилие чистого мышления, до того верное истине и полное реализма, что, вопреки себе, оно беспрестанно и везде перегибалось в действи-тельное мышление. Строгие очертания, гранитные ступени энциклопедии не стесняют содержания, так, борт корабля не мешает взору погружаться в бесконечность моря. Правда, логика у Гегеля хранит свое притязание на не¬прикосновенную власть над другими сферами, на единую, всему довлеющую полноту; он как будто забывает, что логика потому именно не жизненная полнота, что она ее победила в себе, что она отвлеклась от временного: она отвлеченна, потому что в нее вошло одно вечное; она отвлеченна, потому что абсолютна; она — знание бытия, но не бытие: она выше его — и в этом ее односторон¬ность. Если б природе достаточно было знать, — как под¬час вырывается у Гегеля, — то, дойдя до самопознания, она сняла бы свое бытие, пренебрегла бы им; но ей бытие так же дорого, как знание: она любит жить, а жить можно только в вакхическом кружении временного; в сфере всеобщего шум и плеск жизни умолк; гений че-ловечества колеблется между этими противоположно¬стями; он, как Харон, беспрестанно перевозит из времен¬ной юдоли в вечную; эта переправа, это колебание — исто¬рия, и в ней собственно все дело, а совсем не в том, чтоб переехать на ту сторону и жить в отвлеченных и всеоб¬щих областях чистого мышления. Не только сам Гегель понимал это, но Лейбниц, полтора века назад, говорил, что монада без временного, конечного бытия расплы¬вается в бесконечность при полной невозможности опре¬делиться, удержать себя; Гегель всею логикою достигает до раскрытия, что безусловное есть подтверждение един¬ства бытия и мышления. Но как дойдет до дела, тот же Гегель, как и Лейбниц, приносит все временное, все су¬щее на жертву мысли и духу; идеализм, в котором он был воспитан, который он всосал с молоком, срывает его в односторонность, казненную им самим, — и он старается

179

подавить духом, логикою — природу; всякое частное про¬изведение ее готов считать призраком, на всякое явление смотрит свысока.

Гегель начинает с отвлеченных сфер для того, чтоб дойти до конкретных; но отвлеченные сферы предпола-гают конкретное, от которого они отвлечены. Он разви-вает безусловную идею и, развив ее до самопознания, за¬ставляет ее раскрыться временным бытием; но оно уже сделалось ненужным, ибо помимо его совершен тот под¬виг, к которому временное назначалось. Он раскрыл, что природа, что жизнь развивается по законам логики; он фаза в фазу проследил этот параллелизм — и это уж не Шеллинговы общие замечания, рапсодические, несвязан¬ные, а целая система, стройная, глубокомысленная, резан¬ная на меди, где в каждом ударе отпечатлелась гигант¬ская сила. Но Гегель хо-гел природу и историю как при-кладную логику, а не логику как отвлеченную разумность природы и истории. Вот причины, почему эмпирическая наука осталась так же хладнокровно глуха к энциклопе¬дии Гегеля, как к диссертациям Шеллинга. Нельзя отри¬цать глубокого смысла и верного взгляда этих жалких эмпириков, над которыми так заносчиво издевался идеа¬лизм. Эмпирия была открытой протестацией, громким возражением против идеализма — такою она и осталась; что ни делал идеализм — эмпирия отражала его. Она не уступила шагу. Когда Шеллинг проповедовал свою фи¬лософию, большая часть философов думала, что время сочетания науки мышления с положительными науками настало; эмпирики молчали. Философия Гегеля совер¬шила это примирение в логике, приняла его в основу и развила через все обители духа и природы, покоряя их логике, — эмпиризм продолжал молчать. Он видел, что прародительский грех схоластики не совершенно стерт еще. Без сомнения, Гегель поставил мышление на той» высоте, что нет возможности после него сделать шаг, не оставив совершенно за собою идеализма; но шаг этот не сделан, и эмпиризм хладнокровно ждет его; зато, если дождется, посмотрите, какая новая жизнь разольется по всем отвлеченным сферам человеческого ведения! Эмпи¬ризм, как слон, тихо ступает вперед, зато уже ступит хорошо.

Смешно винить не только Гегеля, но и Шеллинга, что они, сделав так много, не сделали еще больше: это была

180

бы историческая неблагодарность. Однако нельзя же не сознаться, что, как Шеллинг не дошел ни до одного вер¬ного последствия своего воззрения, так Гегель не дошел до всех откровенных и прямых результатов своих начал;