философии — повесть, как этот иллогизм разрешился в высшей истине. При начале логического процесса предмет остается страдательным и выступает лицо, трудящееся над ним, посредствующее его бытие с споим умом, озабоченное удержать предмет, каким он есть, не вовлекая eve в процесс знания; но
185
конкретный, живой предмет его уже оставил, у него перед глазалги отвлечения, тела, а не живые существа, он ста¬рается мало-помалу придать все недостающее абстрак¬циям, но они долго остаются такими, беспрерывно указы¬вая ему своими недостатками дальнейший путь. Этот путь нам легко уже проследить в истории философии (III, стр. 133-135).
Логика — разумнее, история — человечественнее. Ни¬чего не может быть ошибочнее, как отбрасывать прошед-шее, служившее для достижения настоящего, будто это развитие — внешняя подмостка, лишенная всякого внут¬реннего достоинства. Тогда история была бы оскорби¬тельна, вечное заклание живого в пользу будущего; на¬стоящее духа человеческого’обнимает и хранит все про¬шедшее, оно не прошло для него, а развилось в него; былое не утратилось в настоящем, не заменилось им, а исполнилось в нем; проходит одно ложное, призрачное, несущественное; оно, собственно, никогда и не имело дей¬ствительного бытия, оно мертворожденное, — для истин¬ного смерти нет. Недаром дух человеческий поэты срав¬нивают с морем: он в глубине своей бережет все богат¬ства, однажды упавшие в него; одно слабое, не перено¬сящее едкости соленой волны его, распускается бесследно.
Итак, для того, чтоб понять современное состояние мысли, вернейший путь — вспомнить, как человечество дошло до него, вспомнить всю морфологию мышления — от непосредственного, бессознательного мира с природой, предшествовавшего мышлению, до раскрывающейся воз¬можности полного и сознательного мира с собою (III, стр. 129-130).
Искать в истории и в природе того внешнего и внут¬реннего порядка, который вырабатывает себе чистое мыш¬ление в своем собственном элементе, где внешность не препятствует, куда случайность не восходит, куда самая личность не принята, где нечему возмутить стройного раз¬вития, — значит вовсе не знать характера истории и при¬роды. С такой точки зрения разные возрасты одного лица могут быть приняты за разных людей. Посмотрите, с каким разнообразием, с какою разметанностию во все стороны животное царство восходит по единому перво¬образу, в котором исчезает его многообразие; посмотрите, как каждый раз, едва достигнув какой-нибудь формы, род рассыпается во все стороны едва исчислимыми варья-
186
циями на основную тему, иные виды забегают, другие отлетают, третьи составляют .переходы и промежуточные звенья, и весь этот беспорядок не скрывает внутреннего своего единства для Гёте, для Жоффруа Сент-Илера: он только непонятен для неопытного и поверхностного взгляда.
Впрочем, даже и поверхностный взгляд в развитии мышления найдет, собственно, один резкий и трудно по¬нятный перелом: мы говорим о переходе древней фило¬софии в новую, их сочленение схоластикой, их необхо¬димое соотношение не бросается в глаза, — в этом со¬знаться надобно; но если мы допустим (чего вовсе не было), что тут было обратное шествие, можно ли отри¬цать, что вся древняя философия — одно замкнутое, ху¬дожественное произведение целости и стройности пора¬зительной? Можно ли отрицать, что, в своем отношении, философия новейших времен, рожденная из расторженной и двуначальной жизни средних веков и повторившая в себе эту расторженность при самом появлении своем (Декарт и Бэкон), правильно устремилась на развитие до последней крайности обоих начал и, дойдя до конеч-ного слова их, до грубейшего материализма и отвлечен-нейшего идеализма, прямо и величественно пошла на снятие двуначалия высшим единством? Древняя филосо¬фия пала оттого, что резко и глубоко она никогда не распадалась с миром, оттого, что она не изведала всей сладости и всей горечи отрицания, не знала всей мощи духа человеческого, сосредоточенного в себе, в одном себе. Новая философия, с своей стороны, была лишена того реального, жизненного, слитно-обнимающего форму и содержание античного характера; она теперь начинает приобретать его — ив этом сближении их раскрывается на самом деле их единство, оно обличается в самой недо¬статочности их друг без друга. Одна истина занимала все философии, во все времена; ее видели с разных сторон, выражали розно, и каждое созерцание сделалось школой, системой. Истина, проходя рядом односторонних опреде¬лений, многосторонно определяется, выражается яснее и яснее; при каждом столкновении двух воззрений отпа¬дает плева за плевою, скрывающие ее. Фантазии, образы, представления, которыми старается человек выразить свою заповедную мысль, улетучиваются, и мысль мало-помалу находит тот глагол, который ей принадлежит,
187
Нет философской системы, которая имела бы началом чистую ложь или нелепость; начало каждой — действи¬тельный момент истины, сама безусловная истина, но обусловленная, ограниченная односторонним определе¬нием, не исчерпывающим ее. Когда вам представляется система, имевшая корни в развитии, имевшая свою школу с нелепостию в основании, будьте настолько полны благо¬честия и уважения к разуму, чтоб, прежде осуждения, посмотреть не на формальное выражение, а на смысл, в котором сама школа принимает свое начало, и вы не-пременно найдете — одностороннюю истину, а не совер¬шенную ложь. Оттого каждый момент развития науки, проходя, как односторонний и временный, непременно оставляет и вечное наследие. Частное, одностороннее вол¬нуется и умирает у подножия науки, испуская в нее вечный дух свой, вдыхая в нее свою истину. Призвание мышления в том и состоит, чтоб развивать вечное из временного! (III, стр. 136—138).
Во все времена долгой жизни человечества заметны два про¬тивоположные движения; развитие одного обусловливает возник¬новение другого, с тем вместе борьбу и разрушение первого. В какую обитель исторической жизни мы ни всмотримся — уви¬дим этот процесс, и притом повторяющийся рядом метемпсихоз. Вследствие одного начала. лица, имеющие какую-нибудь общую связь между собою, стремятся отойти в сторону, стать в исключи¬тельное положение, захватить монополию. Вследствие другого начала массы стремятся поглотить выгородивших себя, взять себе плод их труда, растворить их в себе, уничтожить монопо¬лию. В каждой стране, в каждой эпохе, в каждой области борьба монополий и масс выражается иначе, но цехи и касты беспре¬рывно образуются, массы беспрерывно их подрывают, и, что всего страннее, масса, судившая вчера цех, сегодня сама оказы¬вается цехом, и завтра масса степенью общее поглотит и побьет ее в свою очередь. Эта полярность — одно из явлений жизненного развития человечества, явление вроде пульса, с той разницей, что с каждым биением пульса человечество делает шаг вперед (III, стр. 43).
Свобода лица — величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, -как в ближ-нем, как в целом народе (VI, стр. 14).
В мире истории человек дома, тут он не только зритель, но и деятель, тут он имеет голос, и, если не может принять участия, он должен протестовать хоть своим отсутствием.
<— Человек, конечно, дома в истории, — но из ваших слов 188 можно подумать, что он гость в природе; как будто между при-родой и историей каменная стена. Я думаю, он там и тут дома, но ни там, ни тут не самовластный хозяин. Человек оттого не оскорбляется непокорностью природы, что ее самобытность оче¬видна для него; мы верим в ее действительность, независимую от нас; а в действительность истории, особенно современной, не верим; в истории человеку кажется воля вольная делать что хочет. Все это горькие следы дуализма, от которого так долго двоилось у нас в глазах и'мы колебались между двумя оптиче¬скими обманами; дуализм утратил свою грубость, но и теперь незаметно остается в нашей душе. Наш язык, наши первые понятия, сделавшиеся естественными от привычки, от повторений, мешают видеть истину. Если б мы не знали с пятилетнего возраста, что история и приррда совершенно розное, нам было бы легко понимать, что развитие природы незаметно переходит в развитие человечества; что это две главы одного романа, две фазы одного процесса, очень далекие на закраинах и чрезвычайно близкие в середине. Нас не удивило бы тогда, что доля всего совершаю¬щегося в истории покорена физиологии, темным влечениям. Разумеется, законы исторического развития не противуположны законам логики, но они не совпадают в своих путях с путями мысли, так как ничто в природе не совпадает с отвлеченными нормами, которые троит чистый разум. Зная это, устремились бы на изучение, на открытие этих физиологических влияний.• Делаем ли мы это? Занимался ли кто-нибудь серьезно физиологией обще¬ственной жизни, историей как действительно объективной нау¬кой? — никто, ни консерваторы, ни радикалы, ни философы, ни историки. ... Мы все пробуем втеснять свои мысли, свои желания — среде, нас окружающей, и эти опыты, постоянно неудачные, служат для нашего воспитания. Вы досадуете, что народы не исполняют мысль, дорогую вам, ясную для вас, что они не умеют спастись оружиями, которые вы им даете, — и перестать страдать; но почему вы думаете, что народ именно должен исполнять вашу мысль, а не свою, именно в это время, а не в другое? уверены ли вы, что средство, вами придуманное, не имеет неудобств; уве¬рены ли вы, что он — понимает его; уверены ли вы, что нет другого средства, что нет целей шире? — Вы можете угадать на¬родную мысль, это будет удача, но скорей вы ошибетесь. Вы и массы принадлежите двум разным образованиям, между вами века, больше, нежели океаны, которые теперь переплывают так легко. Массы полны тайных влечений, полны страстных поры¬вов, у них мысль не разъединилась с фантазией, у них она не остается по-нашему теорией, она у них тотчас переходит в дей¬ствие, им оттого и трудно привить мысль, что она не шутка для них. Оттого они иногда обгоняют самых смелых мыслителей, увлекают их поневоле, покидают середь дороги тех, которым поклонялись вчера, и отстают от других вопреки очевидности; они дети, они женщины, они капризны, бурны, непостоянны. Вместо того, чтобы изучить эту самобытную физиологию рода человече-ского, сродниться, понять ее пути, ее законы, мы принимаемся критиковать, учить, приходить в негодование, сердиться, как будто народы или
