природа отвечают за что-нибудь, как будто им есть дело, нравится ли нам или не нравится их жизнь, которая
189

влечет их поневоле к неясным целям и безответным действиям! До сих пор это дидактическое, жреческое отношение имело свое оправдание, но теперь оно становится смешно и ведет нас к битой роли — разочарованных (VI, стр. 66—68).
Зависимость человека от среды, от эпохи не подлежит ника-кому сомнению. Она тем сильнее, что половина уз укрепляется за спиною сознания; тут есть связь физиологическая, против которой редко могут бороться воля и ум; тут есть элемент на-следственный, который мы приносим с рождением так, как черты лица, и который составляет круговую поруку последнего поколе¬ния с рядом предшествующих; тут есть элемент морально-физио¬логический, воспитание, прививающее человеку историю и совре¬менность, наконец, элемент сознательный. Среда, в которой че¬ловек родился, эпоха, в которой он живет, его тянет участвовать в том, что делается вокруг него, продолжать начатое его отцами; ему естественно привязываться к тому, что его окружает, он не может не отражать в себе, собою своего времени, своей среды.
Но тут в самом образе отражения является его самобытность. Противудействие, возбуждаемое в человеке окружающим, — ответ его личности на влияние среды. Ответ этот может быть полон со¬чувствия, так, как полон противуречия. Нравственная независи¬мость человека— такая же непреложная истина и действитель¬ность, как его зависимость от среды, с тою разницей, что она с ней в обратном отношении: чем больше сознания, тем больше само¬бытности; чем меньше сознания, тем связь со средою теснее, тем больше среда поглощает лицо. Так инстинкт, без сознания, не до-‘стигает истинной независимости, а самобытность является или как дикая свобода зверя, или в тех редких судорожных и непо¬следовательных отрицаниях той или другой стороны обществен¬ных условий, которые называют преступлениями.
Сознание независимости не значит еще распадение с средою, самобытность не есть еще вражда с обществом. Среда не всегда относится одинаким образом к миру и, следственно, не всегда вызывает со стороны лица отпор.
Есть эпохи, когда человек свободен в общем деле. Деятель-ность, к которой стремится всякая энергическая натура, совпа-дает тогда с стремлением общества, в котором она живет. В такие времена — тоже довольно редкие — все бросается в круговорот событий, живет в нем, страдает, наслаждается, гибнет (VI, стр. 120).
истина и правда старой Европы в глазах Европы рождаю-щейся — неправда и ложь.
Народы — произведения природы; история — прогрессивное продолжение животного развития. Прилагая наш нравственный масштаб к природе, мы далеко не уйдем. Ей дела нет ни до нашей хулы, ни до нашего одобрения. Для нее не существуют приговоры и Монтионовские премии. Она не подпадает под этические кате¬гории, созданные нашим личным произволом. Мне кажется, что народ нельзя назвать ни дурным, ни хорошим. В народе всегда выражается истина. Жизнь народа не может быть ложью. Природа производит лишь то, что осуществимо при данных условиях: она увлекает вперед все существующее своим творческим брожением, своею неутомимой жаждой осуществлена, этою жаждой, общей всему живущему.
190

Есть народы, жившие жизнью доисторической; другие — жи^-вущие жизнью внеисторическою; но, раз вступивши в широкий поток единой и нераздельной истории, они принадлежат челове¬честву, и, с другой стороны, им принадлежит все прошлое чело¬вечества (VII, стр. 317—318).
Нельзя этому не порадоваться от души. У русского крестья-нина нет нравственности, кроме.вытекающей инстинктивно, есте¬ственно из его коммунизма; эта нравственность глубоко народная; немногое, что известно ему из евангелия, поддерживает ее; явная несправедливость помещиков привязывает его еще более к его правам и к общинному устройству.
Община спасла русский народ от монгольского варварства и от императорской ‘ цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хоть и сильно потрясенная, устояла против вмешательств власти; она благополучно дожила до развития социализма в Европе.
Это обстоятельство бесконечно важно для России.
Русское самодержавие вступает в новый фазис. Выросшее из антинациональной революции, оно исполнило свое назначение; оно осуществило громадную империю, грозное войско, правитель¬ственную централизацию. Лишенное действительных корней, ли¬шенное преданий, оно обречено на бездействие; правда, оно воз¬ложило было на себя новую задачу — внести в Россию западную цивилизацию, и оно до некоторой степени успевало в этом, пока еще играло роль просвещенного правительства.
Эта роль, теперь оставлена им.
Правительство, распавшееся с народом во имя цивилизации, не замедлило отречься от образования во имя самодержавия (VII, стр.322—324).
Европа, на первом шагу к социальной революции, встречается с этим народом, который представляет ей осуществление, полу¬дикое, неустроенное, — но все-таки осуществление постоянного дележа земель между землевладельцами. И заметьте, что этот великий пример дает нам не образованная Россия, но сам народ, его жизненный процесс. Мы, русские, прошедшие через западную цивилизацию, мы не больше, как средство, как закваска, как по-средники между русским народом и революционной Европою. Человек будущего в России — мужик, точно так же, как во Фран-ции работник.
Но если так, не имеет ли русский народ некоторое право на снисхождение с вашей стороны, милостливый государь?
Бедный крестьянин! На него обрушиваются все возможные несправедливости. Император преследует его рекрутскими набо¬рами, помещик крадет у него труд, чиновник — последний рубль. Крестьянин молчит, терпит, но не отчаивается, у него остается община. Вырвут ли из нее член, община сдвигается еще теснее; кажется, эта участь достойна сожаления; а между тем она никого не трогает. Вместо того, чтобы заступаться за крестьянина, его обвиняют.
Вы не оставляете ему даже последнего убежища, где он еще чувствует себя человеком, где он любит и не боится; вы говорите: «Его община — не община, его семейство — не семейство, его жена — не жена: прежде, чем ему, она принадлежит помещику; его дети — не его дети; кто знает, кто их отец?»
191

Так вы подвергаете этот несчастный народ не научному раз¬бору, но презрению других народов, которые с доверием внимают* вашим легендам (VII, стр. 326—327).
Смысл, который обычно вкладывают в слова воля или свобод» воли, несомненно, восходит к религиозному и идеалистическому дуализму, разделяющему самые неразделимые вещи; для него воля в отношении к действию — то же, что душа в отношении к телу.
Как только человек принимается рассуждать, он проникается основанным на опыте сознанием, будто он действует по своей воле; он приходит вследствие этого к выводу о самопроизвольной обусловленности своих действий — не думая о том, что само со¬знание является следствием длинного ряда позабытых им пред¬шествующих поступков. Он констатирует целостность своего орга¬низма, единство всех его частей и их функций, равно как и центр своей чувственной и умственной деятельности, и делает из этого вывод об объективном существовании души, независимой от ма¬терии и господствующей над телом.
Следует ли из этого, что чувство свободы является заблуж-дением, а представление о своем я — галлюцинацией? Этого я не думаю. …
В твоей брошюре все основано на том весьма простом прин-ципе, что человек не может действовать без тела и что тело под-чинено общим законам физического мира. Действительно, органи¬ческая жизнь представляет собой лишь весьма ограниченный ряд явлений в обширной химической и физической лаборатории, ее окружающей, и внутри этого ряда место, занимаемое жизнью, раз¬вившейся до сознания, так ничтожно, что нелепо изымать человека из-под действия общего закона и предполагать в нем незаконную субъективную самопроизвольность.
Однако это нисколько не мешает человеку воспитывать в себе способность, состоящую из разума, страсти и воспоминания, «взве-шивающую» условия и определяющую выбор действия, и все это не благодаря милости божьей, не благодаря воображаемой само¬произвольности, а благодаря своим органам, своим способностям, врожденным и приобретенным, образованным и скомбинирован¬ным на тысячи ладов общественной жизнью. Действие, таким об¬разом понимаемое, несомненно, является функцией организма и его развития, но оно не является обязательным и непроизвольным подобно дыханию или пищеварению.
Физиология разлагает сознание свободы на его составные эле¬менты, упрощает его для того, чтобы объяснить посредством осо¬бенностей отдельного организма, и теряет его бесследно.
Социология же, напротив, принимает сознание свободы как со¬вершенно готовый результат разума, как свое основание и свою отправную точку, как свою посылку, неотчуждаемую и необходи¬мую. Для нее человек — это нравственное существо, то есть суще-. ство общественное и обладающее свободой располагать своими действиями в границах своего сознания и своего разума.
Задача физиологии — исследовать жизнь, от клетки и до моз¬говой деятельности; кончается она там, где начинается сознание, она останавливается на пороге истории. Общественный человек ускользает от физиологии; социология же, напротив, овладевает им, как только он выходит из состояния животной жизни.
192

Итак, физиология остается по отношению к междуличным явлениям в положении органической химии по отношению к самой физиологии. Без сомнения, обобщая, упрощая, сводя факты к их наипростейшему выражению, мы доходим до движения, и мы, быть может, находимся на верном пути; однако мы теряем мир отдельных явлений, многоразличный, своеобразный, детализиро¬ванный, — тот мир, в котором ‘мы живем и который единственно реален.
Все явления исторического мира, все проявления агломериро-ванных, сложных, обладающих традицией, высокоразвитых орга¬низмов имеют в своей основе физиологию, но переступают за ее пределы.
Возьмем, к примеру, эстетику. Прекрасное, конечно, не усколь¬зает от законов природы; невозможно ни создать его без материи, ни ощущать его без органов чувств; но ни физиология, ни аку¬стика не могут создать теорию художественного творчества, ис¬кусства.
Память, передающая от поколения к поколению, традицион-ная цивилизация — все, что явилось следствием человеческого об¬щежития и исторического развития, произвели нравственную среду, обладающую своими началами, своими оценками, своими законами, весьма реальными, хотя и мало поддающимися физиоло¬гическим опытам.
Так, например, я для физиологии — лишь колеблющаяся фор-ма отнесенных к центру действий организма, зыбяющаяся точка пересечения, которая ставится по привычке и сохраняется по па-мяти. В социологии я — совсем иное; оно — первый элемент, клетка общественной ткани, условие sine qua поп3.
Сознание вовсе не является необходимостью для физиологиче¬ского я; существует органическая жизнь без сознания или же с сознанием смутным, сведенным к чувству боли, голода и сокра¬щения мускулов. Поэтому для физиологии жизнь не останавли¬вается вместе с сознанием, а продолжается в разных системах; организм не гаснет разом, как лампа, а постепенно и последова¬тельно, как свечи в канделябре.
Общественное я, наоборот, предполагает сознание, а сознатель¬ное я не может ни двигаться, ни действовать, не считая себя сво¬бодным, то есть обладающим в известных границах способностью делать что-либо или не делать. Без этой веры личность раство¬ряется и гибнет.
Как только человек выходит путем исторической жизни из животного сна, он стремится все больше и больше вступить во вла¬дение самим собою. Социальная идея, нравственная идея суще¬ствуют лишь при условии личной автономии. Поэтому всякое исто¬рическое движение является не чем иным, как постоянным осво¬бождением от одного рабства после другого, от одного авторитета после другого, пока оно не придет к самому полному соответствию разума и деятельности,