полным хозяином логики: «законы наше¬го мышления» — эти слова умеет он припутать ко всякой мысли, какую хочет он выдать за логическую истину. И этим он импонирует; в этом его сила, — в уменье дробить и соединять абстрактные понятия, плести и плести сил¬логистические путаницы, в которых теряется человек, не¬привычный к распутыванию диалектических хитроспле¬тений.
«Человеческое мышление — мышление существа огра-
254
ничейного; потому оно не может вмещать в себе понятие о бесконечном. Так говорит логика. Из этого ясно, что по¬нятие о бесконечном — понятие, превышающее силы на¬шего мышления».
Математическая истина не может противоречить ло¬гической.
И в эту ловушку, устроенную иллюзионизмом из пе-репутывания незнакомого математике понятия об онтоло¬гическом бесконечном с математическим понятием о бес¬конечном, попадаются люди, хорошо знающие математи¬ку, даже первоклассные специалисты по ней, и, попав¬шись в ловушку, стараются воображать, будто бы в самом деле есть какая-то истина в уверении иллюзионизма, что математическая истина одинаково с логическою, — гово¬рящею вовсе не о том, — требует признания неспособнос¬ти человеческого мышления охватывать математическое понятие о бесконечном.
Иллюзионизм любит математику. Но он любит и есте¬ствознание.
Его анализы основных понятий естествознания, пре-вращающие в мираж все предметы естествознания, осно¬вываются на истинах логики и математики; но его выво¬ды из его анализов подтверждаются истинами естество¬знания. Он очень уважает истины естествознания — точ¬но так же, как истины логики и математики. Потому-то все естественные науки и подтверждают его выводы. Фи¬зика, химия, зоология, физиология, в признательность за его уважение к их истинам, свидетельствуют ему о себе, что они не знают изучаемых ими предметов, знают лишь наши представления о действительности, не могущие быть похожими на действительность, что они изучают не дей¬ствительность, а совершенно несообразные с нею галлю¬цинации нашего мышления.
Но что ж такое эта система превращения наших зна¬ний о природе в мираж посредством миражей схоластиче¬ской силлогистики? Неужели же приверженцы иллюзио¬низма считают его системою серьезных мыслей. Есть меж¬ду ними и такие чудаки. Но огромное большинство сами говорят, что их система не имеет никакого серьезного зна¬чения. Не этими словами говорят, само собою разумеется, но очень ясными словами, приблизительно такими:
Философская истина — истина собственно философ¬ская, а не какая-нибудь другая. С житейской точки зрения
255
она йе истина и с научной точки зрения — тоже не истина.
То есть, им нравится фантазировать. Но они помнят, что они фантазируют.
И расстанемся с ними (III, стр. 548—550).
Вообще естествознание достойно всякого уважения, сочувствия, ободрения. Но и оно подвержено возможности служить средством к пустой и глупой болтовне.. Это слу¬чается с ним в очень большом размере очень часто, пото¬му что огромное большинство натуралистов, как и всяких других ученых, специалисты, не имеющие порядочного общего ученого образования, и поэтому, когда вздумается им пофилософствовать, философствуют вкривь и вкось, как попало; а философствовать они почти все любят. — Я много раз говорил, как нелепо сочинил свою «теорию борьбы за жизнь» Дарвин, вздумавши философствовать по Мальтусу (III, стр. 708).
Но если Вы хотите иметь понятие о том, что такое, по моему мнению, человеческая природа, узнавайте это из единственного мыслителя нашего столетия, у которого были совершенно верные, по-моему, понятия о вещах. Это — Людвиг Фейербах. Вот уж пятнадцать лет я не пе¬речитывал его. И раньше того много лет уж не имел до¬суга много читать его. И теперь, конечно, забыл почти все, что знал из него. Но в молодости я знал целые стра¬ницы из него наизусть. И сколько могу судить по моим потускневшим воспоминаниям о нем, остаюсь верным по¬следователем его.
Он устарел? — Он устареет, когда явится другой мыс¬литель такой силы. Когда он явился, то устарел Спиноза. Но прошло более полутораста лет, прежде чем явился достойный преемник Спинозе.
Не говоря о нынешней знаменитой мелюзге, вроде Дарвина, Милля, Герберта Спенсера и т. д. — тем менее говоря о глупцах, подобных Огюсту Конту, — ни Локк, ни Гьюм, ни Кант, ни Гольбах, ни Фихте, ни Гегель не имели такой силы мысли, как Спиноза. И до появления Фейербаха надобно было учиться понимать вещи у Спи¬нозы,— устарелого ли, или нет, например в начале ны¬нешнего века, но все равно: единственного надежного учителя. — Таково теперь положение Фейербаха: хорош ли он, или плох, это как угодно; но он безо всякого срав¬нения лучше всех (III, стр. 713—714).
256
Взаимодействие качества разных частиц вещества или разных масс частиц вещества мы называем «взаимодей¬ствием сил природы». Итак:
Сила — это: качество веществ, рассматриваемое со сто¬роны своего действования. То есть:
Сила — это: опять-таки само же вещество, рассматри¬ваемое со^ стороны своего действования, с одной опреде¬ленной точки зрения.
Когда мы успеваем понять способ действия какой-ни¬будь силы, то есть способ какого-нибудь действования ве¬щества, рассматриваемого со стороны своего действия, мы называем это наше знание «знанием» этого «закона при¬роды». Итак:
Законы природы — это: само же вещество, рассматри¬ваемое со стороны способов взаимодействия его частиц или масс его частиц (III, стр. 723).
Душенька, ни математику, ни вообще натуралисту не¬позволительно «смотреть» ни на что «вместе с Кантом». Кант отрицает все естествознание, отрицает и реальность чистой математики. Душенька, Кант плюет на все, чем ты занимаешься, и на тебя. Не компаньон тебе Кант. И уж был ты прихлопнут им, прежде чем вспомнил о нем. Это он вбил в твою деревянную голову то, с чего ты начал свою песнь победы, — он вбил в твою голову это отрицание самобытной научной истины в аксиомах гео¬метрии. И тебе ли, простофиля, толковать о «трансцен¬дентально данных формах интуиции», — это идеи, непо¬стижимые с твоей деревенской точки зрения. Эти «фор¬мы» придуманы Кантом для того, чтобы отстоять свободу воли, бессмертие души, существование бога, промысел божий о благе людей на земле и о вечном блаженстве их в будущей жизни, — чтобы отстоять эти дорогие сердцу его убеждения от — кого? — собственно, от Дидро и его друзей; вот о чем думал Кант. И для этого он изломал все, на чем опирался Дидро со своими друзьями. Дидро опирался на естествознание, на математику, — у Канта не дрогнула рука разбить вдребезги все естествознание, раз¬бить в прах все формулы математики; не дрогнула у не¬го рука на это, хоть сам он был натуралист получше те¬бя, милашка, и математик получше твоего Гауса (III, стр. 783-784).
Масса натуралистов говорит: «мы знаем не предметы, каковы они сами по себе, каковы они в действительности,
257
а лишь наши ощущения от предметов, лишь наши отно¬шения к предметам». Это чепуха. Это чепуха, не имею¬щая в естествознании ровно никаких поводов к своему существованию. Это чепуха, залетевшая в головы просто¬филь-натуралистов из идеалистических систем филосо¬фии. По преимуществу из системы Платона и из систе¬мы Канта. У Платона она не бессмысленная чепуха: о нет! — Она очень умный софизм. Цель этого очень ловко¬го софизма — ниспровержение всего истинного, что при¬ходилось не по вкусу Платону и, — не знаю теперь, уж не помню ясно, но полагаю: — приходилось не по вкусу и превозносимому наставнику Платона Сократу. Сократ был человек, доказавший многими своими поступками благородство своего характера. Но он был враг научной истины. И, по вражде к ней, учил многому нелепому. И, друзья мои, припомните: он был учитель и друг Алки-биада, бессовестного интригана, врага своей родины. И был учитель и друг Крития, перед которым сам Алки-биад — честный сын своей родины. А Платон хотел вести дружбу с Дионисием Сиракузским. — Понятно: людям с такими тенденциями не всякая научная истина могла быть приятна. Это о системе Платона.
А Кант так-таки прямо и комментировал сам свою систему провозглашением: все, что нужно для незыбле¬мости фантазий, казавшихся ему хорошими, надобно при¬знавать действительно существующим. — То есть: нау¬ка — пустяки; эти пустяки надобно сочинять по нашим личным соображениям о том, что нравится мечтать тем людям, какие нравятся нам.
Это научная мысль? Это любовь к истине?
И у Канта чепуха, без смысла болтаемая простофиля¬ми-натуралистами, имеет очень умный смысл; такой же умный, как у Платона; тот же самый, очень умный и со¬вершенно противунаучный смысл: отрицание всякой на¬учной истины, какая не по вкусу Канту или людям, нра¬вящимся Канту.
Платон и Кант отрицают все то в естествознании, чем стесняются их фантазии или фантазии людей, нравящих¬ся им.
А натуралисты разве хотят отрицать естествознание? Разве хотят, что<бы) наука была сборником комплимен¬тов их приятелям? 258 Нет. С какой же стати болтают они ту чепуху? — По простофильству; они хотят щеголять в качестве филосо¬фов — вот и все; мотив невинный; лишь глупый. И, не понимая сами, что и о чем болтают, оказываются, чван¬ные невежды, отрицателями — дорогой для них — науч¬ной истины. Жалкие педанты, невежественные бедняки-щеголи (III, стр. 809—810). КРИТИКА ФИЛОСОФСКИХ ПРЕДУБЕЖДЕНИЙ ПРОТИВ ОБЩИННОГО ВЛАДЕНИЯ Прежде нежели вопрос об общине приобрел практическую важность с начатием дела об изменении сельских отношений, русская община составляла предмет мистической гордости для исключительных поклонников русской национальности, вообра¬жавших, что ничего подобного нашему общинному устройству не бывало у других народов и что оно, таким образом, должно счи¬таться прирожденною особенностью русского или славянского пле-мени, совершенно в том роде, как, например, скулы более широ-кие, нежели у других европейцев, или язык, называющий мужа — муж, а не mensch, home или l'homme, имеющий семь падежей, а не шесть, как в латинском, и не пять, как в греческом. Наконец, люди ученые и беспристрастные показали, что общинное поземель¬ное устройство в том виде, как существует теперь у нас, суще¬ствует у многих других народов, еще не вышедших из отношений, близких к патриархальному быту, и существовало у всех других, когда они были близки к этому быту. Оказалось, что общинное владение землею было и у немцев, и у французов, и у предков англичан, и у предков итальянцев, словом сказать, у всех евро¬пейских народов; но потом, при дальнейшем историческом дви¬жении, оно мало-помалу выходило из обычая, уступая место част¬ной поземельной собственности. Вывод из этого ясен. Нечего нам считать общинное владение особенною прирожденною чертою на¬шей национальности, а надобно смотреть на него как на общече¬ловеческую принадлежность известного периода в жизни каждого народа. Сохранением этого остатка первобытной древности гор¬диться нам тоже нечего, как вообще никому не следует гордиться какою бы то ни было стариною, потому что сохранение старины свидетельствует только о медленности и вялости исторического развития. Сохранение общины в поземельном отношении, исчез¬нувшей в этом смысле у других народов, доказывает только, что мы жили гораздо меньше, чем эти народы. Таким образом, оно со стороны хвастовства перед другими народами никуда не годится. Такой взгляд совершенно правилен; но вот наши и загранич-ные экономисты устарелой школы вздумали вывесть из него сле¬дующее заключение: «Частная поземельная собственность есть позднейшая
