г. Берви, автора «Фи-зиологическо-психологического взгляда», никто уже не может ныне сказать, что человек существует вне условий пространства и времени и может по произволу изменять всеобщие законы природы. Всякий понимает, что чело¬век не может делать все, что только захочет, следователь¬но, свобода его есть свобода относительная, ограниченная
273

Кроме того, самое маленькое размышление может убедить всякого, что поступков, совершенно свободных, которые бы ни от чего, кроме нашей воли, не зависели, — никогда не бывает. В решениях своих мы постоянно ру¬ководствуемся какими-нибудь чувствами или соображе¬ниями. Предположить противное — значит допустить дей¬ствие без причины (I, стр. 176—178).
Но в мире вещественном мы не знаем ни одного пред¬мета, в котором бы не проявлялись какие-либо свойствен¬ные ему силы. Точно так же невозможно представить себе и силу, независимую от материи. Сила составляет коренное, неотъемлемое свойство материи и отдельно су¬ществовать не может. Ее нельзя передать материи, а мо¬жно только пробудить в ней. Магнетизм можно вызвать, но не сообщить предмету. Нельзя представить магнитной силы без железа или вообще без тела, в котором она за¬ключена, как одно из коренных, элементарных его свойств. Стало быть, и в человеческом мозге, каков бы ни был его состав, должна быть своя сила. И что же удивительного, если эта сила проявляется в ощущении? (I, стр. 345)
Разумеется, есть общие понятия и законы, которые всякий человек непременно имеет в виду, рассуждая о каком бы то ни было предмете. Но нужно различать эти естественные законы, вытекающие из самой сущности дела, от положений и правил, установленных в какой-ни¬будь системе (II, стр. 326).
Не факты нужно приноровлять к заранее придуманно¬му закону, а самый закон выводить из фактов, не насилуя их произвольно: эта истина так проста и так понятна каждому, что сделалась, наконец, общим местом. А меж¬ду тем чаще всего встречаешь противоречие этой истине, и, что всего досаднее, противоречащие нередко сами тор¬жественно проповедуют ее. Как можно, говорят они, начинать с того, что должно быть результатом изысканий: факты, факты — вот с чего надобно начинать! А посмот¬ришь — вывод давно уже готов у них, а факты-то так себе, ради единой только формальности выставляются напоказ (I, стр. 344).
Действительность, из которой почерпает поэт свои материалы и свои вдохновения, имеет свой натураль-ный смысл, при нарушении которого уничтожается самая жизнь предмета и остается только мертвый остов его. С этим-то остовом и принуждены были всегда оставаться
274

писатели, хотевшие вместо естественного смысла придать явлениям другой, противный их сущности (II, стр. 333— 334).
СОЦИОЛОГИЯ
… Коренная Россия не в нас с вами заключается, го¬спода умники. Мы можем держаться только потому, что под нами есть твердая почва — настоящий русский на¬род; а сами по себе мы составляем совершенно непримет¬ную частичку великого русского народа. Вы, может быть, намерены возразить мне, заговоривши о преимуществах образованности, которая дает человеку власть над неоду¬шевленной природой, над неразумными животными и воз¬вышает нас над толпой. Но погодите хвалиться вашей образованностью, по крайней мере до тех пор, пока вы не найдете средств обходиться без этой толпы или давать ей столько же, сколько она вам дает. Всякий закон, всякое приобретение, всякое положение, всякая вещь, наконец, тем лучше, чем большему количеству личностей или предметов доставляет пользу или удобство. А это что же за великое явление, которое в течение веков все ограни¬чивается сотнями и тысячами людей, не обращая внима¬ния на миллионы!.. И поверьте, что эти миллионы вовсе не виноваты в своем невежестве: не они отчуждаются от знания, от искусства, от поэзии, а их чуждаются и пре¬зирают те, которые успели захватить умственное достоя¬ние в свои руки. Если же им и дают что-нибудь, вроде мертвых схоластических стихов, вместо живой народной поэзии, то народ, естественно, отвращается от подобных прелестей, как вовсе не подходящих к его потребностям и к его положению (I, стр. 110).
Охота к восхвалению и преклонению пред так назы-ваемыми избранниками судьбы, гениальными натурами — заслуживает, конечно, обличения и противодействия. Так и было в нашей литературе, когда после необдуманного восхищения фантазиями Кукольника, Тимофеева, после благоговейного трепета пред авторитетами Хераскова, Державина и проч. явилась строгая критика, решившаяся основательно определить меру их достоинства. Начала, принятые этой критикой, утвердились и доселе дейст¬вуют при оценке литературных произведений. Но многие из образованных людей ПУСТИЛИСЬ теперь в другую
275

крайность: в уничтожение вообще личностей. Важно общее течение дел, говорят они, важно развитие народа и чело¬вечества, а не развитие отдельных личностей. Если лич¬ность занималась какой-нибудь специальностью и сделала открытия, то об этих открытиях можно еще говорить, потому что они способствуют общему ходу развития чело¬вечества. Но личность сама по себе не имеет никакого значения, и мы не должны обращать на нее внимания. Такое рассуждение показывает, по нашему мнению, только неуменье обращаться с общими философскими положениями, когда дело коснется применения их к частным случаям. Конечно, ход развития человечества не изменяется от личностей. В истории прогресса целого человечества не имеют особенного значения не только Станкевичи, но и Белинские, и не только Белинские, но и Байроны и Гёте: не будь их, — то, что сделано ими, сделали бы другие. Не потому известное направление является в известную эпоху, что такой-то гений принес его откуда-то с другой планеты; а потому гений выражает известное направление, что элементы его уже выработа¬лись в обществе и только выразились и осуществились в одной личности более, чем в других (I, стр. 142—143). … Нам кажется, что совершенно логического, пра¬вильного, прямолинейного движения не может совершать ни один народ при том направлении истории человечества, с которым оно является перед нами с тех пор, как мы ее только знаем… Ошибки, уклонения, перерывы необхо¬димы. Уклонения эти обусловливаются тем, что история делается — и всегда делалась — не мыслителями и всеми людьми сообща, а некоторою лишь частью общества, да¬леко не удовлетворявшею требованиям высшей справед¬ливости и разумности. Оттого-то всегда и у всех народов прогресс имел характер частный, а не всеобщий. Дела¬лись улучшения в пользу то одной, то другой части общества; но часто эти улучшения отражались весьма не¬выгодно на состоянии нескольких других частей. Эти, в свою очередь, искали улучшений для себя, и опять на счет кого-нибудь другого. Расширяясь мало-помалу, круг, захваченный благодеяниями прогресса, задел, наконец, в Западной Европе и окраину народа, — тех мещан, кото¬рых, по мнению г. Бабста4, так не любят наши широкие натуры. Но что же мы видим? Лишь только мещане почуяли на себе благодать прогресса, они постарались
276

прибрать ее к рукам и не пускать дальше в народ. И до сих пор массе рабочего сословия во всех странах Европы приходится поплачиваться, например, за прогрессы фабричного производства, столь приятные для мещан. Стало быть, теперь вся история только в том, что актеры переменились, а пьеса разыгрывается все та же (II, стр. 131-132).
Но ведь нужно же принять во внимание и то, что общества живут не затем только, чтоб рассуждать и меняться идеями. Идеи и их постепенное развитие только потому и имеют свое значение•, что они, рождаясь из существующих уже фактов, всегда предшествуют из¬менениям в самой действительности. Известное положе¬ние дел создает в обществе потребность, потребность эта сознается, вслед за общим сознанием ее должна явиться фактическая перемена в пользу удовлетворения сознан¬ной всеми потребности. Таким образом, после периода сознавания известных идей и стремлений должен являться в обществе период их осуществления; за размышлениями и разговорами должно следовать дело (II, стр. 183).
Конечно, борьба аристократии с демократией состав¬ляет все содержание истории; но мы слишком бы плохо ее поняли, если бы вздумали ограничить ее одними генеалогическими интересами. В основании этой борьбы всегда скрывалось другое обстоятельство, гораздо более существенное, нежели отвлеченные теории о породе и о наследственном различии крови в людях благородных и неблагородных. Массы народные всегда чувствовали, хотя смутно и как бы инстинктивно, то, что находится теперь в сознании людей образованных и порядочных. В глазах истинно образованного человека нет аристократов и демо¬кратов, нет бояр и смердов, браминов и парий, а есть только люди трудящиеся и дармоеды. Уничтожение дармо¬едов и возвеличение труда — вот постоянная тенденция истории. … Дармоедство теперь прячется, правда, под покровом капитала и разных коммерческих предприятий, но тем не менее оно существует везде, эксплуатируя и придавливая бедных тружеников, которых труд не оце-няется с достаточной справедливостью. Ясно, что все это происходит именно оттого, что количество знаний, распро¬страненных в массах, еще слишком ничтожно, чтобы со¬общить им правильное понятие о сравнительном достоин¬стве предметов и о различных отношениях между ними.
277

Оттого-то, отвергши и заклеймивши грабеж под его соб¬ственным именем, новые народы все-таки не могут еще распознать того же самого грабежа, когда он скрывается дармоедами под различными вымышленными именами (II, стр. 407-408).
ЭСТЕТИКА
… Для того, чтобы известная идея высказалась, нако¬нец, литературным образом, нужно ей долго, незаметно и тихо созревать в умах людей, имеющих прямое, непо¬средственное соотношение с практическою жизнью. На вопросы жизни отвечает литература тем, что находит в жизни же. Поэтому направление и содержание литерату¬ры может служить довольно верным показателем того, к чему стремится общество, какие вопросы волнуют его, чему оно наиболее сочувствует. Разумеется, все это мы говорим о тех случаях, когда голос литературы не сте¬сняется разными посторонними обстоятельствами. …
Сознательности и ясности стремлений в обществе литература много помогает, — в этом мы ей отдаем пол¬ную справедливость. Чтобы не ходить далеко за приме¬рами, укажем на то, чем полна теперь вся Россия, что отодвинуло далеко назад все остальные вопросы, — на изменение отношений между помещиками и крестьянами. Не литература пробудила вопрос о крепостном праве: она взялась за него, и то осторожно, непрямо, тогда только, когда он уже совершенно созрел в обществе; и только теперь, когда уже прямо поставлен правительством, литера¬тура осмеливается прямо и серьезно рассматривать его. Но как ничтожно было участие литературы в возбужде¬нии вопроса, столь же велико может быть ее значение в строгом и правильном его обсуждении (I, стр. 83—84).
Но дурно вот что: между десятками различных пар¬тий почти никогда нет партии народа в литературе. Так, например, множество есть историй, написанных с боль¬шим талантом и знанием дела, и с католической точки зрения, и с рационалистической, и с монархической, и с либеральной, — всех не перечтешь. Но много ли являлось в Европе историков народа, которые бы смотрели на события с точки зрения народных выгод, рассматривали, что выиграл или проиграл народ в известную эпоху, где было добро и худо для массы, для людей вообще, а не
278

для нескольких титулованных личностей, завоевателей, полководцев