другой в мать, третий в деда и т. д., но не может отрицать факта наследственности вообще, т. е. за¬кона, что организмы производят себе подобных. Следова-тельно, как дождь и пр. по отношению ко всему бассейну реки — постоянно наличная действительность, точно так же изменчивость, наследственность, геометрическая про¬грессия размножения по отношению к общему течению органического мира (в пространстве и во времени) — по-
430

стоянно наличная действительность, и результат из этих фактов, т. е. происхождение реки и изменение организ¬мов путем естественного отбора, — такая же «обязатель¬ная для ума» «реальная действительность», проверяемая снова реальной действительностью (VII, стр. 340—341).
Основное свойство, характеризующее организмы, отли¬чающее их от неорганизмов, заключается в постоянном деятельном обмене между их веществом и веществом ок¬ружающей среды. Организм постоянно воспринимает ве¬щество, превращает его в себе подобное (усвояет, ассими¬лирует), вновь изменяет и выделяет. Жизнь простейшей клеточки, комка протоплазмы, существование организма слагается из этих двух превращений: принятия и нако¬пления — выделения и траты вещества. Напротив, су-ществование кристалла только и мыслимо при отсут-ствии каких-либо превращений, при отсутствии всякого обмена между его веществом и веществами среды (V, стр. 146).
С какой-то ликующей беспомощностью разводят они руками и повторяют на различные лады, что тут анализ науки бессилен, что в области жизни нет места физиче¬ским законам, что здесь есть свои законы или, вернее, их вовсе нет. Но что же это за жизненная сила? В чем за¬ключаются ее атрибуты, где ее сфера деятельности, могут ли ее защитники дать нам удовлетворительный ответ? В том-то и дело, что не могут. Ее атрибуты, ее сфера деятельности чисто отрицательного свойства. Главный ее атрибут — не подчиняться анализу, скрываться там, куда еще не проникло точное исследование; ее область — все то, что еще не объяснено наукой, тот остаток, с каждым днем уменьшающийся остаток фактов, которые еще ждут объяснения. Каждый раз, когда анализ науки проникает в новую, еще не завоеванную область, явление, приписы¬вавшееся единичному жизненному началу, оказывается результатом взаимодействия организма и известных нам внешних физических условий. Можно сказать, что каж¬дый новый шаг, каждый успех науки урезывает от этой темной области неизвестного, в которой царила эта жиз¬ненная сила (V, стр. 145—146).
Наука не нуждается, как в былые времена, в допу-щении существования особой органической материи, — для нее достаточно и той, из которой состоят неоргани¬зованные тела, и тех общих законов, которые управляют
431

последними. Она не нуждается в допущении существова¬ния особой жизненной силы, неуловимой и своевольной, ускользающей от закона причинности, не подчиняющейся числу и мере, — для нее достаточно основных физических законов, управляющих и неорганическим миром. Она не нуждается, наконец, в допущении существования неопре¬деленного метафизического начала целесообразного раз¬вития — этого последнего убежища виталистов, — для нее достаточно действительного, указанного Дарвином, исто¬рического процесса развития, неизбежным, роковым об¬разом направляющего органический мир к совершенству и гармонии (V, стр. 168).
Задача физиолога не описывать, а объяснять природу и управлять ею, … его прием должен заключаться не в страдательной роли наблюдателя, а в деятельной роли ис¬пытателя, … он должен вступать в борьбу с природой и силой своего ума, своей логики вымогать, выпытывать у нее ответы на свои вопросы, для того чтобы завладеть ею и, подчинив ее себе, быть в состоянии по своему про¬изволу вызывать или прекращать, видоизменять или на¬правлять жизненные явления (IV, стр. 35).
Одною из наиболее выдающихся особенностей пережи¬ваемого момента являются течения мысли с явно выра¬женным реакционным направлением. Борьба со всеми проявлениями этой реакции — вот самая общая, самая на¬сущная задача естествознания — отзвук о ней слышен почти на каждой странице этой книги.
Реакция эта обнаруживается, особенно в последние годы, прежде всего в форме какого-то будто бы общего не¬довольства направлением современной науки, в заявлении, что научная мысль зашла, будто бы, в тупик, что ей, будто бы, некуда далее идти в этом направлении …. Что это движение реакционное, ясно уже из того факта, что вслед за этим заявлением неизменно следует призыв вер¬нуться к… (имя рек), и чем далее — тем лучше, к Кан¬ту — так к Канту, а еще лучше к Фоме Аквинскому. Какого еще нужно более наглядного testimonium pauper-tatis1, более очевидного доказательства полного беспло¬дия этого прославляемого возрождения философской мысли, не предлагающей ничего своего, нового, а только с вожделением обращающей свои взоры назад?
Наука должна громко заявить, что она не пойдет в Каноссу, она не признает над собой главенства какой-то
432

сверхнаучной, вненаучной, а попросту ненаучной фило¬софии. Она не превратится в служанку этой философии, как та когда-то мирилась с прозвищем ancilla theologiae2 (V, стр. 17).
Наука — это итог положительных знаний о действи¬тельности, о том, что есть, откуда — естествознание (VIII, стр. 13).
Только наука учит тому, как добывать истину из ее единственного первоисточника — из действительности (IX, стр. 245).
В основе всех наших представлений о природе лежат два понятия: о веществе и силе, о телах и явлениях. …В природе, в доступной нам части Вселенной, сущест¬вует известное количество вещества, одаренного извест¬ным количеством движения, т. е. силы, — ни то, ни дру¬гое не может ни прибавиться, ни убавиться. Они могут почти бесконечно видоизменяться и превращаться, но не могут ни создаться вновь, ни исчезнуть. Все исключения из этого правила, из этих двух законов, — вечности вещества и вечности силы, — только кажущиеся (III, стр. 306-307).
Вещество не может ни образоваться вновь, ни исчез¬нуть. Этот закон неисчезаемости или сохранения материи действительно лежит в основе всех наших научных пред¬ставлений о природе (IV,стр. 61).
Говоря вообще, распространение опыта, приобретен¬ного над видимыми явлениями, на явления невидимые и стремление подтвердить эти выводы последующей факти¬ческой проверкой вполне законно. Наоборот, предположе¬ние, что такое случайное условие, как доступность или не¬доступность явления органу зрения, должно совпадать с изменениями основного характера явлений, — предполо¬жение ни на что не опирающееся, ненаучное (VIII, стр, 465—466).
Запросы жизни всегда являлись первыми стимулами, побуждавшими искать знания, и, в свою очередь, степень их удовлетворения служила самым доступным, самым на¬глядным знамением его успехов (V, стр. 423).
Второй, и еще более верный, критериум совершенства нашего знания … это — возможность, на основании этого знания, подчинить себе действительность, давать ей же¬лаемое направление, когда объект доступен нашему воз¬действию, или только предвидеть, предсказать течение
433

явлений, когда он ускользает от этого воздействия (V, стр. 387).
Наука, теория не может, не должна давать готовых рецептов; умение выбрать надлежащий прием для своего случая всегда остается делом личной находчивости, лич¬ного искусства. Это-то искусство и составляет область того, что должно разуметь под практикой, в лучшем смысле этого слова, — того, чего нельзя требовать ни от книги, ни от школы, чему учит только личный опыт да время, т. е. сама жизнь (III, стр. 91).
Всякая наука для своего процветания и развития нуж¬дается в нравственной и материальной поддержке общест¬ва. В свою очередь, общество оказывает поддержку только тому, что оно признает полезным. … Почти каждая на¬ука обязана своим происхождением какому-нибудь искус¬ству, точно так же, как всякое искусство, в свою очередь, вытекает из какой-нибудь потребности человека. Таков, по-видимому, неизбежный исторический ход р.азвития че-ловеческих знаний (IV, стр. 37).
Представители науки, если они желают, чтобы она пользовалась сочувствием и поддержкой общества, не должны забывать, что они — слуги этого общества, что они должны от времени до времени выступать перед ним, как перед доверителем, которому они обязаны отчетом. Вот что мы сделали, должны они говорить обществу, вот что мы делаем, вот что нам предстоит сделать, — судите, на¬сколько это полезно в настоящем, насколько подает надеж¬ды в будущем (IV, стр. 40—41).
Не инстинктом, а разумом, не спиритизмом или ок-культизмом, не мистикой или метафизикой, а «благодаря своей высшей культуре в состоянии человек подготовить себе счастливое существование и бесстрашный конец» (IX, стр. 183).
Словесные хитросплетения нисколько нас не подви-гают вперед. Медоточивые словоизвержения бергсонов-ской философии не выдерживают анализа науки: они об¬ращаются только к нашему слуху — подобно церковной музыке (IX, стр. 222).
Одним из героев того же Болонского съезда был Берг¬сон, затеявший свой хитроумный поход против эволюции и приглашающий своих адептов отказаться от разума в пользу инстинкта — очевидно, в ожидании более благо-
434

приятного времени, когда этот инстинкт можно будет ус¬пешнее заменить верою, подобно тому как его предшест¬венник Гартман долго морочил своих адептов своим «бес¬сознательным», чтобы потом разъяснить, что под бессо¬знательным нужно разуметь «сверхсознательное» (IX, стр. 167-168).
Невольно напрашивается сравнение с Гартманом и его бессознательным = сверхсознательному. Каждый раз, когда на метафизическом горизонте восходит новое светило, его поклонники кричат о чем-то небывалом. Только те, кто на своем веку видел как восхождения, так и закаты этих светил, относятся к делу трезвее. Кто увлекается теперь Гартманом? А те, кто помнят шум, сопровождавший по¬явление его совершенно новой философии, которая, по словам ее автора, представляет Speculative Resultate nach inductiv-naturwissenschaftlicher Methode3, могут отно¬ситься хладнокровно и к небывалым будто бы триумфам Бергсона (IX, стр. 179).
Истинная физика начинается только тогда, когда явле¬ния из области субъективно-физиологической переходят в область объективно-механических представлений, когда физика раскрывает, что такое звук, свет до их восприятия ухом или глазом, то есть когда она отрешилась от того антропоморфизма, который желали бы ей навязать Мах и прочие философы-необерклианцы (I, стр. 190).
Самою выдающеюся чертою является расширение об¬ласти опытного метода над простым наблюдением, «объ¬яснительной науки» над «описательной» (Больцман). Здесь приходится снова остановиться над одним умыш¬ленно распространяемым недоразумением. Нередко при¬ходится слышать заявление, что никакого объяснения со¬временная наука будто бы не признает, а знает только одно описание, причем ссылаются на авторитет Кирхгофа (Мах, Оствальд, Петцольд), в особенности же многие пред¬ставители описательных наук ухватились за это положе¬ние, доказывая, что их науки ни в чем не уступают объ-яснительным. Но это утверждение неверно, начиная с того, что Кирхгоф никогда его не высказывал в такой об¬щей форме, а лишь в применении к механике (VIII,
стр. 36).
Что же сказать о Махе, который через семь лет после открытия спинтарископа, через год после окончательного торжества атомизма, отвечая Планку, высказавшему
435

совершенно ясную мысль, что современный физик говорит о весе атома с тем же правом, с каким астроном говорит о весе луны, — позволяет себе такую сомнительного остро¬умия выходку: «Если вера в атомы для вас так сущест¬венна, то я отказываюсь от физического образа мышле¬ния: я не желаю быть истинным физиком, воздерживаюсь от какой бы то ни было оценки научных ценностей, не желаю оставаться в общине верующих, свобода мысли мне дороже».
Какие трескучие фразы! Свободы от чего? От строго научно