законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе пред-ставляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на не¬сколько лет изменяется и представляет усиленное дви¬жение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? — спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам дея¬ния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом рево¬люция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рас¬сказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и гово¬рят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее
449

явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничто¬жила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завое-ватели; всякий раз, когда делались перевороты в государ¬стве, были великие люди», — говорит история. Действи¬тельно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возмож¬но было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения коло¬колов. …
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно-малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления истори¬ческих законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний раз¬личных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний (2, III, стр. 276-279).
Для человеческого ума недоступна совокупность при¬чин явлений. Но потребность отыскивать причины вло¬жена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из кото¬рых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и гово¬рит: вот причина. В исторических событиях (где предме¬том наблюдения суть действия людей) самым первобыт¬ным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, — исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в
450

деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руко¬водима. Казалось бы, все равно понимать значение исто¬рического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое суще¬ствовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события нет и не может быть, кроме единственной причины всех при¬чин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскивания причин в воле одного че-ловека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отреши¬лись от представления утвержденности земли (2, IV, стр. 72-73).
Предмет истории есть жизнь народов и человечества. Непосредственно уловить и обнять словом — описать жизнь не только человечества, но одного народа, пред¬ставляется невозможным.
Все древние историки употребляли один и тот же прием для того, чтобы описать и уловить кажущуюся неуловимой — жизнь народа. Они описывали деятельность единичных людей, правящих народом; и эта деятельность выражала для них деятельность всего народа.
На вопросы о том, каким образом единичные люди заставляли действовать народы по своей воле и чем управлялась сама воля этих людей, древние отвечали: на первый вопрос — признанием воли божества, подчи-нявшей народы воле одного избранного человека; и на второй вопрос — признанием того же божества, направ-лявшего эту волю избранного к предназначенной цели.
Для древних вопросы эти разрешались верою в не-посредственное участие божества в делах человечества.
Новая история в теории своей отвергла оба эти по-ложения.
451

Казалось бы, что, отвергнув верования древних о под¬чинении людей божеству и об определенной цели, к которой ведутся народы, новая история должна бы была изучать не проявления власти, а причины, образующие ее. Но новая история не сделала этого. Отвергнув в тео^ рии воззрения древних, она следует им на практике.
Вместо людей, одаренных божественной властью и не¬посредственно руководимых волею божества, новая исто¬рия поставила или героев, одаренных необыкновенными, нечеловеческими способностями, или просто людей са¬мых разнообразных свойств, от монархов до журналистов, руководящих массами. Вместо прежних, угодных бо¬жеству, целей народов: иудейского, греческого, римского, которые древним представлялись целями движения чело¬вечества, новая история поставила свои цели — благо французского, германского, английского и, в самом выс¬шем отвлечении, цели блага цивилизации всего челове-чества, под которым разумеются обыкновенные народы, занимающие маленький северо-западный уголок большого материка.
Новая история отвергла верования древних, не поста¬вив на место их нового воззрения, и логика положения заставила историков, мнимо отвергших божественную власть царей и фатум древних, прийти другим путем к тому же самому: к признанию того, что: 1) народы руко¬водятся единичными людьми и 2) что существует из¬вестная цель, к которой движутся народы и человечество.
Во всех сочинениях новейших историков от Гибона до Бокля, несмотря на их кажущееся разногласие и на кажущуюся новизну их воззрений, лежат в основе эти два старые неизбежные положения.
Во-первых, историк описывает деятельность отдель-ных лиц, по его мнению, руководивших человечеством: (один считает таковыми одних монархов, полководцев, министров; другой — кроме монархов и ораторов — уче¬ных-реформаторов, философов, поэтов). Во-вторых, цель, к которой ведется человечество, известна историку (для одного цель эта есть величие римского, испанского, фран-цузского государств; для другого — это свобода, равен¬ство, известного рода цивилизация маленького уголка мира, называемого Европою) (2, IV, стр. 306—307).
Если источник власти лежит не в физических и не в нравственных свойствах лица, ею обладающего, то оче-
452

видно, что источник этой власти должен находиться вне лица — в тех отношениях к массам, в которых находится лицо, обладающее властью.
Так точно и понимает власть наука о праве, та самая разменная касса истории, обещающая разменять истори¬ческое понимание власти на чистое золото.
Власть есть совокупность воль масс, перенесенная выраженным или молчаливым согласием на избранных массами правителей.
В области науки права, составленной из рассуждений о том, как бы надо было устроить государство и власть, если бы можно было все это устроить, все это очень ясно, но в приложении к истории это определение власти требует разъяснений.
Наука права рассматривает государство и власть, как древние рассматривали огонь, — как что-то абсолютно существующее. Для истории же государство и власть суть только явления, точно так же как для физики на-шего времени огонь есть не стихия, а явление.
От этого-то основного различия воззрения истории и науки права происходит то, что наука права может рас-сказать подробно о том, как, по ее мнению, надо бы уст¬роить власть и что такое есть власть, неподвижно сущест¬вующая вне времени; но на вопросы исторические о зна¬чении видоизменяющейся во времени власти она не может ответить ничего.
Если власть есть перенесенная на правителя совокуп¬ность воль, то Пугачев есть ли представитель воль масс? Если не есть, то почему Наполеон I есть представитель? Почему Наполеон III, когда его поймали в Булони, был преступник, а потом были преступниками те, которых он поймал?
При дворцовых революциях, в которых участвуют иногда два-три человека, переносится ли тоже воля масс на новое лицо? При международных отношениях перено¬сится ли воля масс народа на своего завоевателя? В 1808-м году воля Рейнского Союза была ли перенесена на Напо¬леона? Воля массы русского народа была ли перенесена на Наполеона во время 1809 года, когда наши войска в союзе с французами шли воевать против Австрии?
На эти вопросы можно отвечать трояко:
Или 1) признать, что воля масс всегда безусловно передается тому или тем правителям, которых они избра-
453

ли, и что поэтому всякое возникновение новой власти, всякая борьба против раз переданной власти должна быть рассматриваема только как нарушение настоящей власти.
Или 2) признать, что воля масс переносится на пра-вителей условно под определенными и известными усло¬виями, и показать, что все стеснения, столкновения и даже уничтожения власти происходят от несоблюдения правителями тех условий, под которыми им передана власть.
Или 3) признать, что воля масс переносится на пра-вителей условно, но под условиями неизвестными, не-определенными и что возникновение многих властей, борьба их и падение происходят только от большего или меньшего исполнения правителями тех неизвестных ус¬ловий, на которых переносятся воли масс с одних лиц на другие.
Так трояко и объясняют историки отношения масс к правителям (2, IV, стр. 318—319).
История культуры объяснит нам побуждения, условия жизни и мысли писателя или реформатора. Мы узнаем, что Лютер имел вспыльчивый характер и говорил такие-то речи; узнаем, что Руссо был недоверчив и писал такие-то книжки; но не узнаем мы, отчего после рефор¬мации резались народы и отчего во время французской революции казнили друг друга.
Если соединить обе истории вместе, как то и делают новейшие историки, то это будут истории монархов и писателей, а не история жизни народов (2, IV, стр. 323).
Разрешение вопроса о свободе и необходимости для истории — перед другими отраслями знания, в которых разрешался этот вопрос, имеет то преимущество, что для истории вопрос этот относится не к самой сущности воли человека, а к представлению о проявлении этой воли в прошедшем и в известных условиях.
История по разрешению этого вопроса становится к другим наукам в положение науки опытной к наукам умозрительным.
История своим предметом имеет не самую волю чело¬века, а наше представление о ней.
И потому для истории не существует, как для бого-словия, этики и философии, неразрешимой тайны о соеди¬нении двух противоречий свободы и необходимости. История