этих условий бесконечно велико так же, как бесконечно пространство. И потому как скоро определены не все условия влияний на человека, то и нет полной необходи¬мости, а есть известная доля свободы.
2) Как бы мы ни удлиняли период времени от того явления, которое мы рассматриваем, до времени сужде¬ния, период этот будет конечен, а время бесконечно, а по¬тому и в этом отношении никогда не может быть полной необходимости.
3) Как бы ни была доступна цепь причин какого бы то ни было поступка, мы никогда не будем знать всей цепи, так как она бесконечна, и опять никогда не полу-чим полной необходимости.
Но, кроме того, если бы даже, допустив остаток наи¬меньшей свободы равным нулю, мы бы признали в ка¬ком-нибудь случае, как, например, в умирающем чело¬веке, в зародыше, в идиоте, полное отсутствие свободы, мы бы тем самым уничтожили самое понятие о человеке, которое мы рассматриваем; ибо, как только нет свободы, нет и человека. И потому представление о действии че¬ловека, подлежащем одному закону необходимости, без малейшего остатка свободы, так же невозможно, как и представление о вполне свободном действии человека.
Итак, для того чтобы представить себе действие чело¬века, подлежащее одному закону необходимости, без сво¬боды/ мы должны допустить знание бесконечного коли¬чества пространственных условий, бесконечного великого периода времени и бесконечного ряда причин.
Для того чтобы представить себе человека совершенно свободного, не подлежащего закону необходимости, мы должны представить его себе одного вне пространства, вне времени и вне зависимости от причин.
В первом случае, если бы возможна была необходи¬мость без свободы, мы бы пришли к определению закона необходимости тою же необходимостью, то есть к одной форме без содержания.
460

Во втором случае, если бы возможна была свобода без необходимости, мы бы пришли к безусловной сво-боде вне пространства, времени и причин, которая по тому самому, что была бы безусловна и ничем не ограни¬чивалась, была бы ничто или одно содержание без формы.
Мы бы пришли вообще к тем двум основаниям, из ко¬торых складывается все миросозерцание человека, — к не¬постижимой сущности жизни и к законам, определяющим эту сущность.
Разум говорит: 1) Пространство со всеми формами, которые дает ему видимость его — материя, — бесконечно и не может быть мыслимо иначе. 2) Время есть беско¬нечное движение без одного момента покоя, и оно не может быть мыслимо иначе. 3) Связь причин и последст¬вий не имеет начала и не может иметь конца.
Сознание говорит: 1) я один, и все, что существует, есть только я; следовательно, я включаю пространство; 2) я меряю бегущее время неподвижным моментом на¬стоящего, в котором одном я сознаю себя живущим; следовательно, я вне времени, и 3) я вне причины, ибо я чувствую себя причиной всякого проявления своей жизни.
Разум выражает законы необходимости. Сознание выражает сущность свободы.
Свобода, ничем не ограниченная, есть сущность жиз¬ни в сознании человека. Необходимость без содержания есть разум человека с его тремя формами.
Свобода есть то, что рассматривается. Необходимость есть то, что рассматривает. Свобода есть содержание. Не¬обходимость есть форма.
Только при разъединении двух источников, познава¬ния, относящихся друг к другу, как форма к содержа¬нию, получаются отдельно, взаимно исключающиеся и не¬постижимые понятия о свободе и о необходимости.
Только при соединении их получается ясное представ¬ление о жизни человека.
Вне этих двух взаимно определяющихся в соединении своем, — как форма с содержанием, — понятий невоз¬можно никакое представление жизни.
Все, что мы знаем о жизни людей, есть только извест¬ное отношение свободы к необходимости, то есть созна¬ния к законам разума.
461

Все, что мы знаем о внешнем мире природы, есть только известное отношение сил природы к необходи-мости или сущности жизни к законам разума.
Силы жизни природы лежат вне нас и не сознаваемы нами, и мы называем эти силы тяготением, инерцией, электричеством, животворной силой и т. д.; но сила жизни человека сознаваема нами, и мы называем ее сво¬бодой.
Но точно так же, как непостижимая сама в себе си-ла тяготенья, ощущаемая всяким человеком, только на¬столько понятна нам, насколько мы знаем законы необ¬ходимости, которой она подлежит (от первого знания, что все тела тяжелы, до закона Ньютона), точно так же и непостижимая, сама в себе, сила свободы, сознаваемая каждым, только настолько понятна нам, насколько мы знаем законы необходимости, которым она подлежит (начиная от того, что всякий человек умирает, и до зна¬ния самых сложных экономических или исторических законов).
Всякое знание есть только подведение сущности жиз¬ни под законы разума.
Свобода человека отличается от всякой другой силы тем, что сила эта сознаваема человеком; но для разума она ничем не отличается от всякой другой силы. Сила тяготенья, электричества или химического сродства толь¬ко тем и отличаются друг от друга, что силы эти различно определены разумом. Точно так же сила свободы чело¬века для разума отличается от других сил природы только тем определением, которое ей дает этот разум. Свобода же без необходимости, то есть без законов разума, опре-деляющих ее, ничем не отличается от тяготения, или тепла, или силы растительности, — она есть для разума только мгновенное, неопределимое ощущение жизни.
И как неопределимая сущность силы, двигающей не¬бесные тела, неопределимая сущность силы тепла, элект¬ричества, или силы химического средства, или жизнен¬ной силы составляют содержание астрономии, физики, химии, ботаники, зоологии и т. д., точно так же сущность силы свободы составляет содержание истории. Но точно так же, как предмет всякой науки есть проявление этой неизвестной сущности жизни, сама же эта сущность мо¬жет быть только предметом метафизики, — точно так же проявление силы свободы людей в пространстве, времени
462

и зависимости от причин составляет предмет истории; сама же свобода есть предмет метафизики.
В науках опытных то, что известно нам, мы называем законами необходимости; то, что неизвестно нам, мы на¬зываем жизненной силой. Жизненная сила есть только вы¬ражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о сущ¬ности жизни.
Точно так же в истории: то, что известно нам, мы называем законами необходимости; то, что неизвестно, — свободой. Свобода для истории есть только выражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о законах жизни человека.
История рассматривает проявления свободы человека в связи с внешним миром, во времени и в зависимости от причин, то есть определяет эту свободу законами ра¬зума, и потому история только настолько наука, насколь¬ко эта свобода определена этими законами.
Для истории признание свободы людей как силы, могущей повлиять на исторические события, то есть не подчиненной законам, — есть то же, что для астрономии признание свободной силы движения небесных сил.
Признание это уничтожает возможность существова¬ния законов, то есть какого бы то ни было знания. Если существует хоть одно свободно двигающееся тело, то не существует более законов Кеплера и Ньютона и не су¬ществует более никакого представления о движении не¬бесных тел. Если существует один свободный поступок человека, то не существует ни одного исторического за¬кона и никакого представления об исторических собы¬тиях.
Для истории существуют линии движения человече¬ских воль, один конец которых скрывается в неведомом, а на другом конце которых движется в пространстве, во времени и в зависимости от причин сознание свободы лю¬дей в настоящем.
Чем более раздвигается перед нашими глазами это поприще движения, тем очевиднее законы этого движе¬ния. Уловить и определить эти законы составляет задачу истории.
С той точки зрения, с которой наука смотрит теперь на свой предмет, по тому пути, по которому она идет, отыскивая причины явлений в свободной воле людей, выражение законов для науки невозможно, ибо, как бы
463

мы ни ограничивали свободу людей, как только мы ее признали за силу, не подлежащую законам, существова¬ние закона невозможно.
Только ограничив эту свободу до бесконечности, то есть рассматривая ее как бесконечно малую величину, мы убедимся в совершенной недоступности причин, и тогда вместо отыскания причин история поставит своей задачей отыскание законов.
Отыскание этих законов уже давно начато, и те новые приемы мышления, которые должна усвоить себе исто¬рия, вырабатываются одновременно с самоуничтожением, к которому, все дробя и дробя причины явлений, идет старая история.
По этому пути шли все науки человеческие. Придя к бесконечно малому, математика, точнейшая из наук, оставляет процесс дробления и приступает к новому про¬цессу суммования неизвестных, бесконечно малых. От¬ступая от понятия о причине, математика отыскивает закон, то есть свойства, общие всем неизвестным беско¬нечно малым элементам.
Хотя и в другой форме, но по тому же пути мышления шли и другие науки. Когда Ньютон высказал закон тя¬готения, он не сказал, что солнце или земля имеет свой¬ство притягивать; он сказал, что всякое тело, от круп¬нейшего до малейшего, имеет свойство как бы притяги¬вать одно другое, то есть, оставив в стороне вопрос о при¬чине движения тел, он выразил свойство, общее всем те¬лам, от бесконечно великих до бесконечно малых. Тоже делают естественные науки: оставляя вопрос о причине, они отыскивают законы. На том же пути стоит и исто¬рия. И если история имеет предметом изучения движения народов и человечества, а не описание эпизодов из жиз¬ни людей, то она должна, отстранив понятие причин, отыскивать законы, общие всем равным и неразрывно связанным между собою бесконечно малым элементам свободы (2, IV, стр. 344—351).

БУРЖУАЗНО-ПОМЕЩИЧЬЯ
ИДЕАЛИСТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX в.
СОЛОВЬЁВ

Владимир Сергеевич Соловьёв (1853—1900) — религиозно на-строенный реакционный философ-идеалист, буржуазно-помещи¬чий публицист, богослов и поэт-мистик. Сын историка С. М. Со¬ловьёва, он получил блестящее первоначальное образование, ко¬торое, следует особо отметить, сочеталось с религиозным воспи¬танием. Не случайно, окончив Московский университет, он стал вольнослушателем Московской духовной академии (Загорск). Здесь его учителями были фило¬софы-теисты П. Д. Юркевич и В. Д. Кудрявцев-Платонов, из-вестные своей враждебностью к материалистическому и демо-кратическому миросозерцанию, к революционной демократии.
В. С. Соловьёв получил ран¬нее философское признание в среде официальных и полуофи¬циальных философов 70-х годов XIX в. В 1874 г. в Петербург¬ском университете он защитил магистерскую диссертацию «Кри¬зис западной философии. Про¬тив позитивистов». Вскоре он был избран доцентом Московско¬го университета по кафедре фи-лософии, которую ему пришлось
оставить в 1877 г. Непродолжительная деятельность в качестве преподавателя на Высших женских курсах, служба в Ученом комитете министерства народного просвещения и, после защиты докторской диссертации (1880 г.), преподавание в Петербургском университете по сути явились последними этапами его академи-ческой карьеры. После публичной лекции 28 марта 1881 г., в кото-
465

рой Соловьёв воззвал к Александру III не допустить смертной казни народовольцев, считая ее противоречащей христианской нравственности, он на многие годы был лишен права публичных выступлений и занятия кафедры в университетах.
С 80-х годов началась напряженная публицистическая дея-тельность Соловьёва. Он становится сотрудником журналов «Вест-ник Европы», «Православное обозрение», «Русь», «Богословский вестник», «Неделя», а с 1891 г. — редактором философского отдела «Большого энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона. В период 80—90-х годов