блеском показывали, что старый порядок, пронизанный аморализмом и лицемерием, вырождением правящих элит, мертвящим догматизмом и схоластикой, противоречит разуму, находится в конфликте с самой природой человека, его стремлением к гармоничному обществу, свободному от сословного неравенства и монархического произвола, обществу, в котором частный интерес каждого совпадал бы с общечеловеческими интересами.
Вместе с тем в эпоху Просвещения идеал личности обнаружил свою ограниченность. Не случайно современные «новые философы» во Франции полагают, что вся новая европейская философия приписывает суверенитет только общинам и народам. Философия Просвещения, по их мнению, видит в отдельном человеке полусущество, нулевой уровень человечества. Народ же, рассматриваемый как абсолютный суверен, требует истолкователя своей воли, и этот истолкователь становится тираном, как им был Робеспьер. Несомненно, в этих рассуждениях схвачено зерно будущих концептуальных противоречий в осмыслении человека.
П. С. Гуревич, И. Т. Фролов
Книга подготовлена силами исследовательского коллектива под руководством академика И. Т. Фролова. К работе были привлечены не только философы, но и известные историки, филологи, религиоведы. Каждый раздел и главы внутри разделов имеют в качестве кураторов специалистов по отдельным эпохам и проблемам, которые помогали в подборе текстов, в определении их научной ценности и представительности, писали предисловия и комментарии.
Основу книги составляют тексты, которые были опубликованы в разные годы и в разных изданиях. Однако в ряде случаев включены новые переводы, подготовленные Е. В. Антоновой, В. М. Бакусевым, М. Р. Бургете, М. А. Гарнцевым, М. Н. Громовым и М. И. Левиной.
В работе над антологией участвовали: А. И. Абрамов («Русское просвещение» — предисловие (в соавторстве), комментарии); Л. М. Баткин («Возрождение» — предисловие); А. Н. Воскресенский («Барокко и классицизм» — комментарии); М. А. Гарнцев («Византийская философия», «Западноевропейская философия» — предисловия, комментарии); М. Н. Громов («Русская философская мысль XI–XVII веков» — предисловие, комментарии); А. В. Гулыга («Немецкое просвещение» — предисловие (в соавторстве); П. С. Гуревич («Древнеиндийская философия», «Немецкое просвещение» — предисловие (в соавторстве); И. В. Егорова («Русское просвещение» — предисловие (в соавторстве), «Немецкое просвещение» — комментарии); Ф. X. Кессиди («Античная философия» — предисловие, комментарии);
B. И. Корнев («Древнеиндийская философия» — предисловие (в соавторстве); О. В. Летов («Возрождение» — комментарии); И.
C. Лисевич («Древнекитайская философия» — предисловие, комментарии); Б. В. Мееровский («Французское просвещение», «Английское просвещение» — предисловия, комментарии); В. В. Меликов («Древнеиндийская философия» — комментарии); А. С. Смирнов («Арабская философия» — комментарии); М. Т. Степанянц («Арабская философия» — предисловие); Г. Я. Стрельцова («Барокко и классицизм» — предисловие).
ФИЛОСОФИЯ ДРЕВНЕГО МИРА О ЧЕЛОВЕКЕ
ДРЕВНЕКИТАЙСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
По представлениям древних китайцев, человек возникает после того, как изначальный эфир (или пневма, ци) делится на два начала: Инь и Ян, Свет и Тьму. Своим появлением он как бы призван преодолеть эту расколотость мира, ибо объединяет в себе темное и светлое, мужское и женское, активное и пассивное, твердость и мягкость, покой и движение. Вместе с Небом и Землей человечество составляет великую Триаду, каждый член которой порождает свой, особый мир, а вместе — всю «тьму вещей». Срединное положение человека в мире определяет и «срединный путь» как наиболее для него приемлемый, диктует ему постоянную роль медиума, посредника. Это видно даже в самом написании некоторых иероглифов, где, например, слово «ван» (царь) изображается тремя горизонтальными чертами, соединенными одной вертикальной, поскольку владыка людей призван объединить своей персоной все три мира: верхний, нижний и средний, а по другой версии: Небо, Землю и Дао — великий Путь Вселенной. Он — сын Неба, через него небесная благодать нисходит на землю и распространяется повсюду, «вплоть до зверей и насекомых, деревьев и трав».
В написании иероглифа «мудрец» мы видим изображение уха и рта: мудрый ничего не придумывает, не измышляет, а лишь вслушивается в сокровенное своим внутренним слухом и передает людям. «Передаю, но не творю», — декларирует свое кредо Конфуций, выступая посредником между прошлым и будущим. В воображаемом пространстве времени человек Древнего Китая занимает несколько необычную для нас позицию: он обращен лицом к прошлому, к будущему же повернут спиною, и вся устремленность его, так сказать, ретроспективна. Добавим, что древность для него не «глубокая», а «высокая», она постоянно присутствует в настоящем и с ней он неизменно сверяется в своих действиях. Будущее не привлекает слишком большого внимания — ведь время движется по кругу и все возвращается к своему истоку. Возвращается к истокам («желтым источникам») и каждый отдельно взятый человек, совершив положенное и снова уходя во все порождающее Небытие или, точнее, Инобытие мира. Отсюда — взгляд на смерть как на «возвращение» и одновременно как на «превращение», ибо Великий гончарный круг — Дао — лепит из старого материала все новые формы, разбрасывая их по Вселенной: ничего не пропадает, но ничто и не остается неизменным. Впрочем, жизнь скорее всего — лишь сон и не нужно бояться Великого Пробуждения.
Древний китаец полагал, что «меж Небом и Землей человек драгоценнее всего», однако мир создан не ради человека, тот — лишь предпоследнее звено саморазвития мира, и вместе с Землей и Небом (которые тоже подчас воспринимаются как живые существа) творит свою, особую сферу бытия, ныне именуемую ноосферой. Человек — не царь Вселенной, он не может диктовать ей свою волю, «покорять» и распоряжаться. Наилучшей стратегией поведения для него является «недеяние» и следование «естественности», в крайнем случае — «упорядочивание» и устранение «смуты», то есть сбоев и ошибок, вкравшихся в процесс эволюции. Человек вообще не слишком выделяет себя из природы, он «микрокосм», который соединен с Космосом тысячью незримых связей, и они постоянно влияют друг на друга. Отсюда — неизменное чувство ответственности за свои действия на высшем, «космическом» уровне.
На огромных открытых просторах китайской равнины человек привык действовать кучно, в массе, здесь оставалось мало места для инициативы личности. Только вместе можно было справиться с разливами желтой реки — Хуанхэ или оросить ее водами засушливые земли, только вместе можно было построить тянущиеся на тысячи верст пограничные стены, создать «систему оповещения» о нападениях кочевых племен. Надо всем верховенствовал здесь закон больших чисел: уже первый император Китая Цинь Шихуан сгоняет 700 000 человек на строительство своего дворца и гробницы, отправляет более миллиона на возведение Великой стены, его предок в один день предает казни 400 000 пленных и т. д. и т. п. Отдельный индивид поистине стоит немного. Сам человек еще не слишком четко ощущает границы собственной личности, с рождения он оказывается включенным в некую человеческую общность, подчас насчитывающую тысячи особей: большую семью, род, клан, и все время воспринимает себя ее частью. Его «ближние» — ныне здравствующие, еще нерожденные и уже умершие — составляют как бы единое, протяженное во времени тело рода, и человек заимствует у него частичку его бессмертия. Мертвые заботятся о живых, живые — о мертвых, и, хотя «пути человека и духа различны», оба мира находятся в постоянном общении. Однако и это общение прежде всего коллективное.
Взять хотя бы регулярные жертвоприношения предкам — исключительно семейный, клановый ритуал. В Древнем Китае невозможен диалог человека с Богом или апелляция к нему отдельной личности. Нет ничего напоминающего библейского Иону или пророков, впрочем, не существует и самого понятия Бога-Творца — его заменяет безликое Дао, черное Небытие, творящая мир Пустота. Различные божества древних китайцев не слишком антропоморфны и воспринимаются скорее как предки. Что же касается Неба, которое обозначается тем же иероглифом, что и «великий человек» лишь с дорисовкой некоего «венца» над головой, то прерогатива общения с ним принадлежит лишь «сыну Неба», то есть императору. Впрочем, он общается с божеством не как индивид, а как потомок, ответственный перед предком за всю Поднебесную. Вообще судьба человеческого сообщества как целого всегда мыслится в Древнем Китае более важной, чем судьба любой его части — та повсеместно приносится в жертву целому, подчас с удручающей жестокостью.
Однако мы были бы неправы, если бы на фоне торжества всеобщности не заметили признаков постепенного самосознания личности. Пусть философская школа тоже именуется семьей и все связи в ней воспринимаются как вариации родственных, но уход из родных мест к учителю уже предполагает необходимость индивидуального выбора. В конфуцианстве рождается идеал «благородного мужа», носителя высших моральных качеств, который «не присоединяется к стае», не мирится с ролью орудия, не воспринимает себя «сосудом» и «утварью». Высшей ценностью почитается «жэнь» — гуманность, милосердие, которое предполагает прежде всего общение между двумя индивидами. Мо-цзы выдвигает идею «всеобщей любви», когда человек «любит не только своих близких» и готов перенести ради другого многие муки. В даосизме поиски индивидуального бессмертия начинают объединяться с идеей добра или хотя бы непричинения зла ничему живому. «Не делай другому того, чего себе не желаешь», — говорит Конфуций ученикам, и его слова напоминают нам аналогичный принцип, провозглашенный на противоположном конце Азии пять веков спустя. Иначе говоря, мир в своем развитии един, и столь далекий от нас во всех отношениях Китай демонстрирует это в полной мере.
И. С. Лисевич
КОНФУЦИАНСТВО
Лунь юн[14]
1.1 Учитель сказал:[15]
Не радостно ль
Учиться и постоянно совершенствоваться?
И не приятно ль
Видеть друга, идущего издалека?
Не тот ли благородный муж,
Кто не досадует, что неизвестен людям.
1.2 Юцзы[16] сказал:
Редко бывает,
Чтобы человек, почтительный к родителям и старшим,
Любил бы нападать на высших,
И не бывает вовсе,
Чтобы тот, кто не любил бы нападать на высших,
Любил бы затевать смуты.
Благородный муж трудится над корнем,
С установлением корня рождается и путь.
Сыновняя почтительность и уважение к старшим —
1.3 Учитель сказал:
При искусных речах и добропорядочной внешности.
1.4 Цзэнцзы[17] сказал:
Я на день себя трижды вопрошаю:
Остался ли я верен тем, для кого стараюсь,
И сохранил ли искренность в общении с друзьями,
И повторял ли то, что мне передавалось.
1.14 Учитель сказал:
Если благородный муж не думает о сытости
И не стремится жить в покое,
Проворно служит, осторожно говорит
И исправляется от приближения к пути,
Он может называться любящим учиться.
1.16 Учитель сказал:
Не печалься о том, что люди тебя не знают,
А печалься о том, что ты не знаешь людей.
2.1 Учитель сказал:
Кто правит согласно добродетели,
Подобен северной звезде:
Стоит на своем месте
В кругу других созвездий…
4.1 Учитель сказал:
Прекрасно там, где пребывает милосердие.
Разве достигнуть мудрости,
Если не жить в его краях?!
4.2 Учитель сказал:
Лишенный милосердия
Не может долго оставаться в бедности,
Не может постоянно быть полным радости.
Милосердный находит в милосердии покой,
А мудрый в милосердии находит пользу.
4.3 Учитель сказал:
Лишь милосердный человек
Умеет и любить людей,
И ненавидеть.
4.4 Учитель сказал:
Если стремиться к милосердию, не будет зла.
4.5 Учитель сказал:
Знатность и богатство —
Это то, чего так жаждут;
Если я их обретаю незаслуженно,
Ими не пользуюсь.
Это то, что люди ненавидят;
Если я их обретаю незаслуженно,
Ими не гнушаюсь.
Как может благородный муж добиться имени,
Если отвергнет милосердие?!
Благородный муж даже на
