прихожу поэтому к выводу, что, хотя от нас безусловно требуется понимание всех осуждаемых нами вещей, мы вовсе не обязаны одобрять все понятые нами вещи. Если познание зла не побуждает нас ненавидеть его и бороться с ним, значит мы отдали без боя благороднейшее человеческое свойство – способность торжествовать над вторгающейся несправедливостью. Мне неизвестен ни один этический принцип, который требовал бы от нас сидеть в расхлябанном любвеобильном бездействии, давая нашим лучшим надеждам погрязать в бездонном болоте доброжелательности.
Быть человечным – значит любить человечество. Любовь к человечеству, на мой взгляд, скорее будет заключаться в уничтожении его врагов.
* * *
6. Наш балансер, наконец, – человек справедливый; напоминая нам о двух сторонах всякого вопроса, он часто имеет в виду, что все стороны имеют право на внимание. Кажется, ничто не может быть справедливей и либеральней такого учения, особенно пока оно оторвано от социальной реальности. При внедрении в реальный мир, однако, оно имеет неудобное свойство не только менять свой нравственный облик, но даже переходить в свою противоположность.
Главное оправдание для идеи о необходимости выслушивать все стороны – желание не подавить ни одну истину и не пройти мимо ни одного обоснованного требования. Предполагается также, что даже если стороны ошибочно представляют свои претензии и свои требования, они совершенно честно уверены, что вполне могут доказать свою правоту. Слова о «честной уверенности» в правоте своего дела предполагают прежде всего, что доводы не состряпаны заинтересованной стороной с целью обмана и злостной пропаганды. Человек, искренно защищающий ошибочный взгляд, в корне отличается от интригана, который использует малейшую возможность публичного выступления для расчетливого распространения лжи. Всякий согласится, что правдивые люди заслуживают внимания. Большинство из нас согласится, что и честно заблуждающийся человек заслуживает внимания. Но кто, кроме самих лжецов, захочет утверждать, что лжецы заслуживают того, чтобы их слышали?
Я считаю, что просто в порядке абстрактного принципа можно смело отрицать за умышленным обманом право на самовыражение. Однако императивность этого принципа становится ясной, как день, стоит нам обратиться к конкретным примерам. В Германии, в дни до прихода Гитлера к власти, лидеры социал-демократической партии носились с идеей, что принцип свободы речи означает свободу речи для нацистов. Так вот, для захвата власти нацистам надо было создать широкую опору среди немецкого населения. Для создания такой базы надо было иметь возможность распространять свои ложные учения (скажем, антисемитизм) посредством брошюр, книг и речей. Предоставление этой возможности нацистам кончилось потерей свободы для всех остальных. Оно привело также к преследованиям, убийствам и войне, т.е. к смерти миллионов во всем мире. Право свободы речи при таком злоупотреблении им привело к отрицанию не только самого себя, но и всех других прав, культивируемых и соблюдаемых прогрессивным человечеством.
Так неизбежно будет всегда и везде. Раз существует группа людей, склоняющаяся к диктатуре, она поглотит и уничтожит все другие группы, если ее не пресечь. Людям, неспособным сформулировать свои собственные воззрения, придется принять свои взгляды готовыми от других, усваивая их под угрозой плетей и касторки. Терпимость можно проявлять ко всему, но только не к нетерпимости. Свободу можно распространить на каждого, кроме тех, кто превращает людей в рабов.
* * *
7. Не согласившись с болтающейся и балансирующей личностью по шести отдельным пунктам, в возмещение за нашу нелюбезность мы подарим им одну в известном смысле беспроигрышную точку зрения. Для этого будем интерпретировать тезис о двух сторонах всякого вопроса в том смысле, что никогда нельзя принимать решение до тщательного изучения проблемы. Такая точка зрения, по-видимому, вообще не может быть ошибочной. Я действительно думаю, что это так – лишь бы пределы тщательного изучения не оказались слишком растяжимыми и не превратились в оправдание для бесконечной отсрочки действия. Балансируя или качаясь на волнах, человек может придать себе очень усердный вид. Он может постоянно твердить: «Минуточку, минуточку, я еще не закончил рассмотрение всех обстоятельств дела». События, однако, не так легко соглашаются обождать, как люди. Изучаемая проблема находит какое-то решение в ходе самих событий, а ее усердные анализаторы продолжают балансировать и болтаться по-прежнему.
Практическая цель всякого изучения – оказать какое-то влияние на изменяющийся мир. Для оказания этого влияния в согласии с нашими намерениями требуется довольно-таки доскональное знание всего совершающегося в физическом и социальном мире. Нет сомнения, что по крайней мере в идеальном случае хорошо было бы знать все возможности и все программы, прежде чем настроиться на решение, потому что в противном случае наше решение по незнанию вполне может обернуться своей противоположностью.
Вот одна граница, за которую не должно выходить наше планирование. Есть, как я намекнул выше, и другая. Все планы строятся для определенного момента в истории; они релевантны для данного момента и только для него. Когда момент проходит, его сменит другой, которому первоначальный план уже не соответствует: каким бы хитроумным он ни был в целом и в деталях, он повисает в воздухе, бессильный повлиять на ход событий в желаемом направлении. Такова мораль и философия знаменитой удачной фразы о неудачниках: «Слишком мало и слишком поздно».
В своих попытках управлять окружающим миром человеческие существа зажаты поэтому между двумя пределами. Они не должны, с одной стороны, действовать до накопления знания; но, с другой стороны, они должны действовать, пока представляется случай. Пределы эти во все времена были тесными, иногда – отчаянно тесными. Раздвижение этих пределов человеком во имя большего овладения миром составляет, по-моему, самый лучезарный из его триумфов.
ПОЧЕМУ БАЛАНСИРУЮТ БАЛАНСЕРЫ
Теперь мы в состоянии разглядеть, насколько двусмысленно только что разобранное убеждение и как неудовлетворительны его разнообразные, распутанные нами значения. Ни в одном из значений нет безусловной истины, большинство в избытке содержит весь обман, необходимый для умышленного сбивания людей с толку.
Будет, однако, мало просто объяснить путем анализа содержания, в какую глубину заблуждения ведут эти идеи. Нам надо вдобавок дать еще что-то вроде отчета о том, как получается, что определенные люди особенно склонны именно к этим иллюзиям. Здесь было бы соблазнительно – а может быть, и поучительно, – предпринять психологический экскурс в природу отдельных темпераментов. Однако я как-то не обладаю нужными для этого таинственными дарованиями. Во всяком случае, представляется гораздо более полезным делом расставить как заблуждения, так и подверженные им темпераменты по их историческим местам.
Начнем с того факта, что некоторые люди не могут или не хотят занять решительную позицию в социальных и политических вопросах. Или, опять-таки, по какому-то ряду вопросов они пребывают в таком колебании, что обнаруживают отсутствие какой бы то ни было связной всеохватывающей программы. Почему так получается?
Нерешительность в социальных вопросах возникает из-за противоречия между основополагающими убеждениями. Любая социальная теория, придерживаться ли ее сознательно или бессознательно, навязывает определенное число тезисов. Возможно, и даже очень вероятно, что при попытке приложения к конкретной проблеме тезисы начинают противоречить друг другу. Положим, перед нами человек, полный веры в учреждения политической демократии, но не любящий профсоюзы, евреев, негров, иностранцев и всех, кого еще можно добавить к этому печальному списку. Положим теперь, что профсоюзы начинают использовать учреждения политической демократии для того, чтобы провести законодательство о минимальной почасовой зарплате, добиться пособий по безработице, возрастных пенсий и так далее. Наш друг (увы, не воображаемый) разрывается между своей верой в демократию и своей нелюбовью к тред-юнионизму. Если продолжать поддержку политической демократии, придется принять неуклонное упрочение профсоюзов, если держаться нелюбви к тред-юнионизму, придется с такой же неуклонностью отказаться от своей веры в демократические учреждения.
Начинается период колебаний. Наш друг временами поддерживает то демократические меры, то антирабочие ограничения. Временами он вообще не хочет принимать никаких решений. С него хватит: мир стал слишком запутанным, слишком полным эгоизма и распри. Прежняя ясность, прежняя самопожертвенность улетучились. Он оставляет роль болтающейся по волнам пробки; он становится балансером и олимпийцем.
Хоть он теперь и над битвой, но все еще страдает от пережитого крушения. Полный печали и сердитых идеалов, он бранит современников за их приземленность. Он обличает даже вождей, за которыми некогда шел и которых, может быть, до сих пор рассматривает как лучших среди дурной компании. На каждую сделанную ими в ходе борьбы тактическую уступку он нападает как на предательство всего дела. Почему они не хотят слушать? Почему не видят того, что так ясно ему с высоты? «О tempora, о mores», – вздыхает он, не помня больше ничего из Цицерона.
Наш друг в этом моем описании – обобщенный образ, но он не выдумка. Он представляет собой даже целое направление мысли, простирающееся из семнадцатого века вплоть до двадцатого, – так называемую либеральную традицию.
Традиция эта возникла как оправдание капиталистического общества в противоположность феодализму. Она до деталей разработала юридическую систему индивидуальных прав на собственность.
Она же создала доктрины политической демократии и гражданских свобод, служившие мощным оружием против феодальных лордов. После 1688 г. Локк добавил к составу либеральной теории еще и учение о всеобщей терпимости, принцип «живи и дай жить другим». Ведь купечество успело обнаружить, что нельзя распространить торговлю по всему земному шару или даже просто гармонично вести ее в Европе, оставаясь слишком нетерпимым во мнении других людей. Как заметил в 1750 г. Джозия Теккер, религиозная свобода – хорошая вещь при ее рассмотрении «просто с коммерческой точки зрения».
Частная собственность, политическая демократия и терпимость – вот три главные стихии либеральной традиции. Сама по себе эта традиция оказалась, по-видимому, самой могущественной за все Новое время. Многие из нас в западном мире выросли в ней, и наше политическое мышление коренится в ней как в системе самоочевидных истин.
В последнее двадцатилетие, однако, три принципа либерализма перестали уживаться между собой с прежней безмятежностью. Итало-германская группа капиталистов, принявшая фашизм ради упрочения частной собственности (своей собственной), явно принесла в жертву оба остающихся принципа либерализма. Ее влияние так глубоко сказалось на новейшей истории, что, кажется, примирить между собой все три принципа уже не удастся. Примиримы ли они вообще, еще выяснится в ходе современных событий.
Я в недостаточной степени пророк, чтобы знать непосредственный исход этих событий. Но без большого риска можно, по-видимому, сказать, что если существующая система частной собственности окажется в достаточной мере совместима с улучшением уровня жизни дома и с увеличением свободы для колониальных народов за границей, то примирение трех принципов произойдет. Но если система частной собственности будет защищать себя путем сбивания уровня жизни и дальнейшего порабощения колониальных народов, то никакое примирение принципов окажется невозможным. Перед лицом этой альтернативы либералы должны либо возродить свой либерализм на более высоком уровне, либо преобразовать его в какую-то другую теорию, которая будет больше
