было просто говорить, что его профессия – один из разнообразных способов заработать на жизнь. «Хорошим» мясником он становился уже не потому, что поставлял много пищи большому числу людей, а потому, что обеспечивал себе замечательно высокий для мясника доход. Мыслительный переход совершался, таким образом, от статической, органической теории к динамической, атомистической теории. Эти противоположности (если мне будет позволено поиграть в диалектику) ожидают примирения в какой-то динамически-органической теории, на которую возлагаются наши будущие надежды. Другая альтернатива, статически-атомистическая теория, составляющая суть (хотя и не лицо) фашизма, ожидает теперь окончательного разгрома[52].
Идея общества как собрания атомарных индивидов определяет всю мысль XVII, XVIII и XIX столетий. Она получает свою философскую reductio ad absurdum в лейбницевой теории «закупоренных монад», политэкономическую – в «манчестерском человеке», историческую – в карлейлевой доктрине героя, этическую – в бентамовом определении социального счастья как «суммы» счастья членов общества. На всем протяжении современной эпохи психология была по большей части исследованием индивидуального человека: социальная психология – это привесок, дополнение задним числом. Этика была в основном изучением того, что индивидуальный человек должен считать желательным: социальная этика тоже привносится задним числом. Политические науки были заняты абстрактным и искусственным вопросом об индивиде в его отношении к государству: подлинный вопрос «Чье это государство?» все время запаздывает. Нет ни одной дисциплины или области исследования, не заполоненной подавляющим, неотвратимым Я. Создается впечатление, что вся современная история целиком сводится к перетасовке биллиардных шаров.
Коль скоро такова общая интеллектуальная атмосфера, можно легко понять причины процветания солипсизма. Раз объективный мир предстает неутешительным, а Самость кажется уютной, в остаток выпадет упрямая вера, что мышление делает вещи такими, какие они есть. Американцам, воспитанным в этой вере неумолимыми императивами Эмерсона и светлыми пророчествами Джеймса, возможно, окажется очень трудно отделаться от старой привычки. Но отделаться надо, если они хотят процветать. Человек, живущий в своих собственных мыслях, никогда не будет жить в мире. Человек, слушающий свой собственный голос, никогда не научится музыке сфер.
ASYLUM IGNORANTIAE
Мы обозрели исторические причины нашей склонности верить учению о зависимости всего от мысли. Мы рассмотрели и фашистские последствия, к которым толкает это учение. Факты помогают предостеречь нас от опасности, но сами по себе они еще не доказывают, что вера ошибочна. Для этого требуется еще одно рассуждение.
Говорить, что все зависит от мышления, – значит говорить, что вещи таковы, каковы они есть, потому, что мы их такими считаем; или, выражаясь точнее, что существование и природа вещей определяются нашим собственным сознанием. Помимо нашего сознания, согласно этой теории, вещи вообще не существовали бы и не имели бы никакой природы.
Стало быть, сознание – первичный факт. От него должно зависеть все остальное. Соответственно оно должно было существовать, пока существовала Вселенная, а возможно, и дольше. Разумеется, это не может относиться к индивидуальному сознанию каждого из нас. Ну что ж, если сознание одного человека не могло нести на себе вселенную, то, наверное, это совершалось сознанием поколений за поколениями людей. Этой гипотезе повезет не больше. По подсчетам геологии, возраст Земли должен измеряться миллиардами лет, тогда как человеческий род существует где-то 500 тыс. лет. А у Вселенной в целом – было ли у нее вообще начало? Так что явно не могло человеческое сознание поддерживать существование Земли и Вселенной. Неисчислимые зоны протекли, пока появилось человеческое сознание, и звезды шли своими путями, не спросясь ни у каких астрономов.
Остается последняя возможность: Вселенная существовала в космическом сознании, или мировой душе. Однако эта идея подозрительно похожа на уловку, придуманную для разрешения трудного вопроса. У нас нет ни малейшей причины допускать существование космического сознания, если мы заранее не убеждены, что все зависит от мысли, и желаем всесторонне упрочить свое убеждение. Никакой другой пользы от такой гипотезы нет. Астрономия фиксирует историю звезд, геология – Земли, антропология – человека, и все это без какой бы то ни было необходимости привлекать космическое сознание в качестве способа объяснения. Таким образом, хотя отрицать наличие космического сознания со всей уверенностью мы не можем, нам наверняка известно, что ни для каких научных надобностей эта гипотеза не нужна.
Или возьмем эту проблему в формулировке Беркли, где просто утверждается, что рассматривать объекты как существующие независимо от нашего сознания бессмысленно. Конечно, Беркли признает, да и всякий признает, что источник наших ощущений где-то вне нас. Ощущения вещь упрямая: они не возникают по нашему произволу и не изменяют своего содержания от нашей прихоти. Человек, открывающий глаза на мир, увидит ровно то, что должен увидеть при данных обстоятельствах. А если источник ощущений действительно вне нас, то разумнее всего будет предположить, что они исходят от объектов. Их «упрямство» будет в таком случае свидетельством независимости этого источника от нас и доказательством реального существования объективного мира.
Здесь опять-таки предстает альтернатива, и нам надо рассмотреть гипотезу, избранную самим Беркли. Пусть этим внешним источником будет, как он говорит, бог. Тогда оказывается, что эта гипотеза страдает в качестве средства философского объяснения точно от таких же трудностей, от которых страдала доктрина космического сознания. И эта конструкция тоже не нужна для объяснения фактов. Даже если принять религиозный опыт в качестве полноценного свидетельства, мы мало что найдем в нем для подкрепления взгляда, что божество – непосредственный источник физического ощущения. Бог, явивший свое всемогущество при создании Земли и небесной тверди, не занимался внедрением простых представлений в умы своей твари.
Наконец, кажется вероятным, что все заблуждение идет от ошибочного взгляда на человеческий опыт, а именно от взгляда, что опыт имеет прежде всего созерцательный характер: ум вбирает ощущения и, так сказать, анализирует их. Если бы «анализом» вся его функция и ограничивалась, ум мог бы не без основания задаться вопросом, действительно ли за экраном ощущений располагаются какие-то объекты. Однако человеческий опыт не просто созерцание. Он – и это несравненно важнее – активно работает с миром. Да, мы вбираем ощущения, но мы также и воздействуем на все окружающее нас. И, без сомнения, мы издавна знаем, что эта работа, это воздействие, чтобы быть успешными, требуют от нас рассмотрения мира как независимой системы, взаимодействие с которой возможно лишь в меру нашего понимания ее природы. Высшее достижение науки именно в том и заключается, что с помощью математики и путем лабораторного анализа она способна дать отчет в поведении объектов за то время, когда мы не воспринимаем их. И постоянным свидетельством этого достижения становится наше растущее овладение физическим миром.
Общезначимой истиной будет в таком случае то обстоятельство, что сознание никоим образом не первично, а вторично по отношению к природе. Поскольку среди своих многочисленных богатств природа производит человеческие существа, в которых живет сознание, и поскольку своим могущественным и непрерывным влиянием она формирует это сознание, мы поставим Вселенную с ног на голову, если всерьез уверуем в ее зависимость от нашего мышления. От такого заблуждения путь ведет только к еще большему заблуждению. Краткое и скоропреходящее удовольствие от замены вещей мыслями намного уступает выгоде от реального искоренения реального зла в объективном мире.
К этому последнему занятию, нашей заведомо главной заботе, нас зовут все времена и эпохи, кризисные и мирные; к нему с необходимостью направлены все усилия разумных людей. Может показаться удивительным, но истинно и справедливо то, что только люди рационального склада ума и социальной целеустремленности и могут в конечном счете достичь того духовного мира, который так лживо обещают разные мистические учения. Ведь они убеждают нас бежать от мира. Разум, наоборот, убеждает нас изменить его.
Глава седьмая
О НЕВОЗМОЖНОСТИ СМЕШИВАТЬ ИСКУССТВО С ПОЛИТИКОЙ
Лени Рифеншталь когда-то считалась любимой киноактрисой в нацистской Германии. В Европе у нее тоже была достаточная слава, и, кажется, у нее была также и какая-то эстетическая теория. Актриса-режиссер сказала однажды, что всегда держалась в стороне от нацистской партии, потому что, в ее точных выражениях, «я есть актрис, я не могу брать участие в политик».
«Я не могу участвовать в политике». Эти слова сразу напомнили мне одного художника, с которым я познакомился несколько лет назад. «Я художник, – сказал он, возможно, немного выходя здесь за границы истины, – и, думаю, будет достаточно, если я сберегу несколько цветков, чтобы вручить их потомству». В то время Испанию заволакивал мрак, долгая тень сгущалась над Европой, и складывалось сильное впечатление, что художник способен на нечто большее, чем собирание цветов. Успешная защита Испанской республики спасла бы жизнь миллионам погибших с тех пор людей, избавила бы от мучений другие миллионы и от плена целые народы. Утверждать, что все это политика, с которой искусство не имеет ничего общего, – значит утверждать, что искусство не имеет ничего общего с человечностью.
Кто должен был выгадать от этих иллюзий? Не мой друг художник, потому что, закрывая глаза на Испанию, он закрывал глаза на дело человеческой свободы вместе со всей плодотворностью, которую эта тема обещает искусству. Не вы и я, которым требовалась встряска после мертвенного покоя тех лет. Не народ Европы, стоявший лицом к лицу с врагами за рубежом и коллаборационистами внутри страны. Только фашистам могла быть отсюда польза, только потенциальным завоевателям, которые таким путем добивались добровольного молчания от части своих естественных врагов. Убийца подкрался, нож занесен; но жертва бормочет: «Я художник, мне тут нечего сказать».
Выходит, вера в несовместимость искусства и политики имеет свое социальное применение. Первая ее цель – лишить слова и разоружить художника. Всякий знает, что идеи, приходящие вместе с экстазом эстетического опыта, имеют могучую власть над умами. Они тогда не только легче воспринимаются, но и вызывают больше готовности к действию. Загоревшийся в созерцании огонек становится пожаром. Если у народа есть «Хижина дяди Тома», у него может быть и гражданская война. Реакционеры предпочитают поэтому не рисковать. Если дать им волю, не будет ни романов, ни пьес, ни картин, выражающих человеческое страдание и показывающих пути избавления.
Пока держится демократия, трудно запретить такие произведения через правительственную машину. Давление должно быть более тонким. Нет давления более тонкого и в то же время более действенного, чем попытки убедить романистов, драматургов и художников, что их призвание совершенно в другом. Когда социальные темы будут забыты как раз людьми, способными развивать их с наибольшей страстностью, оставшихся несовершенных подражателей уже не придется особенно опасаться.
Таким образом, главное применение теории превентивное. Вторичное, но тоже действенное – в качестве наступательного оружия против произведений, которые вопреки всем ухищрениям и приманкам продолжают отстаивать дело человечества. Назвать их «пропагандой, а не искусством» – значит сказать, что их создатель или неопытен в своем
